- Еще один день в такой обуви и мне придется покупать галоши.
     - Лацман!  - крикнул я через стенку.  - Разве можно все время думать об
этом? Он очень изумился  моему присутствию и,  напряженно  подаваясь вперед,
тихо ответил:
     -  Сейчас я  кому-то что-то скажу. Я с яростью оторвался от  гладильной
доски и в чем был выскочил в проход.
     -  Я  слушаю, Лацман.  Скажи, - проговорил  я нетерпеливо. Он смутился.
Прошло  несколько  секунд  замешательства. Я  облокотился и  тоже  уставился
куда-то в пол, ожидая дальнейшего развертывания нашего разговора.
     - Наверное, мы оба несколько не настроены, - заметил он.
     - Да, тебе надо было постучаться, - согласился я.
     -  Комнат  было  много, и я  подумал,  что это будет  немного глупо,  -
об®яснил он.
     - Хорошо, - проговорил я, направляясь к гладильной доске. - Это хорошее
доказательство твоей неточности. Лацман гордо выпрямился и сказал:
     -  Нет ничего неточнее твоего пристрастия. Но на это я  уже не  обратил
никакого внимания, принявшись изучать крепление и штангу.

        70.

     Вначале мы  разговаривали. Лацман, я, Марат и Мишка Лукин. Во всем этом
было что-то новое. Новым  был вид, изображение на сетчатке глаза. И оно, это
изображение, было очень живым. Не  будем  говорить об эмоциональной  стороне
дела, что я был радостен или как, но случилось то, в чем я себе не признался
бы. Может,  я был  в  оранжевых  очках? В них безусловно может стать теплее,
даже  20-го  декабря.  "Зимы  ждала,  ждала  природа.  Снег выпал  только  в
январе..."  Не показался ли я  себе  рыжим? Я как-то примерял  на себя рыжий
парик-каре, получался вопиющий педик  -  от зеркала оторваться невозможно. С
другой стороны, во всей этой  обстановке было что-то подозрительно знакомое.
К примеру, представление  о  возрасте,  если  тебе  это о чем-то  говорит, -
возраст, когда может и  должно  быть волнующе хорошо.  Хотя я  понимаю,  что
тогда было отнюдь не безоблачно. Я видел себя тогдашнего  на  пленке у  Паши
(приятель  Лукина).  С®емка  велась   в   декабре  19...   года.  Совершенно
поразительно, как  можно было в  меня не  влюбиться. Я в  себя  влюбился. И,
конечно, не могу  поверить этим  Маринкиным россказням  о  том, каким  я был
жалким, когда мы познакомились.

        71.

     Я измучился. Стоя здесь и сейчас, с заправленными в карманы брюк руками
я казался себе еще более  уставшим. Говоря о запредельном, мы  забываем, что
это  никогда не  происходит  с  нами.  Мы  можем  легко  впасть в утомление,
потерять остатки сил для продолжения чего-либо,  но  нас это не  доводит  до
крайности. Крайность  почти  всегда  остается за  кругом наших  повседневных
переживаний. Я легко это  говорю теперь, потому что сам  выбрал этот образ и
эту манеру  говорить, высказывать свои мысли, которые теперь  кажутся такими
свежими... Я  запустил руки поглубже и обнаружил, что в принципе для них нет
особого предела, то есть их можно было бы просунуть еще и дальше, если бы не
обычное желание находиться в устойчивом положении. Как нам этого не хватает!
Я мысленно поворачиваюсь и начинаю двигаться вслед за мыслью по кругу...

        72.

     Нет камня прочнее,  чем этот! В одном  слове  порой  заключается больше
смысла, чем в целом предложении. Я просто не могу  вам сейчас об®яснить, как
это выходит, но по причинам ненайденности  или еще больше  -  скрытности,  я
вынужден констатировать,  что все ваши изыскания ложны. Почти. И я говорю то
же  самое. Будь  это  простой выход или цепь сложных  препятствий - все  это
оказывается наружи,  попадает под яркий свет  дня.  Откатывается на два, три
года назад, вперед и уже  не зовет и ничего не требует. Пусть эту  мрачность
назовут светлой, а она и есть светлая, если подумать.

        73.

