оказываются  неблагоприятными.  С   целью
выживания vampiris  должен  спорулировать;  вампир  впадает  в  коматозное
состояние. Когда условия снова станут благоприятными,  вампир  встанет  на
ноги и отправится дальше.
   Ерунда. Как же микроб может знать, найдет ли он кровь  или  нет?  -  он
гневно ударил по умывальнику кулаком. - Надо снова читать. Все-таки в этом
что-то есть, - он чувствовал это.
   Бактерии, не находя себе подходящего пропитания,  могут  идти  по  пути
патологического  метаболизма  и  продуцировать  бактериофаги   -   неживые
самовоспроизводящиеся протеины. Эти бактериофаги разрушают бактерию.
   Значит, при отсутствии поступлений  крови  бациллы  должны  производить
бактериофаги, поглощать воду и раздуваться, в основном с целью порвать все
клеточные мембраны.
   А как же споруляция?
   Итак, предположим, вампир не впадает в кому. Пусть в  отсутствие  крови
его тело распадается. Тогда споры, образовавшиеся в это время...
   Конечно! Пыльные бури!
   Штормовой ветер разносит  освободившиеся  споры.  Достаточно  крохотной
царапинки на коже - даже от удара песчинкой - и  спора  может  закрепиться
там. А закрепившись, она разовьется,  размножится  делением,  проникнет  в
организм и уже заполонит все. Поедая ткани,  бациллы  производят  ядовитые
отходы жизнедеятельности, которые вскоре,  наполняя  кровеносную  систему,
убьют организм.
   Процесс замкнулся.
   Даже без душераздирающих сцен с красноглазыми вампирами,  склонившимися
к изголовью кровати несчастной жертвы. И без  летучих  мышей,  бьющихся  в
закрытые окна, и безо всякой прочей чертовщины.  Вампир  -  это  обыденная
реальность. Просто никогда о нем не была рассказана правда.
   Размышляя на эту тему, Нэвилль перебрал в памяти исторические эпидемии.
   Падение Афин? - очень похоже на эпидемию 1975-го. Город пал, прежде чем
что-либо можно было сделать. Историки тогда констатировали бубонную  чуму.
Но Роберт Нэвилль скорее был склонен думать, что причиной был vampiris.
   Нет, не вампиры. Как стало теперь ясно, эти  хитрые  блуждающие  бестии
были такими же орудиями болезни, как и те невинные, кто еще  жил,  но  уже
был инфицирован. Истинным виновником  был  именно  микроб.  Микроб,  умело
скрывавший свои истинные черты под вуалью легенд и суеверий. Он плодился и
размножался - а люди в это  время  тщетно  пытались  разобраться  в  своих
выдуманных и невыдуманных страхах...
   А черная чума, прошедшая по Европе и унесшая жизни троих против каждого
оставшегося в живых?
   Vampiris?
   К  ночи  у  него  разболелась  голова  и   глаза   ворочались,   словно
пластилиновые шары. У него вдруг проснулся волчий аппетит.  Он  достал  из
морозильника кусок мяса и, пока  мясо  жарилось,  быстро  ополоснулся  под
душем.
   Он слегка вздрогнул, когда в стену дома ударил камень, но тут же  криво
усмехнулся: поглощенный занятиями, он просидел весь  день  и  совсем  было
позабыл, что к вечеру они снова начнут шастать вокруг дома.
   Вытираясь, он вдруг сообразил, что  не  знает,  какая  часть  вампиров,
еженощно  осаждающих  его,  живые,  а  какую  часть   уже   активирует   и
поддерживает микроб. Странно, - подумал он, -  так  сразу  и  не  сказать.
Должно  быть,  были  оба  типа,  потому  что   некоторых   ему   удавалось
подстрелить, а на других это не действовало. Он полагал, что тех, что  уже
умерли, пуля почему-то не берет.  Впрочем,  возникали  и  другие  вопросы.
Зачем к его дому приходят живые? И  почему  к  его  дому  собираются  лишь
немногие, а не вся округа?
   Бокал вина и бифштекс показались ему восхитительными. Вкус и  аромат  -
это то, чего он давно уже  не  ощущал.  Как  правило,  после  еды  во  рту
оставался вкус жеваной древесины.
   Я заработал сегодня это, - подумал он.
   Более того, он не притронулся к виски. И, что  удивительно,  ему  и  не
хотелось. Он покачал головой. Обидно было сознавать, что спиртное  служило
ему средством обретения душевного комфорта, утешения, самоуспокоения.
   Прикончив мясо, он даже  попытался  грызть  кость.  Прихватив  бокал  с
остатками вина в гостиную, он включил проигрыватель и  с  усталым  вздохом
опустился в кресло.
   Он слушал Равеля. Дафнис и Хлоя, Первая и Вторая сюиты. Он погасил весь
свет, горела лишь лампочка на панели проигрывателя, и  на  какое-то  время
ему удалось забыть о вампирах. И все же он не  удержался  от  того,  чтобы
заглянуть в микроскоп еще раз.
