тивно  говоря,  это  ощущение  было  беспредметно,   но   тем   более
бесконтрольно и неотвязно. Кортман им  не  принадлежал  и  не  должен  был
достаться им, равно как и право отправить его в небытие.
   Но теперь уже ничего нельзя было сделать.
   Тяжело  и  мучительно  было  видеть  Бена  Кортмана,  извивающегося   в
перекрестье лучей прожекторов. Видно было, как он медленно  нащупывает  на
крыше зацепки. Лез он медленно, так медленно, словно  в  его  распоряжении
еще оставалась целая жизнь.
   Скорей же,  скорей!  -  Нэвилль  почувствовал,  что  беззвучно  шевелит
губами, подгоняя его, словно  повторяя  своим  телом  каждое  телодвижение
Кортмана. Время почти остановилось.
   Люди в черном действовали молча, без команды. Нэвилль заметил  поднятые
вверх стволы, и ночную тьму разорвал беспорядочный ружейный залп.  Нэвилль
своим телом почти что ощущал удары пуль и болезненно дергался,  видя,  как
подергивается под ударами пуль тело Кортмана.
   Кортман продолжал лезть, и Нэвиллю захотелось в последний  раз  увидеть
его лицо. Бедный Оливер Харди, - думал он, - пришел тебе конец. Ты умрешь,
последний комик, такой нелепый и  смешной,  хранитель  последних  остатков
юмора. Он уже не слышал  стрельбы,  слившейся  в  единый  грохочущий  звук
ружейной канонады, не чувствовал слез, бежавших по его  щекам,  и  не  мог
отвести взгляда от неуклюжего тела своего бывшего приятеля, дюйм за дюймом
взбирающегося по ярко освещенной крыше дома напротив.
   Вот Кортман уже встал на колени и вцепился в край трубы. Пули  вновь  и
вновь  попадали  в  него,  и  его  тело  слегка  дергалось.  Он  беззвучно
оскалился, взглянув в лицо слепящим прожекторам, и глаза его сверкнули.
   Кортман уже стоял рядом с трубой и стал заносить правую ногу -  Нэвилль
весь напрягся, и  кровь  отхлынула  от  его  лица  -  как  вдруг  застучал
крупнокалиберный  пулемет.  Длинная  очередь  в  момент  нашпиговала  тело
Кортмана свинцом, и он стоял еще мгновение, его трясло под градом  свинца,
руки его отпустились, и выражение ненависти и презрения исказило черты его
лица.
   - Бен, - едва слышно прошептал Нэвилль.
   Тело Кортмана сложилось пополам, соскользнуло с  конька  и  покатилось.
Оно скользило и перекатывалось  по  черепичному  скату,  пока  наконец  не
рухнуло вниз - и в неожиданно наступившей тишине Нэвилль расслышал  глухой
удар тела о землю. Нэвилль, стиснув зубы, смотрел, как к  шевелящемуся  на
земле телу побежали люди с пиками... - он закрыл глаза и сжал кулаки  так,
что ногти глубоко вонзились в ладони.
   Нэвилль отступил от глазка назад, в  темноту.  Топот  людей  в  тяжелых
башмаках, хозяйничавших на  Симаррон,  как  будто  понемногу  приближался.
Нэвилль замер посреди комнаты в ожидании  момента,  когда  его  позовут  -
окликнут, потребуют выйти, предложат сдаться. Весь напрягшись, он ждал.
   Я не должен сопротивляться, - снова диктовал он себе, несмотря  на  то,
что ему  хотелось  защищаться  до  последнего.  Несмотря  на  то,  что  он
ненавидел этих непрошеных гостей в черном  с  их  ружьями,  пистолетами  и
длинными пиками, уже обсохшими кровавой ржавчиной.