     Выступая коленным шагом с  опущенными руками, я долго следовал в такт с
внутренним ритмом. И, наконец,  оставшись в огромном  зале один,  я  спросил
воображаемого спутника, который всегда был один и тот же, но при этом сильно
мимикрировал:
     -  Брат, одного шага достаточно, чтобы намять палец. Так как же до  сих
пор я даже не стер лодыжку?
     -  Видишь ли, твоя  лодыжка слишком глубоко упрятана, а пальцы чересчур
опухли, чтобы сапоги могли их намять, - отвечал он мне.
     - Понятно, - проговорил я, взглянул на свои туфли и подумал: "Он до сих
пор не знает, чем они отличаются".
     - Прими вправо, - крикнул  я, а сам запрыгнул на  высокое кресло, когда
по полу  проскользила ревущая бензопила.  И тут я  почувствовал  невыразимое
облегчение.

        74.

     По крайней мере, Лукин  вызывал  у  меня  доверие,  может  быть,  своей
посадкой,  сцепленными  пальцами  рук,  лежащими  на  колене.  Он  отзывчиво
принимал  каждую  мою  реплику и без колебаний  давал  пронзительной ясности
ответы. Я  слышал  об этом и раньше,  и это были несмелые кривотолки на счет
человека, который неизвестно чем занимается.
     - А как же июльская освещенность, неумеренная длиннота дня? - спросил я
его, как мне кажется очень каверзно, в очередной раз.
     Не меняя положения тела, он ответил:
     -  Если  ты  думаешь, что  свет,  как  фактор  мог  бы  помешать  моему
сумрачному сознанию, то я не  знаю, сколько бы  мне  пришлось потратиться  в
декабре. "Логично", - подумал я и уточнил:
     - То есть от света тебе еще не приходилось отказываться?
     -  Ну  разумеется,  - ответил он ровным голосом. Я заелозил  на  стуле,
хлопая  себя по карманам  в  поисках спичек  и сигарет,  он  с одобрительным
интересом наблюдал за этим, и вдруг я вспомнил:
     - Господи, так ведь  и  ты  можешь курить, -  и протянул ему  сигарету.
Лукин принял  ее  без какого-либо  замешательства,  и мы подкурили от  одной
спички. Он выпрямился  и  закрыл глаза.  В этом  было что-то  призрачное.  Я
нарочно стал  поворачивать голову, пытаясь  рассмотреть  его  в  этом  новом
свете, пытаясь  понять, что же  здесь  собственно нового, но  он не позволил
моей мысли развиться и прервал меня следующим восклицанием:
     -  Я вынужден  постоянно  бодрствовать.  В  его  голосе  звучала  некая
невоздержанность и  мне даже показалось, что это получилось помимо его воли.
Я прислушался  к этому еще раз, то есть  сориентировался по  оставшемуся  от
звуков  и  догадался: "Это сигарета вырвала из него такое признание".  И мое
доверие наполнилось еще  и  искренним состраданием.  Короткая  селитрованная
"555"  быстро  прогорела, и Лукин снова плавно ко  мне  наклонился. И  тут я
почувствовал усталость, настоящую и  неприкрытую и даже если бы и стал его о
чем-нибудь  спрашивать, то очень и очень  неохотно.  Посмотрев  смущенно  по
сторонам  покрасневшими глазами, я глубоко вздохнул  и, хлопнув ладонями  по
подлокотникам,  резко  поднялся и, показывая куда я пойду, вышел из комнаты.
Он только пару раз скрипнул в своем кресле.

        75.

     Глубоко сидеть в кресле - все  равно, что притворяться обездвиженным. А
сдержанный   Лукин  никогда  не  притворялся.  Он  являл  собой  гармоничное
представление о том, как надо быть стулом. То есть в  одно время он, конечно
же,  сидел  на  всех  этих  присутственных  местах  с  небрежными  ногами  и
задранными лопатками, то с левой  ногой на правой, то с правой  на  левой  -
словом,  его это  ничуть  не  обездвиживало.  А  его искренним  и  настоящим
желанием  было - быть  немного  слитным, не в смысле слияния  со  стульями и
табуретками,  а  как  раз  наоборот -  внутреннее  единение  без  каких-либо
подставок.  В  обычном  расчлененном  состоянии он не мог думать о  себе без
чувства стыда.  Наступил  день,  когда  соитие  с  мебелью  стало  фатальной
неизбежностью.  Вплавление  и  было лично  его  инициативой.  Кресло  обрело
индивидуальность, а сдержанный Лукин - руки и ноги.

        76.

