чем  дело.  Настала  ночь,  и  перепуганный  пес
пытался закопаться в землю, чтобы спрятаться. Беспомощно наблюдая, как пес
пытается забиться под верстак, он с трудом соображал,  что  же  делать,  и
наконец  стащил  со  своей,  кровати  одеяло,  подошел   к   верстаку   и,
наклонившись, заглянул под него.
   Пес распластался вдоль стены, тяжело дрожа  и  захлебываясь  булькающим
хрипом.
   - Все хорошо, малыш, -  сказал  Нэвилль,  -  все  хорошо.  -  Он  комом
пропихнул одеяло под верстак, и пес вжался в стену  еще  сильнее.  Нэвилль
встал, отошел к двери и постоял минуту, беспомощно размышляя.
   О, если бы я мог что-нибудь сделать. Но  мне  даже  не  приблизиться  к
нему.
   Если пес скоро не  смирится,  -  подумал  он,  -  придется  попробовать
хлороформ. Тогда, по крайней мере, можно будет осмотреть его лапу и, может
быть, подлечить его.
   Он вернулся на кухню, но есть  не  смог.  В  конце  концов  он  вывалил
содержимое своей тарелки в мусор,  а  кофе  слил  обратно  в  кофейник.  В
гостиной он приготовил себе коктейль и пригубил его.  Вкус  показался  ему
отвратительно пошлым. Отставив бокал, он мрачно отправился в спальню.
   Пес закопался в складки одеяла и жался там, дрожа и беспомощно скуля.
   Нет смысла сейчас пытаться что-то сделать с ним, - подумал  Нэвилль,  -
он слишком перепуган.
   Нэвилль отошел к своей кровати и сел, запустив  пальцы  в  свои  густые
волосы, затем закрыл ладонями лицо.
   - Вылечить его, вылечить, - повторял он, и руки его сжались  в  кулаки.
Он внезапно встал, погасил свет и, не раздеваясь, лег  в  постель.  Скинув
сандалии, он услышал, как они шлепнулись на пол, и прислушался.
   Тишина. Он лежал с открытыми глазами, глядя вверх.
   Что же я лежу? - думал он. - Почему не пытаюсь ничего сделать?
   Он перевернулся на бок. Надо немного поспать. Эти слова явились  как-то
сами собой. Но он знал, что не будет спать.
   Лежа в полной темноте, он вслушивался в тихий песий скулеж.
   Умрет, - думал он, - все равно умрет. Околеет. И я  ничем  его  уже  не
спасу. Я ничего не могу.
   Не в силах больше переносить эти звуки,  он  потянулся  к  выключателю,
зажег лампочку над кроватью, встал и, в носках, не обуваясь, направился  к
псу. Сделав несколько шагов, он услышал, как пес  вдруг  стал  вырываться,
пытаясь  освободиться  от  одеяла,  но   запутался.   Оказавшийся   крепко
спеленутым, пес в ужасе начал вопить, молотить  лапами  и  извиваться,  но
шерстяная ткань крепко удерживала его.
   Нэвилль опустился на колени и положил руку  сверху  на  одеяло.  Оттуда
донесся сдавленный рык, и пес щелкнул зубами, пытаясь укусить  его  сквозь
одеяло.
   - Вот и хорошо, - сказал Нэвилль, - ну, перестань.
   Но пес продолжал сопротивляться. Он  кричал  и  визжал  не  переставая,
тощее его тело извивалось невообразимо и без остановки.
   Нэвилль твердо положил свои руки, аккуратно сдерживая беснующегося пса,
и тихо, ласково стал разговаривать с ним:
   - Все хорошо, приятель. Теперь все будет хорошо. Никто тебя не  обидит.
Полегче, полегче. Ну, давай, отдохни немного, отдохни,  малыш.  Успокойся.
Расслабься. Вот хорошо, расслабься. Вот так. Утихомирься.  Никто  тебя  не
собирается обижать. Мы о тебе теперь позаботимся.
   Он говорил и говорил, время от времени замолкая,  и  его  низкий  голос
гипнотизирующим бормотанием заполнял тишину комнаты. Прошло около часа,  и
постепенно, нерешительно, конвульсивная дрожь пса стала отступать.
   Улыбка тронула губы Нэвилля, но он продолжал и продолжал говорить.
   - Вот и хорошо. Ты это полегче, полегче, приятель.  Мы  теперь  о  тебе
будем заботиться.
   Вскоре пес успокоился, и сильные  руки  Нэвилля  радостно  ощущали  его
жесткое жилистое тело, и лишь отрывистое дыхание доносилось из-под одеяла.
