,  другие  связывали  это  с  увеличивающимся   количеством   людей,
рискнувших продать душу под договор Пустотников, третьи...
     Вот почему мы стояли под защитой парапета, вдалеке  от  воды,  и  под
нами громоздились ярусы  крепостных  бастионов,  с  раструбами  огнеметов,
жерлами реактопушек и лучами прожекторов, полосовавших неподвижное море...
Дед Игнацио ворчал, что во взбесившихся городах человека как раз и подвела
любовь к оружию, но спрута ворчанием не  остановишь...  А  мы  по-прежнему
любили  свое  море,  и  Сан-Себастьян,  и  чернеющее  к  вечеру   небо   с
проступающими разноцветными огнями, манящими к себе... Мы молчали. Я обнял
Анабель за плечи и...
     - А вот и наши голубки! - раздался над ухом хриплый ломающийся  басок
Толстого Гарсиа. На нем блестела черная кожвиниловая куртка с  заклепками,
сигарета прилипла к редкозубой ухмылке, и дым подозрительно отдавал чем-то
сладким, приторным... Он демонстративно раскрывал  и  защелкивал  рыбацкую
наваху, а позади темнели фигуры его дружков.
     - И что ты нашла в этом сопляке, Белли? Пошли с нами, а он пусть себе
таращится...
     Звонкая пощечина оборвала очередной эпитет, готовый сорваться  с  губ
Гарсиа. Сигарета отлетела в сторону. В следующий момент Гарсиа рванулся  к
Анабель, но я перехватил его, вцепившись в отвороты куртки, и  швырнул  на
парапет. И тут же почувствовал резкую боль в  боку.  В  глазах  потемнело.
Что-то  липкое  и  теплое  текло  по  боку,  просачиваясь  сквозь   штаны,
набухавшие...

                   ...И, взирая на нас, серафимы небес
                   Той любви нам простить не могли...

     ...Я лежал на спине. Слабость раскачивала меня на  своих  качелях,  и
болел бок, куда вошла наваха Гарсиа. С большим трудом я приподнялся и сел.
И увидел.
     Я находился на Обзорном выступе. Отсюда скалы обрывались  вертикально
вниз на полторы сотни футов, и там, в гулкой пропасти,  крутился  и  ревел
Глаз  Дьявола.  Совсем  рядом,  в  нескольких  шагах,   стоял   Гарсиа   и
приглашающим жестом указывал в  бездну.  Он  больше  не  улыбался.  И  его
приятели - тоже.
     - Тебе еще нравится смотреть на  море,  Ринальдо?  Не  хочешь  ли  ты
взглянуть на него изнутри?
     Из воронки Глаза не выплывал никто.  Правда,  дед  Игнацио  говаривал
спьяну, что, если попасть точно в центр, в "зрачок", то Сатана моргнет - и
тогда происходят удивительные вещи... И еще...
     Парни Гарсиа схватили меня под руки и потащили к обрыву.  Сам  Гарсиа
стоял чуть поодаль, кривя толстые губы в напряженной гримасе.
     - Уберите руки! Я сам!
     От неожиданности они отпустили меня, и я шагнул к краю обрыва.  Бурый
пенящийся водоворот ревел внизу, скручиваясь к черному провалу "зрачка", и
я оттолкнулся от  края,  изгибая  больное,  избитое,  распоротое,  но  еще
послушное тело...

                ...Я любил, был любим, мы любили вдвоем.
                Только этим мы жить и могли...