     В забытом 19... году в  самый  канун Нового  года, когда рождественские
елки  еще  не  были  в ходу,  но уже  во всю  на столбах  сияли  гирлянды, а
чадолюбивые родители мастерили для своих малышей фигурки из картона, я сидел
в своей детской комнате в полной  темноте и слушал как на лестнице раздаются
чьи-то шаги. Может  быть,  только я  один  был таким чутким,  потому  что ни
родители, ни  соседи  этого  не  замечали.  Они продолжали с  непонятным мне
упорством резать салаты, протирать фужеры и хлопотать у духовки, как будто в
этом был смысл праздника. Нет, его смысл в  этот постороннем  присутствии. Я
представлял  себе этого человека Дедом  Морозом, вернее пытался это сделать,
но у меня ничего не получалось.  И тогда я прибег  к хитрости: в тот момент,
когда шаги затихли, я  выбежал в прихожую  и со всего маху, как  стенобитное
орудие налетел на дверь.  Это чем-то походило на  ритуальный танец.  Если он
Дед Мороз,  то  не  сможет  не ответить -  "елочка зажгись"  и все такое, но
ответом была первозданная  тишина, нарушаемая гулом лифта. "Кто мог  вот так
взять и уехать? - думал я. - Дед Мороз? Нет, вряд  ли. Тогда кто же?" В этот
момент на  улице  послышалась  стрельба, это гремели фейерверки,  выпущенные
сразу с нескольких балконов. На какую-то  секунду улицу озарил яркий свет, и
редкие прохожие с радостным удивлением посмотрели на небо.

        77.

     Никого  не  хочу к себе подпускать. Просто сил нет, как не хочется. А в
сущности, я ведь никому и не нужен. Это меня обнадеживает, радует и  выводит
из  состояния депрессии. Пускай они  говорят, а я буду помалкивать. Лукин: Я
бережно  отношусь  к жизни  и  искренне радуюсь, когда  кому-нибудь  удается
распознать  это  во  мне.  Лацман: Но это  ведь, мой  друг, имеет  моральные
последствия. Лукин: А может я просто хочу пожить по-человечески. Лацман: Ты?
Хочешь?  Лукин: Да. Лацман: При всем при  том, что ты алкоголик, враг семьи,
ненадежный партнер,  никудышный друг - ты  хочешь, чтобы это было  понято  и
принято? Лукин: Ну да. Лацман: Странно, я всегда думал, что  такие люди, как
ты, не способны на подобные заявления. И ни  к чему себя не устремляют, если
уж имеют на  себе  такую ношу.  Лукин: Нечему удивляться. Я сам  о себе знаю
гораздо  больше,  чем  любой из  моих  родственников и  друзей.  Лацман:  Но
все-таки почти всегда  находишься в состоянии легкого помутнения. Лукин: Это
от  плохой  пищи. Скажи  мне,  если  это тебя не  обижает, где сейчас  можно
достать что-нибудь приличное пожрать, в каком магазине? Лацман: Не знаю, это
не  мое дело. Лукин: Вот то-то и оно. Лацман:  Как? Разве можно, ссылаясь на
недостатки  общества  оправдывать  свою недозрелую  сущность? Лукин: А ты не
знал?  Лацман:  Знал,  конечно.  Догадывался. Пожалуй,  в  этом и  есть  моя
оплошность.  Лукин:  Сам виноват. Лацман: М-да.  Лукин:  Ты тут постой, а? Я
вернусь  сейчас. Подожди.  Лацман  (меланхолично вдаль): Хо-ро-шо...  Я буду
ждать тебя...

        78.

     Изменчивость, которую я ни  во  что не ставлю. Приходят, рассказывают о
себе, уходят. Тебе самому  надо  уходить. Дверь плотно на себя,  два оборота
против часовой,  и вперед по  коридору к лестнице. На лестнице совсем другой
вид, совсем  другой свет. Общий характер - захламленность. И все это на фоне
теряющегося   времени.  Единственное   сентиментальное  чувство,  которое  я
испытываю. Можно ходить сколько угодно долго. А жаль, что  твое утрачено. Но
терпимость безмерна. Забываешь обо всем и не становишься менее уязвимым. Кто
я и  зачем? - все больше тебя уязвляет, делает слабым,  негодным ни на какие
усилия.

        79.

     Я  лежал  на полу, подложив  ладони себе под голову. И  я же  подошел к
этому месту, мысленно пытаясь перешагнуть. Нет,  я даже больше хотел сделать
вид,  что я хочу перешагнуть. На меня  сразу прикрикнули из двух мест, я так
же быстро взглянул по очереди в оба места и сам заорал что-то невнятное, уже
глядя вперед. На мне были: расстегнутый полушубок и меховая шапка на затылке
с  завязанными ушами. Поэтому при каждом  притоптывании с меня сыпался снег,
который  местами стал  подтаивать. На меня, как на  медведя,  вышел Марат  с
пробирками в штативе и обратился ко всем присутствующим со смехом:
     - Как вы думаете, почему он  здесь орет, если он уже давно лежит совсем
в  другом  месте? Все громко  захохотали. Рассмеялся и  я. На всякий случай.
Действительно, я уже лежал в другом месте.