Нэвилль стал гладить его голову, проводя затем  рукой  вдоль  всего  тела,
поглаживая, похлопывая и успокаивая.
   - Ты хороший пес, - нежно твердил он, - хороший пес. Теперь я за  тобой
буду ухаживать. Теперь никто  тебя  не  обидит.  Ты  меня  понимаешь?  Эй,
парень? Конечно, понимаешь. А как же иначе. Ведь ты мой пес. Мой. Верно?
   Он аккуратно сел на прохладный линолеум, продолжая оглаживать пса.
   - Ты у меня хороший пес. Хороший.
   Его тихий мягкий голос был полон нежности, самоотречения и преданности.
   Примерно через час Нэвилль взял пса на руки. Тот поначалу  вырывался  и
стал вопить, но тихий и ласковый разговор снова успокоил его.
   Нэвилль сидел на своей кровати,  держа  спеленутого  в  одеяле  пса  на
коленях, и гладил его. Он сидел так час за часом, поглаживая и лаская пса,
беседуя с ним. Пес затих на его коленях и стал дышать как будто ровнее.
   Было уже далеко за полночь, когда Нэвилль медленно, аккуратно  отвернув
край одеяла, высвободил псу голову.
   Некоторое время пес еще не давал погладить себя,  отдергивал  голову  и
слабо огрызался. Но Нэвилль продолжал тихо и спокойно беседовать, и  через
некоторое время его руке было дозволено ощутить  тепло  собачьей  шеи.  Он
нежно тормошил пса, ласково запуская пальцы в редкую шерсть, прочесывая  и
нежно перебирая ее.
   Он улыбался псу, проглатывая душившие его слезы радости.
   - Тебе скоро станет лучше, - шептал он. - Теперь скоро. Совсем скоро.
   Пес глядел мутноватым, больным взглядом и вдруг, целиком  вывалив  свой
бурый язык, коротко и влажно лизнул ему ладонь.
   Что-то высвободилось внутри Нэвилля, и он разрыдался. Он  сидел  молча,
сотрясаемый беззвучным рыданием, и слезы катились по его щекам...


   На шестой день пес издох.



14

   На этот раз Нэвилль не запил. Наоборот. Он вдруг заметил, что пить стал
меньше. Что-то переменилось. Пытаясь  разобраться  в  этом,  он  пришел  к
заключению, что последний запой привел его на самое  дно,  в  самый  надир
отчаяния, разочарования и безысходности. Отсюда не было пути вниз -  разве
что зарыться в землю, - теперь был единственный путь: наверх.
   После нескольких  недель  надежд  и  хлопот,  связанных  с  этим  псом,
находясь в сумерках энтузиазма, он вновь ощутил, что великая мечта никогда
не давала и не даст никакого полезного выхода, и в  особенности  здесь,  в
этом мире перманентного,  непроходящего  ужаса,  где  действительность  не
давала возможности даже раствориться и утонуть в своих счастливых  грезах.
К ужасу можно было привыкнуть, но его  монотонное  однообразие  не  давало
расслабиться, и именно это и было главным препятствием. Только  теперь  он
отчетливо осознал это. Впрочем, осознав,  он  стал  спокойнее  относиться:
теперь в игре все козыри оказались раскрыты, и,  оценив  расклад,  он  мог
просчитывать варианты и принимать решения.
   Он схоронил пса, и отчаяние не  скрутило  его,  вопреки  ожиданиям.  Он
хоронил лишь свои надежды, которые, ясно, были  шиты  белыми  нитками.  Он
хоронил свои неискренние восторги и несбыточные мечты.  И  так  он  принял
законы заточения, ставшие законом его жизни, и перестал искать спасения  в
безрассудных вылазках и биться головою в стены, оставляя на  них  кровавые
следы. И так он смирился.
   И, отрекшись от своих иллюзий, вернулся к работе.


   Это случилось год назад, через несколько дней после  того,  как  он  во
второй и последний раз навсегда простился с Вирджинией.
   Он был опустошен. Мрачно переживая свою потерю, он, безвольно сутулясь,
бесцельно бродил по улицам.
   Близились сумерки. Он шел, едва волоча ноги, и в его походке без  труда
читалось отчаяние. Лицо его не выражало ничего, хотя душа молила о  помощи
и звала... Кого? В глазах его зияла пустота.
   Он бродил по улицам уже не первый день с тех пор,  как  понял,  что  не
может возвращаться в свой опустевший, осиротелый дом, и ему было все равно
куда идти, лишь бы не видеть этих пустых  комнат  и  этих  вещей  -  таких
обычных и таких знакомых. Еще недавно они вместе трогали и  изучали  их...