   Но он знал, что сопротивляться  не  будет.  Он  долго  вырабатывал  это
решение. Он не мог их винить: они просто выполняли свой долг.  А  то,  что
они были излишне жестоки и словно получали от этого удовольствие, -  могло
ему показаться. Он сам убил многих из них, и потому они  должны  были  его
обезвредить, схватить  для  собственной  безопасности.  Но  он  не  должен
сопротивляться. Он отдастся в руки правосудия, предоставит свою судьбу  на
суд этого нового общества. Он выйдет и сдастся, как только  его  окликнут.
Так он решил.
   Но никто его не звал. Нэвилль вздрогнул от  неожиданности:  во  входную
дверь ударили топоры. Его охватила нервная дрожь. Что они  делают?  Почему
ему не предложили сдаться? Ведь он - не вампир, он такой же человек, как и
они. Что же они делают?
   Он  засуетился,  забегал  и  вдруг  замер:  они  начали  рубиться  и  в
заколоченную заднюю дверь. Он неуверенно остановился  в  холле,  панически
озираясь на стук топоров то в одну сторону, то  в  другую.  Он  ничего  не
понимал. Ничего, ничего не понимал.
   У входной двери ударил мощный  выстрел,  и  он  с  возгласом  удивления
отскочил к стене; весь дом гудел словно  от  взрыва.  Похоже,  они  хотели
выбить дверной замок. Еще один выстрел - у Нэвилля  зазвенело  в  ушах,  и
весь дом вздрогнул.
   И вдруг он понял: они не собираются вести  его  в  суд,  не  собираются
вершить правосудие. Они его просто уничтожат. Бормоча  себе  под  нос,  он
побежал в спальню и стал шарить в ящике стола.
   Он выпрямился и обернулся, поудобнее  перехватывая  пистолеты,  коленки
его немного дрожали. Но что, если они все-таки хотят арестовать  его?  Как
это угадать? Мало ли что ему не предложили сдаться, ведь в  доме  не  было
света, они могли подумать, что  он  сбежал.  Он  в  нерешительности  замер
посреди темной спальни,  не  зная,  что  предпринять.  Его  бил  озноб,  и
бессвязные звуки ужаса рождались в его груди. Болван, почему он не сбежал?
Почему не послушался ее и не сбежал? Идиот!
   Он   с   трудом   воспринимал   происходящее.   Его   пальцы   потеряли
чувствительность, и, когда  нападающие  вышибли  входную  дверь,  один  из
пистолетов просто выпал из его руки  на  пол.  В  прихожей  и  в  гостиной
загрохотали шаги. Шаркая и подволакивая ноги,  Роберт  Нэвилль  попятился,
держа перед собой оставшийся пистолет. Рука онемела, обескровленные пальцы
как будто не существовали.
   Но нет, им не удастся прикончить его за  просто  так.  Он  тихо  охнул,
ударившись об угол верстака, и застыл без  движения.  В  соседней  комнате
люди обменялись какими-то фразами, которые он  не  расслышал,  и  в  холле
вспыхнули фонарики. Нэвилль перестал дышать и  почувствовал,  как  комната
закружилась и пол стал уходить из-под ног. Это был  конец  -  единственная
мысль пульсировала в его мозгу: это конец.
   В холле снова загремели тяжелые шаги.  Нэвилль  покрепче  сжал  рукоять
пистолета и, не отрываясь глядя в дверной  проем,  ждал.  В  его  безумном
взгляде мерцал страх загнанного дикого зверя.
   Двое с фонариками подошли к двери. Луч света побежал по комнате, второй
плеснул ему в лицо - те двое резко отпрянули.
   - У него пистолет, - крикнул один из них и выстрелил.
   Нэвилль услышал, как  пуля  ударилась  в  стену  у  него  над  головой.
Пистолет в его руке затрясся, запрыгал, выплевывая сгустки огня, вспышками
освещая комнату и его перекошенное лицо. Он не целился ни в кого  из  них,
просто раз за разом нажимал на курок. Один из них закричал.