        80.

     Лишним было  быть таким, какой  я  есть,  неповоротливым  в  мешковатом
костюме,  медленно  поворачивающим  голову,  глядящим на отставшего  Лацмана
выпученными глазами. Лишним было родиться, чтобы до моих лет не ощущать себя
вполне... вполне сносным. Я несносен.  Мне все время что-то не так.  И боюсь
себя в  себе самом.  То есть я знаю,  что  я  страшный неумеха,  увалень, не
склонный  к инициативе  человек.  Одни  только проблески  сознания.  Мелкие,
незначительные,  не  охватывающие  даже малой  части  того времени,  когда я
чувствую. Вот с этим у меня все в порядке. С чувством.
     -  Направо, направо,  - крикнул  набегающий  Лацман,  я  замешкался. Он
недовольно подтолкнул меня, и мы пошли, куда шли.

        81.

     Я вывернул из груди  лацканы, примерил погоны  из плотного пластика.  И
оказался где-то впереди самого себя... Меня назвали "Линкольном" и, подумав,
что  речь  идет об  автомобиле,  я с удовольствием развернулся  и наехал  на
Лукина, который выставил вперед палец.
     - Лукин! - об®явил я недовольно. - Вам что, здесь кто-то сказал стоять,
грубым  пальцем  останавливая  движение?  Лукин  оставил  палец  в  исходном
положении и после некоторой задержки ответил:
     - Мне все равно, где мне стоять. Я  лишь надеюсь, что вы не  отберете у
меня место. Я принял оскорбленный вид и попер в его сторону:
     -  Лукин!  Я бы с  удовольствием  от  этого отказался. Но  почти всегда
оказывается, что кто-то смотрит на меня с неодобрением, - сказал я. - Видишь
ли, на меня часто обращают внимание, как на  какого-нибудь младенца. Но я бы
с удовольствием отказался от этого образа.  Лукин замялся. А я спустил брюки
и  показал ему  порезы на ляжках, обозначая  медленным  движением  пальца их
длину и серьезность. Тут же  откуда-то  слева  затрепетал  флаг  королевства
Лихтенштейн.  Я растерялся, отступил  на  два шага назад  и  в  следующую же
минуту попросил  у Лукина прощения за мою  раскованную дерзость.  На  что он
поспешил  ответить гундением. Тут  я обнаружил,  что  подкладка  моей куртки
выправилась под плотными пуговицами, а низ перестал топорщиться  и натянулся
еще больше, словно я и не пытался его оправить. Это швы дали свой незаметный
прирост, пока мы с Лукиным ни на шаг не продвинулись. Бедный Миша!

        82.

     Червь,  что  ни говори, единственный столп всякого истинного порядка. К
сожалению,  единственный  предмет,  которым я  занимаюсь,  это  изогнутость.
Возможно, мне и повезло, что я устремился к этому. Странный предмет, если не
сказать хуже.  На  дне  нашего  существа живут:  эта странная  потребность -
движение   по  дуге,   и   дуга  как  некий   символ,  обеспечивающий   наше
существование. При  бытовом  взгляде  на  эту  проблему выходит,  что самыми
изогнутыми  получаются раны и порезы  на левой  руке  от лопнувших  банок  и
соскочивших  ножей. Пусть  это  такой  способ  осуществляться. Настоящего  и
действительного здесь немного. А уж подлинного и подавно  нет... Банки лучше
закатывать, а ножи  и  вилки  хранить в  специальном ящике.  А  что касается
лонжеронов и фюзеляжей, то не ясно, кому они могли бы пригодится. В заветном
месте каждый держит потаенную изогнутость. Моя совсем рядом.

        83.