Он не мог видеть кроватку Кэтти и ее одежду, все еще  висевшую  в  стенном
шкафу.
   Он не мог смотреть на постель, в которой они спали с Вирджинией, на  ее
платья, духи и столик. Он был не в состоянии даже  просто  приблизиться  к
своему дому.
   Он бродил и бродил, не зная,  куда  идет,  как  вдруг  оказался  внутри
какой-то толпы, огромной, спешащей. Какие-то люди обступили его.  Один  из
них схватил его за руку и дохнул чесночным духом прямо в лицо.
   - Пойдем, брат, пойдем с нами, -  сказал  незнакомец  громким  шепотом,
хрипя словно простуженный или сорвавший голос от крика.  У  него  дергался
кадык, и Нэвилль заметил тощую и потную индюшачью шею, горячечный  румянец
на щеках, нездоровый блеск глаз. Черное одеяние было испачкано и измято.
   - Пойдем с нами, брат, и ты будешь спасен! Спасен!!
   Роберт Нэвилль, ничего не понимая, уставился на него, а  человек  тащил
его за собой, намертво вцепившись рукой в его запястье.
   - Еще не поздно, - говорил он. -  О,  брат,  спасать  себя  никогда  не
поздно. Спасение придет к тому...
   Последние его слова потонули в гуле толпы,  роившейся  под  навесом,  к
которому они приближались, - словно гул  моря,  заточенного  в  брезент  и
шумящего, норовя вырваться  на  свободу.  Роберт  Нэвилль  сделал  попытку
освободиться.
   - Но я не хочу...
   Ревущее море толпы  поглотило  их.  Толпа  заполняла  под  навесом  все
пространство.  Топот,   крики,   рукоплесканья   захлестывали   и   лишали
ориентации.
   Ему  вдруг  стало  дурно.  Он  почувствовал  сердцебиение,  закружилась
голова, он оступился, и все  поплыло  перед  глазами.  Кругом  него  текла
людская толпа - сотни, тысячи. Вздуваясь и опадая, людской  поток  хлестал
вокруг него, и Роберт Нэвилль понял, что тонет, - он не разбирал ни одного
слова из того, что кричали вокруг. Он вообще не понимал, что происходит.
   Вопли  утихли,  и  он  услышал  голос,  врезывающийся  в  полусумрачное
сознание  толпы  словно  трубный  глас,  слегка   искаженный   усиливающей
аппаратурой, с подвизгиваньем рвущийся из мощных динамиков.
   - Хотите ли вы  устрашиться  Святого  Креста  Господня?  Хотите  ли  вы
заглянуть в зеркало и не  увидеть  там  лика  своего,  которым  всемогущий
Господь надарил вас? Хотите ли  вы,  уподобясь  тварям  адовым,  раскопать
могилу свою, дабы выйти проклятыми вновь на свет Божий?
   Голос лился, вещал, приказывал, наставлял, иногда срываясь на хрип.
   - Хотите ли вы превратиться в черных тварей богомерзких? Хотите ли  вы,
уподобясь тем тварям, что плодятся в преисподней, подобно  летучим  мышам,
кощунственно пошлить вечернее небо своими гадкими  крыльями?  Я  спрашиваю
вас,  хотите  ли  вы  стать  богомерзкими  тварями,   облеченными   вечным
проклятием ночи и вечным изгнанием Господним?
   - Нет! - в ужасе вопила толпа.
   - Нет! Спаси нас!!
   Роберт Нэвилль попятился. Он натыкался на кого-то; это были  прихожане,
и вид их рисовал картину искренней веры: они простирали пред  собой  руки,
лица их были бледны, губы обескровлены, и крик их,  вероятно,  должен  был
вызвать манну небесную из низкой брезентовой тверди небесной.
   - Да, говорю я вам, воистину говорю я вам, слушайте же слова  Господни.
Воистину, распространится зло, и пойдет оно от народа к  народу,  и  будет
жатва Господня в тот день на всей земле, от  края  до  края.  Скажите  же,
разве я обманываю вас? Разве я лгу?
   - Нет, нет!!!
   - И далее, говорю я вам, лишь одно спасет нас. Только одно. Когда же не
будем мы чисты и безгрешны, как дети, в глазах Господа, когда  не  встанем
мы всем миром и не пропоем славу Господу Всемогущему и  его  единственному
сыну Иисусу Христу - когда не падем мы на колени и не раскаемся  в  грехах
наших тяжких и страшных, - то будем же мы прокляты! Слушайте же люди,  что
говорю вам я, - слушайте! Будем же мы прокляты! Прокляты! Прокляты!