   Затем Нэвилль ощутил мощный удар в грудь, отступил и почувствовал,  как
по телу разлилась жгучая, дергающая боль, - он еще раз выстрелил и,  падая
на колени, выронил пистолет.
   - Ты задел его, - услышал он чей-то крик и упал на пол ничком. Рука его
потянулась к пистолету - но ее переломил  жестокий  удар  ноги  в  тяжелом
ботинке.  В  глазах  у  него  помутнело,  он  подтянул  руку  к  груди  и,
уставившись в пол, тяжело всхлипнул.
   Его грубо схватили под руки и поставили на ноги. Он уже ничего не видел
и не чувствовал, только ждал следующего выстрела.
   Вирджи, - думал он, - Вирджи, теперь я иду к тебе. Теперь уже скоро.
   Боль в груди стучала так, словно  туда  с  высоты  капал  расплавленный
свинец. Его тащили к выходу - он слышал, как скребут,  волочась  по  полу,
носки его ботинок, - и ждал смерти. Я хочу умереть здесь, в своем доме,  -
мелькнула мысль.  Он  слабо  попробовал  сопротивляться,  но  его  волокли
дальше. Боль в груди стала зубастой, как стая акул.
   - Нет, - застонал он, когда его выволакивали на крыльцо, - нет!..
   Боль пронзила грудную  клетку  и  вырвалась  вверх,  проникая  в  мозг,
страшным  ударом   поражая   остатки   его   сознания.   Мир   завертелся,
перемешиваясь с темнотой.
   - Вирджи, - глухо прошептал он...
   И люди в черном выволокли на улицу его безжизненное тело -  в  ночь,  в
мир, который ему больше не принадлежал. Этот мир принадлежал им.



21

   Неуловимый звук: шепот или  шорох.  Роберт  Нэвилль  слабо  кашлянул  и
поморщился:  грудь  наполнилась  болью.  Из  глубины  его  тела   вырвался
булькающий стон, и голова чуть покачнулась на плоской больничной  подушке.
Звук  стал  громче  -  смесь  разнородных  приглушенных  шумов.   Медленно
возвращалось ощущение рук, лежащих вдоль туловища.
   Жжение в груди - огонь. Они забыли погасить огонь.  В  его  груди.  Все
горело. Маленькие горячие угольки прожигали плоть и выкатывались наружу...
И снова слабый, агонизирующий стон разомкнул  его  пересохшие  голубоватые
губы. Веки дрогнули, и он раскрыл глаза.
   Его взору предстал грубый  серый  потолок  -  нештукатуренная  бетонная
плита перекрытия. Около минуты, не мигая, он  глядел  прямо  перед  собой.
Боль  в  груди  пульсировала,  то  прибывая,  то  убывая,  словно   прибой
перекатывал  гальку  по  его   обнаженным   нервам.   Все   его   сознание
концентрировалось только на этом: выдержать эту боль, сдержать ее в  себе,
не дать ей победить. Расслабься он хоть на мгновение  -  и  она  вырвется,
вберет весь его разум, охватит все его тело, и теперь,  очнувшись,  он  не
должен был этого допустить. Теперь он должен был сопротивляться.
   Несколько минут  он  был  сосредоточен  на  этой  борьбе  с  болью,  он
буквально перестал  видеть  и  оглох,  пытаясь  локализовать  в  себе  эту
жестокую  кинжальную   пульсацию.   Наконец   сознание   стало   понемногу
возвращаться к нему.
   Мозги работали медленно, как плохо отлаженный механизм,  остановившийся
и  теперь  понемногу  набирающий  обороты,  неуверенно,  толчками,  словно
перескакивая с одного режима на другой.
   Где я? - была его первая мысль.
   И снова - чудовищная боль. Он покосился вниз, стараясь разглядеть  свою
грудь. То,  что  он  увидел,  была  широкая  повязка  с  огромным  влажным
растекающимся  пятном  красного  цвета  в   середине,   которое   толчками
пульсировало, вздымаясь и опадая. Он закрыл глаза и сглотнул.