   Сволочь ты, - почти что с нежностью думал он, наблюдая шевелящийся  под
объективом малюсенький сгусток протоплазмы. - Сволочь ты, мелкая и подлая.



12

   Следующий день был омерзителен.
   Под кварцевой лампой все микробы погибли, но это ровным  счетом  ничего
не объясняло.
   Он смешал  инфицированную  кровь  с  сернистым  аллилом,  и  ничего  не
произошло. Микробы продолжали жить.
   Он начал нервно мерить шагами комнату.
   Они боятся чеснока.  Кровь  -  основа  их  существования.  И  все-таки:
смешиваем кровь со  специфической  составляющей  чеснока  -  и  ничего  не
происходит. Он зло сжал кулаки.
   Минуточку! Эта кровь была взята у живого.
   Через час он привез образец иного рода. Перемешал с сернистым аллилом и
поместил под микроскоп. Никакого эффекта.
   Обед застревал у него в горле.
   А колышки? Колышки?! Он так и не мог  придумать  ничего,  кроме  потери
крови, но знал, что не в этом дело, - та проклятая женщина...
   Весь  вечер  он  пытался  хоть  что-нибудь   придумать,   хоть   как-то
продвинуться, на чем-то сосредоточиться. В  конце  концов  он  с  рычанием
опрокинул микроскоп и понуро вышел в гостиную. Уронив себя  в  кресло,  он
сидел, нервно постукивая пальцами по подлокотнику.
   Великолепно, Нэвилль, - думал он, - ты невыносим. Просто все к черту  -
и все.
   Он сидел и стучал костяшками пальцев по подлокотнику.
   С этим придется смириться, - уничтожение рассуждал он. -  Я  уже  давно
растерял свои мозги. Я не могу думать два дня подряд, я  весь  расползаюсь
по швам. Я никчемный, бесполезный горе-неудачник.
   Ладно, хватит, - он  пожал  плечами,  -  вопрос  исчерпан.  Вернемся  к
существу дела.
   Кое-что удалось достоверно установить, - стал поучать он  сам  себя.  -
Имеется микроб, который передается от человека к человеку. Солнечный  свет
убивает его. Чеснок тоже некоторым образом  действует.  Некоторые  вампиры
спят, зарывшись в землю. Если вбить в него колышек, вампир  погибает.  Они
не превращаются ни в волков, ни в летучих  мышей,  но  некоторые  животные
также заражаются и становятся вампирами.
   Неплохо.
   Он разграфил лист бумаги. Один столбик он  озаглавил  "бациллы",  а  во
втором поставил знак вопроса.
   Приступим.
   Крест.  Не  имеет  к  бациллам  никакого  отношения.   Скорее,   что-то
психологическое.
   Почва. Может ли что-то в почве влиять на эту заразу? Вряд ли. Иначе оно
должно попасть в кровь - но как? Никак. Кроме того,  в  земле  спят  очень
немногие.
   Он тяжело сглотнул и добавил в колонку под знаком вопроса второй пункт.
   Текущая  вода.  Может  быть,  она  впитывается  через  поры  и...  Нет,
глупости. Они не выходили бы во время дождя, если бы это им  вредило.  Его
рука чуть дрогнула, когда он добавил еще один пункт в правую колонку.
   Солнечный свет. С нескрываемым удовольствием он увеличил нужную колонку
на один пункт.
   Колышки. Нет. Кадык его дернулся. Спокойнее, - одернул он себя.
   Зеркало. Да ради Господа, какое отношение зеркало имеет к  микробам?  В
правую колонку добавилась еще одна запись.
   Рука его начинала трястись, и почерк становился едва разборчивым.
   Чеснок. Он заскрежетал зубами. Еще хотя бы один  пункт  он  должен  был
добавить в колонку "бациллы". Хотя бы один - это дело чести. Он боролся за
последний пункт. Чеснок - да,  чеснок.  Он  надежно  отпугивает  вампиров.
Значит, должен действовать на микроба. Но как?
   Он начал писать в правую колонку, но, прежде чем он закончил, бешенство
хлынуло из него, как лава из жерла вулкана.
   Проклятье!
   Он скомкал бумагу, отшвырнул ее прочь и встал, безумно оглядываясь. Ему
хотелось что-нибудь сломать, все равно что.
   Значит, ты думал, что твой "дурной период" прошел, не так ли?
   Он двинулся вперед с намереньем опрокинуть бар.
   Спохватившись, он остановился. Нет, нет. Только не начинай, - просил он
себя. Он запустил трясущиеся пальцы в свою белокурую  шевелюру  Кадык  его
двигался, и все тело дрожало, переполнившись жаждой разрушения, которой он
не давал выхода.
   Пробулькивание виски через горлышко привело его в ярость. Он  опрокинул
бутылку вверх дном, и виски полилось  потоком,  с  плеском  обрушиваясь  в
бокал и выплескиваясь через край на столешницу бара.
   Запрокинув голову, он одним махом заглотил виски, не  обращая  внимания
на то, что по щекам стекло ему за шиворот.