     ...Меня выворачивали судороги, я плавился, распадался на  части...  -
Может быть, так умирают? - но смерть не была неприятной, она  перекраивала
меня, переделывала, сливала с водой, с воздухом; мне казалось, что я  вижу
себя со стороны, свое прозрачное светящееся тело, и оно текло, менялось...
     ...Я ощутил упругость воды, скользившей вдоль моего тела -  гладкого,
пружинящего! Я шумно вдохнул воздух, выдохнул. Глаз  Дьявола  ревел  более
чем в миле от меня, вокруг было открытое море,  и  в  нем  плыл  глянцевый
черный дельфин, который был мной!
     Плавники прекрасно слушались приказов, на  языке  ощущались  привкусы
йода, водорослей и разных морских жителей, невидимые колебания  отражались
в мозгу четкой картиной берегового рельефа...  Берег!  Анабель  и  подонки
Гарсиа!..
     Я ринулся обратно,  легко  избегая  электрических  шнуров  и  объятий
гигантского кракена.  Впрочем,  все  они  не  особенно  и  старались  меня
поймать. Дикая мысль закралась в голову - а что, если и они тоже...
     Воронка была уже совсем рядом, когда я наконец увидел  высоко  вверху
оранжевое платье Анабель. Увидел - не то слово, но других у меня  пока  не
было. Вокруг нее толпились дружки Гарсиа, и он сам  стоял  там,  скалился,
что-то говорил - и наконец обнял замершую девушку.
     Через мгновение он неловко  взмахнул  руками,  запрокидываясь  назад,
теряя равновесие, отделяясь от скалы,  тщетно  пытаясь  оторвать  от  себя
цепкие пальцы Анабель - и оранжевое платье с черной  курткой  зависли  над
пропастью! И я  знал,  знал  всем  своим  новым  дельфиньим  знанием,  что
проклятый Гарсиа попадет в "зрачок", а Анабель...
     Анабель!..
     Я рванулся в Глаз Дьявола, неистовой  торпедой  взрывая  засасывающую
силу воронки, благодаря Небо, Бога, Сатану за то,  что  я  больше  не  был
человеком - я пробился, я успел  -  и  выбросил  новое  послушное  тело  в
воздух, встретив Анабель, направляя оранжевое  платье  туда,  где  чернела
молчащая пустота...

                   Но любя, мы любили сильней и полней
                   Тех, что страсти бремя несли,
                   Тех, что мудростью нас превзошли, -
                   И ни ангелы неба, не демоны тьмы
                   Разлучить никогда не могли,
                   Не могли разлучить мою душу с душой
                   Обольстительной Анабель-Ли.

     ...Через несколько минут  в  пяти  милях  от  острова  вынырнули  два
дельфина и, чуть помедлив, поплыли прочь,  направляясь  в  открытое  море.
Слева от них темнел в тумане материк взбесившихся городов, диких  вещей  и
рождавшихся преданий. Справа  лежал  тихий  остров  Сан-Себастьян,  с  его
Обзорным выступом,  бойницами  парапета  и  Глазом  Дьявола,  из  которого
медленно поднималась скользкая чернильная туша колоссального спрута...

                   Это было давно, это было давно
                   В королевстве приморской земли... 





                             Генри Лайон ОЛДИ

                             ПЯТЬ МИНУТ ВЗАЙМЫ


                                               В пути я занемог.
                                               И все бежит, кружит мой сон
                                               По выжженным полям...
                                                                      Бас„


     Я познакомился с покойным Ильей Аркадьевичем на  последнем  заседании
городского клуба фантастов. Там как раз бурлил  апофеоз  побиения  камнями
очередного наивного автора, только что отчитавшегося  и  теперь,  с  тихой
улыбкой  мазохиста,  внимавшего  критике.  Когда   новый   прокурор   стал
протискиваться к трибуне, я, пользуясь случаем, стрельнул у него  сигарету
и направился к выходу. Вообще-то  я  не  курю,  но  это  был  единственный
уважительный  повод  дождаться  раздачи  дефицитных  книг  на   лестничной
площадке, а не в зале судилища.
     Обнаруженный мною на ступеньках человек пенсионных лет держал в руках
незажженную "Приму" и явно не собирался доставать спички.
     - Я так понимаю, что вы тоже не курите,  -  улыбаясь,  сказал  он,  и
через пять минут беседы я не  перешел  с  собеседником  на  "ты"  лишь  по
причине разницы в возрасте.
     Илья Аркадьевич  оказался  милейшей  личностью,  а  также  владельцем
прекрасной библиотеки, старавшимся не обсуждать книги, а читать их. В этом
наши интересы полностью совпадали. Еще через  два  часа  я  шел  к  своему
новоиспеченному  знакомому  пить  чай,  локтем  прижимая  к  боку   честно
заработанные тома.
     Библиотека Ильи Аркадьевича превзошла мои самые смелые ожидания. Я  с
головой зарылся в шелестящие сокровища, изредка выныривая для восторженных
междометий и отхлебывания непривычно терпкого  зеленого  чая.  Обаятельный
хозяин, щуря веселые голубые глаза, отнюдь не умерял моих порывов,  и  под
конец вечера я с  необычайной  легкостью  выцыганил  у  него  до  вторника
совершенно неизвестное мне издание Мацуо  Бас„,  размноженное  на  хорошем
ксероксе и заботливо переплетенное в бордовый бумвинил.  Если  учесть  при
этом, что темой моей самодеятельной монографии было  "Влияние  дзэн  школы
Риндзай на творчество Бас„ в лирике позднего  японского  средневековья"...
Широко, конечно, сказано - монография, но все-таки... Вот  так,  на  самой
теплой ноте, и закончилась первая из трех моих  встреч  с  покойным  Ильей
Аркадьевичем,  и  поздно  теперь  впадать  в   привычную   интеллигентскую
рефлексию, твердя никчемные оправдания... Поздно. Да и незачем.