   Я ранен, - пронеслось в его мозгу. - Как следует, тяжело ранен.
   В горле и во рту было сухо, словно он наглотался песчаной пыли.
   Где я? Кто, что? Зачем?..
   Наконец он вспомнил: люди в темном штурмовали его дом. И теперь... - он
догадался, где он теперь. Даже не оглядываясь по сторонам. Но он  все-таки
повернул голову - тяжело, медленно, болезненно, и увидел маленькую  палату
и зарешеченные  окна.  Он  долго  разглядывал  эти  окна,  лицо  его  было
напряжено, губы плотно сжаты. Оттуда, из-за окон, с улицы  доносился  этот
слабый звук, означавший,  по  всей  видимости,  суету  и  возню,  а  также
некоторое замешательство.
   Он расслабился, и голова его заняла прежнее положение,  так  что  снова
пришлось разглядывать  потолок.  Очень  трудно  было  разобраться  в  этой
ситуации и понять,  что  происходит,  слишком  все  было  неправдоподобно.
Трудно было поверить, что все это - не бред и не ночной кошмар.  Три  года
одиночества, в заточении, в собственном доме, а теперь - это.
   Но в груди его пульсировала острая, жгучая боль, и в  этом  он  не  мог
усомниться. Так же неоспоримо было и мокрое красное  пятно,  становившееся
все больше и больше. Он снова закрыл глаза.
   Наверное, я  скоро  умру,  -  предположил  он  и  попытался  как-нибудь
осознать это, но разум сопротивлялся, и мысль соскользнула в пустоту.
   Несмотря на то, что все эти годы он жил бок о бок со смертью, ходил  по
проволоке  над  пропастью,  в  которой  его   поджидала   смерть,   зубами
выцарапывал себе право на жизнь, то и дело лишь  по  воле  случая  избегая
неминуемой гибели, несмотря на это, разум его был  не  готов.  Он  не  был
готов принять смерть.
   Где-то позади отворилась дверь - но он продолжал лежать на спине, глядя
в потолок, не в силах  повернуться.  Боль  была  слишком  мучительной.  Не
шелохнувшись, он слышал, как шаги приблизились к его койке и  остановились
недалеко от изголовья. Он поднял взгляд, но этого оказалось  недостаточно:
тот, кто стоял рядом с ним, все еще не попадал в поле зрения.
   Палач, - подумал он, -  рука  правосудия  нового  общества.  Он  закрыл
глаза. Ему было все равно.
   Шаги снова ожили, и он понял, что их  владелец  обошел  койку  и  встал
рядом. Нэвилль хотел сглотнуть, но в горле все пересохло. Он провел языком
по губам.
   - Ты хочешь пить?
   Ничего не понимая, он мутно  взглянул  на  нее,  и  сердце  его  бешено
заколотилось. Под напором крови боль захлестнула все его существо, он едва
не потерял сознание и не смог удержаться от  болезненного,  агонизирующего
стона. Голова его мотнулась на подушке из стороны в сторону, и он  закусил
губу, судорожно комкая рукой простыню. Красное пятно увеличивалось.
   Она встала на колени и вытерла у него со лба  пот,  прохладной  влажной
тряпицей промокнула губы.  Боль  чуть-чуть  отхлынула,  и  он  снова  смог
сфокусировать взгляд на ее лице. Он лежал, даже не пытаясь пошевелиться, и
глядел на нее, и во взгляде его была только боль.
   - Вот, - наконец сумел выговорить он.
   Она промолчала. Встала с колен и  присела  на  краешек  кровати.  Снова
промокнула ему пот со лба. Затем потянулась куда-то  за  изголовье,  и  он
услышал звук льющейся в стакан воды.