   - Аминь!!!
   - Спаси нас!
   Толпа смешалась, со всех сторон неслись  вопли,  люди,  выкатив  глаза,
визжали от страха. Вопли безумия смешивались со славословиями.
   Роберт Нэвилль был потерян, затоптан. Он  задыхался  в  этой  мясорубке
людских надежд, в этом угаре страстей,  сжигаемых  на  костре  преклонения
пред тем, кто сулил спасение.
   - Бог наказал нас за наши прегрешения  великие,  Бог  лишил  нас  своей
благодати и обрушил на нас свой великий гнев,  он  наслал  на  нас  второй
потоп - пожравшее весь мир нашествие созданий адовых, изошедших  из  своих
могил. Господь отпер гробницы. Отвратил умерших от  своих  надгробий  -  и
напустил их на нас. Изошли умершие от ада  и  смерти,  и  это  было  слово
Господне. О, Боже, ты наказал нас, увидев страшный лик прегрешений  наших.
И обрушил на нас силу гнева своего всемогущего. О, Боже!
   Рукоплескания,   подобные   беспорядочной   стрельбе,   потные    тела,
колыхающиеся, словно трава на ветру, вой тех, кто одной ногой стоял уже  в
могиле, и крики тех, что были еще живы и пытались  сопротивляться.  Роберт
Нэвилль протискивался сквозь плотные ряды, сторонясь этих  блеклых  лиц  и
простертых рук, словно  сквозь  толпу  слепых,  ощупью  отыскивающих  свое
убежище.
   Наконец он выбрался оттуда, весь взмокший, дрожащий нервной дрожью,  и,
спотыкаясь, побрел прочь. Там, под навесом, продолжали кричать люди - а на
улицу уже спускалась ночь.


   Он вспоминал это, сидя в гостиной, потягивая мягкий коктейль, с  книгой
по психологии на коленях.
   Полет мысли, унесшей его в прошлое, в тот день, когда он был  втянут  в
это дикое бесноватое сборище, был вызван только что прочитанной фразой.
   "Это состояние, известное под  названием  истерической  слепоты,  может
быть частичным или полным и может охватывать одного, несколько  или  целую
группу индивидов".
   Вот такая цитата отправила его в прошлое и заставила размышлять.
   Вызревало нечто новое. Раньше  он  пытался  приписать  все  атрибуты  и
свойства вампира проявлениям бациллы, и, если что-нибудь не  сходилось,  и
когда привлечение бацилл казалось бессмысленным, он  всякий  раз  старался
все свалить на предрассудки.
   Но психология вносила в его построения нечто новое. Признаться, он вряд
ли смог бы дать чему-либо адекватное психологическое объяснение, поскольку
сам не вполне доверял таким объяснениям.  Но,  понемногу  освобождаясь  от
своих предубеждений, он находил в этих объяснениях  все  больше  и  больше
смысла.
   Он теперь действительно понимал, что отнюдь не все может быть объяснено
с чисто физических или даже физиологических  позиций.  Есть  область,  где
правит психология. Теперь, сформулировав и приняв это как факт, можно было
лишь удивляться, как он упустил из виду этот патентованный ответ на многие
тревожившие его вопросы. Надо было быть просто слепым, чтобы пройти мимо.
   Что же, я всегда был слеповат, - думал он. Но все-таки он был доволен.
   Стоит поразмышлять над тем, какой шок перенесли люди, ставшие  жертвами
этой заразы.
   Жуткий страх перед вампирами был распространен желтой прессой по  всему
свету,  во  все  уголки.   Он   вспоминал   кипы   псевдонаучных   статей,
раскручивавших кампанию нагнетания страха, за которыми не  стояло  ничего,
кроме дешевого расчета на увеличение тиража и ходкую торговлю.
   В этом был какой-то  восхитительный  гротеск:  шизофренические  попытки
поднять тираж в те дни, когда мир умирал. Правда, не все газеты пошли этим
путем. Те, что жили с честью и достоинством, так же и умирали.
   Желтая  пресса,  надо  сказать,   в   последние   дни   расцвела.   Она
распространялась  с  небывалым  успехом.  Очень  популярны   стали   также
разговоры о воскрешении из мертвых. Примитивное,  как  всегда,  побеждало,
потому что было легко понятно  и  общедоступно.  Но  что  толку?  Верующие
умирали наравне с остальными - вера не спасала их. Зато дикий страх  перед
грядущей участью  холодил  их  жилы  и  пропитывал  все  их  существование
безумным предсмертным ужасом.