     Вернувшись домой, я опустился в кресло, и не успокоился до  тех  пор,
пока не перевернул последнюю страницу выданного мне томика. Если вы умеете
глядеть на книжные полки, как иные глядят на фотографии старых  друзей,  -
вы поймете меня. А одно хокку я даже выписал на огрызке тетрадного  листа.
Потому что в предыдущих изданиях, вплоть до академического тома Токийского
университета, я не встречал таких строк:

                         К чему мне эти минуты,
                         Продлившие осенний дождь?..
                         Еще одна цикада в хоре.

     На следующее утро я вновь внимательно перечитал  сборник.  Два  новых
хокку были выписаны, на сей раз в блокнот. К концу недели я знал, что ни в
одном отечественном или зарубежном издании, зарегистрированном в  каталоге
Бергмана, этих строк нет. Получив подобную информацию, мне оставалось либо
обвинить Илью  Аркадьевича  в  самовольном  вписывании  стихов,  вероятно,
личного сочинения, либо  признаться,  что  годы  моего  увлечения  пропали
впустую, либо... На третье "либо" у меня просто  не  хватало  воображения.
Первых двух было достаточно, чтобы считать себя идиотом. Ведь не мог же я,
в конце концов, считать гостеприимного пенсионера скромным замаскированным
гением. Пришлось остановиться на многоточии...


     Когда во вторник я ворвался к Илье Аркадьевичу олицетворением бури  и
натиска, весь мой азарт был моментально сбит коротеньким монологом:
     - Не суетитесь,  дорогой,  мой,  и  позаботьтесь  запереть  за  собой
дверь... Если бы я умел писать такие стихи, в авторстве которых вы желаете
меня скоропалительно обвинить, то сейчас,  скорее  всего,  я  ехал  бы  за
Нобелевской премией, а Бродский занимал за мной очередь. Так  что  давайте
вернемся к нашей теме, но дня через три-четыре.  Когда  вы  поостынете.  А
пока возьмите с полки пирожок. В виде вон того сборничка. Да-да,  левее...
И  когда  будете  наслаждаться  парадоксами  бородатого  любителя  вина  и
математики, то не забудьте обратить внимание на 265-ю и 301-ю рубаи. Потом
можете, если хотите,  запросить  каталог  Бергмана  или  любой  другой,  и
обвинить меня также в подражательстве Омару Хайяму, в числе прочих.
     Я послушно взял предложенного мне Хайяма и позаботился прикрыть дверь
с той стороны.
     Каталог подтвердил то, в чем я уже  не  сомневался.  Названные  рубаи
никогда не издавались. А в 167-й косвенным образом упоминалась Нишапурская
Большая  мечеть  Фансури.  Построенная   через   семь-восемь   лет   после
предполагаемой  смерти  Омара  Ибрагима  Абу-л-Фатха  ан-Нишапури.   Более
известного под прозвищем Хайям.