   Она чуть приподняла ему голову,  чтобы  он  смог  пить,  и  боль  снова
кинжалом вспорола ему внутренности. Наверное, именно такое ощущение, когда
в тебя вонзают эту пику, - подумал он, - вот такая же кинжальная  резь.  И
затем - пульсация толчками истекающей, еще живой, теплой крови...
   Голова его снова откинулась на подушку.
   - Спасибо, - пробормотал он.
   Она сидела и разглядывала его. Выражение ее лица было необычным: в  нем
соединялись симпатия и отчуждение.
   Ее рыжеватые волосы были стянуты на затылке в тугой  узел  и  тщательно
заколоты. Весь вид ее - ухоженный и аккуратный - говорил о  том,  что  она
устроена и независима.
   - Ты не поверил мне, - спросила она, - не поверил, да?
   Он едва заметно вдохнул - столько, сколько нужно было, чтобы ответить.
   - Я... поверил.
   - Но почему тогда ты не ушел, не сбежал?
   Он попытался говорить, но слова путались,  сталкиваясь,  словно  кегли,
фразы распадались.
   - Я... Не мог, - пробормотал он. - Я едва не ушел...  Несколько  раз...
Однажды... Я собрался и пошел... Но не смог... Я не смог уйти... Я слишком
привык... К этому дому. Это была привычка.  Больше,  чем  привычка...  Это
была моя жизнь. Я так... Так привык...
   Она окинула взглядом его лицо, на котором крупным бисером выступил пот,
сжала губы и промокнула ему лоб влажной тряпицей.
   - Теперь уже слишком  поздно,  -  сказала  она.  -  Поздно.  Ты  и  сам
понимаешь это.
   Он тяжело сглотнул.
   - Да, - сказал он, - понимаю.
   Он хотел улыбнуться, но получилась только кривая гримаса.
   - Зачем ты начал сопротивляться? - спросила она. -  У  них  был  приказ
брать тебя живым. Если бы ты не стрелял в них, они не  причинили  бы  тебе
вреда.
   Что-то сухое в гортани мешало ему говорить.
   - Какая разница, - прохрипел он.
   Он закрыл глаза  и  до  скрипа  сжал  зубы,  пытаясь  превозмочь  боль,
выходящую из-под его контроля.
   Открыв глаза, он снова увидел ее. Она была все еще здесь, выражение  ее
лица не изменилось.
   Он слабо, вымученно улыбнулся.
   - Ваша страна... Ваше общество... Очаровательны. - Его  хватало  только
на хриплый сипящий шепот. - Кто были эти... Эти бандиты... Которые  пришли
за мной? Это... Слуги закона?..
   Ее взгляд оставался бесстрастным.
   Она стала другой, - внезапно подумал он.
   - Всякое новое государство в начале своем бывает примитивно, -  сказала
она. - Ты и  сам  должен  понимать  это.  Мы  в  каком-то  смысле  подобны
революционерам. Мы - группа людей, насильственно  овладевшая  властью.  Но
другого пути нет. А насилие - оно и для тебя не чуждо: тебе тоже случалось
убивать, и не однажды.
   - Только... чтобы выжить...
   - И мы убиваем исключительно по той же причине, - спокойно сказала она,
- чтобы выжить. Мы не можем существовать бок о бок с мертвецами.  Мозги  у
них не в порядке, и ими руководит  единственная  цель  -  ты  знаешь,  они
больше ни на что не способны. Поэтому они должны  быть  истреблены.  Равно
как и тот, кто убивает без разбору и живых и мертвых, - я знаю, ты поймешь
меня.
   Невольный глубокий вздох, долгий  и  прерывистый,  перевернул  ему  все
внутренности, и  боль  пробуравила  его,  добираясь  до  самых  отдаленных
уголков тела. Его передернуло, взгляд затуманился, глаза заволокло  болью.
Туман застил его сознание.
   Это скоро кончится, - мелькнула мысль, - должно  скоро  кончиться.  Все
равно так долго не протянуть.