   Верно, - рассуждал Роберт Нэвилль,  -  и  все  их  потайные,  глубинные
страхи потом подтверждались. И притом самым жутким образом: очнуться вдруг
в душной темноте гроба или просто придавленным горячей тяжестью еще рыхлой
земли и осознать, что смерть уже наступила,  но  не  принесла  избавления.
Осознать себя выкапывающимся из могилы и ощутить в себе это новое,  трижды
проклятое настойчивое и страшное желание...
   От такой встряски могли  пострадать  всякие  остатки  разума.  Это  был
воистину смертельный шок - и этим можно было многое объяснить.
   В первую очередь, крест.
   Получив неопровержимые доказательства  своего  перерождения,  они  были
прокляты, и разум их бежал прочь от центрального объекта их прошлой  веры,
главного символа - креста, и этот страх навсегда оказывался  запечатлен  в
их мозгу. Так разворачивалась крестобоязнь.
   Должно быть, внушенные при жизни страхи сохранялись у вампира где-то  в
сознании или в подсознании, и, так как он продолжал существовать, ненавидя
себя, эта глубинная ненависть могла блокировать его разум  настолько,  что
он оказывался слеп к  своему  собственному  изображению  -  и  потому  мог
действительно не видеть самого себя в  зеркале.  Ненависть  к  себе  могла
также объяснить тот факт, что они в массе своей боятся  подходить  друг  к
другу и в результате превращаются в  этаких  одиноких  ночных  странников,
нигде не  находящих  себе  покоя.  Они  жаждут  общения  с  кем-нибудь,  с
чем-нибудь, но находят успокоение лишь в полном одиночестве - порою просто
закапываясь в землю, ставшую им теперь второй матерью.
   А вода? Должно  быть,  все-таки  предрассудок.  Реминисценции  народных
сказок, где ведьмы не могли перейти ручеек, - так, кажется, было  написано
у Тэм О'Шантера.
   Ведьмы, вампиры, - у всех этих существ,  наводящих  легендарный  страх,
конечно,  должно  было  появиться  что-то  общее,  какое-то   перекрестное
сходство. Предания и предрассудки, как и следовало ожидать, перемешивались
между собой, так же как и с действительностью.
   А живые вампиры? Это тоже было просто.
   В обычной жизни их следовало бы  назвать  ненормальными.  Сумасшедшими.
Теперь они надежно спрятались под маской вампиризма.  Нэвилль  теперь  был
абсолютно уверен, что все живые, собирающиеся ночью у его дома,  -  просто
сумасшедшие, вообразившие себя вампирами. Конечно, они тоже были жертвами,
но  жертвами  иного  плана  -  всего  лишь  умалишенными.  Это  объясняло,
например, то, что дом его еще ни разу не пытались  поджечь,  что  было  бы
очевидным шагом с их стороны. Но они были просто неспособны к  логическому
мышлению.
   Он вспомнил человека, который однажды среди ночи забрался  на  фонарный
столб перед  домом  и  спрыгнул,  безумно  размахивая  руками,  -  Нэвилль
наблюдал это через глазок.
   Тогда  это  показалось  просто  нелепо  -  теперь  же  объяснение  было
очевидно: тот человек возомнил себя летучей мышью.
   Нэвилль сидел, глядя на свой бокал,  и  тонкая  улыбка  играла  на  его
губах.
   Вот так, - думал он, - медленно, но верно  мы  кое-что  узнаем  о  них.
Рухнул миф о непобедимости. Напротив! Они весьма  чутки,  чувствительны  к
условиям. Они - покинутые Господом твари - с большим  трудом  влачат  свое
тяжелое существование.
   Он поставил бокал на край стола.
   Мне это больше не нужно, - подумал  он,  -  мои  чувства  и  эмоции  не
нуждаются больше в этой подкормке. Мне теперь не нужно это питье - мне  не
от чего бежать. Я больше не хочу забывать, я хочу помнить, - и  впервые  с
тех пор, как околел его  пес,  он  улыбнулся  и  ощутил  в  себе  тихое  и
уверенное удовлетворение. Многое предстояло  еще  понять,  но  значительно
меньше, чем прежде. Странно, но  осознание  этого  делало  жизнь  сносной,
переносимой. Все глубже влезая в одежды схимника, он чувствовал, что готов
нести их покорно, без крика, без стона, без жалоб.
   Проигрыватель одобрял  его  решимость  неторопливыми  и  торжественными
аккордами... А снаружи, за стенами дома, его дожидались вампиры.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ИЮНЬ 1978


15

   В тот день он  разыскивал  Кортмана.  Это  стало  чем-то  вроде  хобби:
свободное время он посвящал поискам Кортмана. Это