     В назначенный день я пришел к Илье Аркадьевичу, готовый  продать  ему
душу и сжечь его на костре. Одновременно. И он понял это.
     - Скажите, дорогой мой, вы можете занять мне пять рублей?
     Я машинально извлек помятую пятерку.
     - А пять минут?
     - Вот видите. А я могу. Только не смотрите на меня так понимающе. Это
не каламбур и не бред параноика. Я действительно могу занять  пять  минут.
Вам. Графоману из клуба. Мацуо Бас„ и Франсуа Вийону. Кому  угодно.  Я  не
знаю, откуда на мне эта ноша, и  мне  все  равно,  поверите  вы  или  нет.
Впрочем, вру - не все равно. И пригласил я вас  не  случайно.  Старость  -
паскудная вещь, молодой человек, особенно если  по  паспорту  я  ненамного
старше вас. Но за все надо платить. Поразившее вас хокку стоило  мне  пяти
лет жизни. Хайям - почти год. Видите угловой томик Ли Бо - лет шесть.  Так
что уже почти пора. Почти.
     Если вы хорошо пороетесь на полках, вы отыщете стихи, не вошедшие  ни
в один сборник, не значащиеся ни в одном каталоге. Их писали в  мгновения,
в подаренные секунды, куда я втискивал свои годы, сжимая их до пяти минут.
Что поделаешь, на большее сил не хватало...  Но  мне  казалось,  что  игра
стоит свеч, что искусство требует жертв - а оказалось, что  жертв  требуют
все. Одни жертвы ничего не требуют.
     Я видел, как вы берете книги в руки. Вы мне подходите,  дорогой  мой,
это наивно, глупо, но я  скоро  умру,  и  пора  задуматься  о  наследнике.
Наследнике всего, что у меня есть, и креста моего в том числе. Не  спешите
ответить. Идите домой, подумайте, спишите все на  маразм  старого  идиота,
выпейте водки и забудьте. Но если списать не удастся - тогда приходите.  Я
буду ждать. Всего хорошего, молодой человек. Поверьте, мне непривычно  так
обращаться к почти сверстнику, но иначе это выглядело бы нелепо... Идите.


     Всю неделю я  бродил  кругами  возле  его  квартала,  проклиная  свою
впечатлительность и мягкотелость. Любая попытка сосредоточиться на  словах
Ильи Аркадьевича вызывала тошноту и головокружение.  Я  взрослый  человек,
без пяти минут кандидат, без пяти... Без пяти минут. Взаймы.
     На восьмой день я зашел в знакомый двор.
     Два красномордых детины в ватниках курили подле обшарпанного голубого
автобуса. Морщинистые старушки любопытно  разглядывали  черные  с  золотом
ленты  на   немногочисленных   венках,   их   глазки   неприлично   сияли.
Родственники, соседи, да минует  нас  чаша  сия,  пьем  без  тоста,  чужие
люди...  Я  кинулся  по  лестнице.  Меня  пропускали,  сторонились,  сзади
слышалось: "Который?.. этот самый... Родня?  Нет...  да  пусть  подавится,
кому эта макулатура надобна..."
     В старом кабинете с занавешенным зеркалом никого не  было.  На  столе
стояла чашка недопитого  чая,  рядом  лежало...  Рядом  лежало  завещание,
придавленное тяжелым пресс-папье. Библиотека завещалась мне. В здравом уме
и трезвой памяти. Или наоборот. Мне. И желтый листок  с  пятью  небрежными
иероглифами и коряво записанным переводом.

                       Кто строил храм, тот умер.
                       Ветер столетий пронзает душу.
                       Падаю в мох вместе со снегом. 





                             Генри Лайон ОЛДИ

                             РАЗОРВАННЫЙ КРУГ


                                              Они знали - игра стоит свеч.
                                                                В.Высоцкий


     Старый "линкольн" стоял на пригорке, плотно упершись  в  землю  всеми
шестью  колесами,  и  из-под  его  капота  доносилось  угрожающее  рычание
прогревающегося мотора. Его возбуждал острый пряный запах самки -  сложная
смесь отработанного топлива и  нагревшегося  металла  -  но  между  ним  и
стройной голубой "тойотой" стоял соперник. "Линкольн" заворчал,  и  заднее
колесо выбросило комья сухой земли. Это были  его  охотничьи  угодья.  Это
должна быть его самка.
     Соперник, молодой массивный "мерс", круто развернулся, и лучи его фар
ударили  в  лобовое  стекло  "линкольна".  "Мерс"  был  молод,   силен   и
самоуверен. Он взревел и, выставив тупой широкий бампер, ринулся вверх  по
склону. Эта глупость его и погубила. Глупость и молодость.  Когда  ревущий
"мерс"  оказался  совсем  рядом,  старый  "линкольн"   сделал   вид,   что
подставляет под удар левую фару, и в ту же секунду резко оттолкнулся всеми
левыми колесами от земли, становясь боком. Не успевший затормозить  "мерс"
прошел притирку к вертикально поднявшемуся днищу.  В  следующее  мгновение
вся многотонная тяжесть хозяина здешних  мест  уже  рушилась  на  открытый
капот и солнечные батареи противника,  тщетно  пытавшегося  удержаться  на
крутом склоне. Некоторое время старый  "линкольн"  небрежно  ездил  вокруг
останков поверженного врага, хрустя битым стеклом,  пофыркивая  и  изредка
ударяя в груду металла ребристым носом  с  фигуркой  серебряного  тигра  в
центре. У тигра  была  отбита  передняя  лапа,  но  это  "линкольну"  даже
нравилось. Потом, не оборачиваясь, он развернулся и  направился  к  своему
нынешнему логову. Он не  включал  никаких  сигналов,  не  давал  призывных
гудков - он и так знал, что голубая "тойота" покорно следует  за  ним.  Он
был стар, этот потрепанный патриарх машин. Он был  опытен.  Но  сейчас  он
чувствовал себя молодым.