     Лукин находился где-то между шкафом и входом в соседнюю  комнату. Он то
вертел  головой,  то  в  полузабытьи  начинал  выстукивать барабанную  дробь
кончиками пальцев.  Я  прошел  мимо него с откровенным недовольством, потому
что  был голоден и  немного  расстроен,  что  не  удалось  добыть денег.  Он
состроил хитрую гримасу и сбоку посмотрел на меня.  Я сел  в кресло, на ходу
вытаскивая из-под себя кота, и строго посмотрел на Лукина. Он молчал. Тогда,
глубоко вздохнув, разговор  начал  я: -  Почему ты сидишь  без света? Хочешь
выглядеть большим инвалидом, чем ты есть на самом деле?
     - В темноте  занятнее. Можно  поболтать с самим собой, вернее, с каким-
нибудь воображаемым собеседником. И ничего не отвлекает, - ответил он.
     - И с кем же ты разговаривал до моего прихода? - спросил я.
     - Не  помню. Но мне  было  хорошо.  Это был  подходящий  собеседник,  а
главное, я блистал красноречием.
     - О чем вы хоть разговаривали?
     - Я ему что-то  доказывал , очень убедительно,  припоминая самые нужные
слова. Мысленно ходил  вперед-назад  по  этой комнате,  как  ты  это  обычно
делаешь, когда читаешь мне  мораль, и весьма  обстоятельно  растолковал  ему
суть какого-то вопроса. Что же  в  самом  деле?  Мне  удалось это сделать. Я
дотянулся до выключателя и комната ожила.
     -  Вот так я сразу вижу,  что мы  собрались в  хорошем  месте, - сказал
Миша. - Знаешь, мне иногда кажется, что стены этого дома сделаны из бумаги.
     - Так и есть, - согласился я. - Обои, пергаментные шторы.
     -  Нет, -  категорически замотал он головой. - Нам подсунули  какую- то
лажу. Я весь день не могу согреться.
     -  Еще бы,  -  снова  согласился я.  - В  такой  же  квартире я  жил  с
родителями до 8 лет.  Для меня это такая лажа, что хуже и не бывает. Соседи,
которые были в моей памяти лет двадцать, почти все переместились в мир иной.
Остались  их  дети, мои  сверстники,  которых  очень  странно  после  такого
перерыва на  том же самом месте.  Начинаешь  понимать, что большинство людей
привязана  к какому-то  определенному  месту,  иногда всю  жизнь так  живут.
Казалось  бы,  все  это  должно  было  стать  негодным,   ветхим,  прийти  к
запустению. Но ничего подобного.  До  мозга  доходит  прописная истина,  что
жизнь продолжается. Люди рано утром идут на  работу, мамы ведут детей в сад,
дети  идут в  школу и  так далее и тому  подобное. Жизнь  продолжается.  Это
драматичная банальность, которую я открыл только сейчас. Лукин живо выслушал
меня и сказал:
     - Ну ладно, помоги мне подняться. Я хочу добраться до ванной. Я вытащил
его из-под кресла, взвалил на спину и вынес из комнаты.

        84.

     Марина была растеряна. Она  ощущала  тяжесть кринолина, а еще ей нельзя
было поворачиваться. Вот это-то ее и  смущало. Я  стоял  сзади и дышал  ей в
затылок, хотя, пожалуй, она этого не замечала. Я слегка затаился, делая вдох
поверхностным. А невеста  (чья же?),  ничего об  этом  не  зная,  продолжала
горевать из-за своей неподвижности. И на лице ее, дай Бог точности, уже была
подавленность.  Я  стоял  прямо  и   делал  все,  чтобы  быть  одному  в  ее
присутствии. А она  хотела,  разумеется, обратного,  чтобы  я был  один,  но
где-то рядом с ней. И  стоило бы ей немного наклониться или  присесть, как в
сквозном  свете  я бы заметил ее крашенные локоны. О, это было  бы  для меня
настоящим потрясением! И это было бы к стати теперь.

        85.

     Я выдвинутый  среди стоящих фигур  был очень нескладным, с заброшенными
руками и  со  свернутыми коленями.  Я  выдвинулся  совершенно  случайно,  по
причине  все  той же  отсталости, то есть мне  только  нужно было протянуть,
сколько  это  возможно,  время,  забыв изначальный  смысл  своего выдвижения
вперед. В  этом стоянии  впереди  есть  много  уязвимости, холодный сквозняк
гуляет по спине. Я поднимаю голову выше и серыми своими глазами и серебряным
голосом вопрошаю:
     -  Мне  ли вызнать  стояние?  Сердце начинает  бешено колотиться,  и  я
опускаю ладони вниз, прежде сложенные в рупор. Сознание того, что я вычистил
себя одним этим  высказыванием,  в  беспредметности  рук, и  на обсморканном
полу. Я  выдвинулся вперед, потому  что остался сзади. И  фигуры - настоящие
изваяния - ничем мне на  это не  ответили. Я  бы хотел  принять свой обычный
человеческий   облик,  заняться  рассматриванием  себя,  неторопливым  и  не
требующим  никаких  внимательных  остановок  - то  ест