   Смерть не пугала его. Конечно, он по-прежнему не мог  принять  мысль  о
смерти как неизбежность, но страха перед ней не было.
   Боль, до краев наводнив  его  сознание,  медленно  отхлынула,  и  туман
рассеялся. Он снова взглянул: ее лицо было абсолютно спокойным.
   - Может быть, и так, - сказал он. - Хотелось бы  верить.  Но...  Ты  бы
видела их лица... Когда... Когда они убивают. - Он судорожно  сглотнул.  -
Это наслаждение, - прошептал он, - они наслаждаются.
   Она улыбнулась - сдержанно, отчужденно. Да, она изменилась,  -  подумал
он, - совсем изменилась.
   - Видел ли ты когда-нибудь свое лицо, - спросила она, - когда убивал?
   Наступила пауза. Она промокнула ему пот со лба и продолжала:
   - А я видела. Это было ужасно. Впрочем, ты  даже  не  убивал  меня.  Ты
просто гнался за мной.
   Он закрыл глаза. Что толку ее слушать, -  подумал  он.  -  Она  обязана
служить этому новому строю  и  будет  покрывать  его  жестокость,  раз  уж
присягнула ему.
   - Да, возможно, ты видел наслаждение на их лицах, - сказала  она,  -  и
это не удивительно. Они еще молоды. И это их  работа  -  убивать.  Это  их
функция. Их призвание. Они признаны законом, они делают свое дело -  и  их
уважают и славят за это. Можно ли их осуждать? Они  всего-навсего  люди  -
да, да. И люди могут  заблуждаться.  И  людей  можно  приучить  убивать  и
наслаждаться этим. Все это  давным-давно  известно,  и  ты  это  прекрасно
понимаешь.
   Он поднял взгляд. Ее  улыбка  была  принужденной,  неестественной.  Она
улыбалась так,  как  улыбается  женщина,  пытающаяся  переступить  в  себе
женщину в угоду своему новому посвящению.
   -  Роберт  Нэвилль,  -   произнесла   она.   -   Последний.   Последний
представитель старой расы.
   Он напрягся.
   - Последний? - пробормотал он, вдруг  ощущая  захлестнувшую  его  волну
тоскливого, беспредельного одиночества.
   - Насколько нам  известно,  -  небрежно  сказала  она.  -  Ты  оказался
единственным в своем роде. Поэтому в нашем новом обществе не будет проблем
с такими, как ты.
   Он взглядом показал на окно.
   - Там... - проговорил он, - толпа?..
   Она кивнула.
   - Они ждут.
   - Моей смерти?
   - Казни, - поправила она.
   Что-то сжалось у него внутри, когда он снова взглянул на нее.
   - Наверное... тебе не стоит здесь задерживаться, - сказал он холодно. В
его хриплом голосе не было страха, в нем сквозило пренебрежение.
   Их  взгляды  встретились,  и  что-то  будто  надломилось  в  ней.   Она
побледнела.
   - Я знала, - с тревогой сказала она, - я знала, что ты не испугаешься.
   Она импульсивно взяла его руку в свою.
   - Когда мне сказали, что уже  отдан  приказ,  я  сначала  хотела  пойти
предупредить тебя. Но потом поняла, что если ты все еще там,  все  еще  не
ушел, то тебя ничто уже не заставит уйти. Я могла бы устроить тебе  побег,
когда тебя схватят, но потом узнала, что в тебя стреляли,  и  поняла,  что
побег теперь невозможен.
   Она чуть-чуть улыбнулась.
   - Но я рада, что ты не боишься, - сказала  она.  -  Ты  храбрый.  Очень
храбрый, - он услышал в ее голосе нежность, - Роберт.
   Они оба помолчали, и он ощутил ее рукопожатие.
   - Как тебе удалось... пройти сюда? - спросил он.
   - У меня довольно высоко