     Год они прожили вместе. Она оказалась хрупкой,  нежной  и  совершенно
неприспособленной для лесной жизни. Ему приходилось расчищать ей дорогу  в
буреломах, следить за ямами и топкими местами,  защищать  ее  от  падающих
деревьев и бешеных слонов, с которыми лучше было не связываться...
     Однажды на нее кинулся бродячий тигр и успел  разбить  лапой  боковое
зеркальце. К этой травме прибавилась большая вмятина в  боку,  потому  что
разъяренный "линкольн" раздавил полосатую кошку о ее корпус - ЕЕ корпус, а
не кошкин! - и долго еще ездил и ездил по кровавому месиву,  ревом  сирены
оповещая притихший лес о случившемся.
     Потом он успокоился и  выпустил  боковые  манипуляторы,  расчленившие
останки зверя и утащившие куски в бак - для переработки в топливо.
     Кстати, в этом заключалась еще  одна  проблема  совместной  жизни,  о
которой старый "линкольн", идеально приспособленный для автономности, даже
и не подозревал. Маломощных солнечных батарей  "тойоты"  едва  хватало  на
три-четыре часа езды без заправки, а среда ее бака не могла питаться любой
клетчаткой - ей требовались особо изысканные, редкие блюда.
     Два раза ему удавалось подкрадываться  к  человеческим  поселениям  и
угонять микротрактора - он с  презрением  относился  к  их  бессмысленному
существованию и  вовсе  не  возражал  против  того,  чтобы  попользоваться
ворованным топливом и частями их корявых тел. На третий раз по нему начали
стрелять из базуки, и он поспешил убраться, предчувствуя недоброе.
     Раньше он не хотел вызывать недовольства двуногих. Не для того старый
"линкольн" сбегал из города, чтобы и здесь  вести  напряженную  борьбу  за
существование. Он хотел покоя, и нашел его, и если бы не голубая капризная
"тойота"... Может быть, это и называется "любовь"?..


     ...В то утро  ему  очень  не  хотелось  отпускать  ее  одну.  Смутное
предчувствие толкалось внутри, мотор барахлил,  перегорела  лампа  правого
поворота - и после ее ухода он долго  лежал  в  логове,  грустно  ворча  и
покачивая угловой антенной.
     К вечеру она не  вернулась.  А  еще  через  час  он  услышал  далекие
выстрелы и эхо залпа ракетных базук.
     Он несся так, как не ездил никогда в жизни - не обращая  внимания  на
рытвины, подминая кустарник, разрывая цепкие объятия лиан... и  все  равно
он опоздал.
     Она скорчилась на дымящейся, выгоревшей земле, внутренности  ее  были
разворочены прямым попаданием, и  лишь  неожиданно  включившийся  приемник
хрипло  наигрывал  какую-то  легкомысленную  песенку.  Стоя  за   огромным
баньяном,   он   следил   за   людьми,   ходившими   вокруг    ее    тела,
фотографировавшими друг друга, перезаряжавшими свое оружие; и  чувствовал,
как что-то страшное, незнакомое и требовательное поднимается в нем.  Может
быть, это и называется - "ненависть"?..


     Человек медленно шел  по  тропинке,  с  наслаждением  вдыхая  влажный
воздух джунглей. Он возвращался домой  после  прогулки  по  лесу.  Человек
давно не был в родных местах, и сейчас, после  двух  лет  отсутствия,  ему
было приятно заново вспоминать  заросшие  тропинки,  поляны  и  крутобокие
валуны. Все это время он  жил  в  Нью-Кашмире  со  своей  семьей,  и  вот,
наконец, смог получить отпуск и снова вернуться в родные места.
     Человек раздвинул кусты и, выйдя на поляну, резко остановился, ощутив
на себе чей-то взгляд. Он  быстро  огляделся,  держа  ружье  наготове,  но
никого не увидел. Все так же щебетали птицы в ветвях деревьев, все так  же
журчал неподалеку ручей. Все было