   Он торжествовал. Да, я - животное. Я - тупое, безмозглое животное! И  я
сейчас напьюсь.
   Он швырнул бокал через комнату. Бокал отскочил от книжного  стеллажа  и
покатился по ковру.
   Ах, ты еще и не бьешься! Не бьешься!
   Скрежеща зубами, он стал топтать бокал ботинками, втаптывая  стеклянные
брызги в ковер.
   Развернувшись, он снова подошел к бару, наполнил еще один бокал и  влил
его в себя.
   Хорошо бы иметь водопровод, наполненный виски, - подумал  он.  -  Я  бы
подключил шланг прямо к крану и заливал в себя виски, пока оно  не  полило
бы из ушей! Пока не захлебнулся бы.
   Он отшвырнул бокал. - Слишком медленно. Слишком медленно, черт  возьми!
- Высоко подняв бутыль, он приложился прямо к горлышку  и,  шумно  глотая,
ненавидя себя, стал как наказание вливать себе в глотку обжигающее  виски,
едва успевая проглатывать его.
   Я задушу себя, - бушевал  он,  -  я  погублю  себя,  я  утоплю  себя  в
алкоголе, как Кларенс в мальвазии. Я умру! Умру, умру!
   Он швырнул пустую  бутыль  через  комнату  и  попал  во  фреску.  Виски
брызнуло на стволы деревьев и потекло на землю. Он бросился туда, подобрал
осколок стекла и сплеча располосовал картину.  Иссеченная  стеклом  бумага
лентами съехала на пол.
   Вот так! - дыханье его рвалось, словно пар из котла. - Вот тебе!
   Он отшвырнул осколок и,  почувствовав  тупую  боль,  взглянул  на  свои
пальцы. В порезе просвечивало мясо.
   Хорошо! - Злобно торжествуя, он надавил с обеих сторон пореза так,  что
кровь крупными каплями полилась на ковер. - Истечешь кровью,  бестолковый,
безмозглый ублюдок.
   Через  час  он  был  абсолютно  пьян.  Распластавшись   на   полу,   он
бессмысленно улыбался.
   Все  пошло  к  дьяволу.  Ни  микробов,  ни  науки.   Сверхъестественное
победило. Мир сверхъестественного - смотрите каждый  день  -  альтернатива
Харпера - очевидное - невероятное  -  субботний  вечер  с  привидениями  -
вурдалаки у вас дома. А  также  "Молодой  доктор  Джекилл",  "Вторая  жена
Дракулы", "Смерть прекрасна" и реклама набора  похоронных  принадлежностей
"сделай сам".
   Он  не  давал  себе  протрезветь  в  течение   двух   дней,   собираясь
пьянствовать и дальше, до самого конца света или пока не кончатся в стране
запасы виски - смотря что наступит раньше.
   Возможно, он так бы и поступил, если бы ему не явилось видение.
   Это случилось  утром  третьего  дня,  когда  он  вывалился  на  крыльцо
взглянуть, не сгинул ли окружающий мир.
   И увидел на лужайке бродячего пса.
   Услышав звук распахнувшейся двери, пес,  суетливо  обнюхивавший  траву,
встрепенулся, вскинув голову, и со  всех  своих  костлявых  ног  стремглав
рванулся прочь.
   Роберт Нэвилль сперва просто застыл от изумления. Словно  окаменев,  он
глядел вслед псу, который быстро улепетывал через улицу, поджав между  ног
свой хвост, похожий на обрубок веревки.
   - Живой!.. Днем!..
   С воплем он рванулся следом и чуть не расквасил себе  нос  на  лужайке:
ноги под ним ходили ходуном, и даже при помощи рук  не  удавалось  поймать
равновесие. Совладав наконец со своим телом, он побежал вслед за собакой.
   - Эй! - хрипло кричал он на всю Симаррон-стрит. - Эй ты, иди сюда.
   Он грохотал башмаками по тротуару, по мостовой, и с каждым шагом словно
стенобитное орудие ударяло в его голове. Сердце тяжело билось.
   - Эй, - снова позвал он, - иди сюда, малыш.
   Пес  перебежал  улицу  и  припустил   вдоль   кромки   тротуара,   чуть
подволакивая правую ногу и  громко  стуча  темными  когтями  по  дорожному
покрытию.
   -  Иди  сюда,  малыш,  я  тебя  не  обижу!  -  звал  Нэвилль,   пытаясь
преследовать его.
   В боку у него кололо, и каждый шаг отдавался в  мозгу  звенящей  болью.
Пес на мгновение остановился, оглянулся и рванулся в проход между  домами.
Нэвилль увидел его сбоку: это была коричневая с белыми  пятнами  дворняга,
вместо левого уха висели лохмотья, тощее тело рахитично болталось на бегу.
   - Постой, не убегай!
   Он выкрикивал слова, не замечая, что готов сорваться на визг, на  грани
истерики. У него перехватило дыхание: пес скрылся между домами. Со  стоном
поражения он попытался ускорить  шаг,  пренебречь  болезненным  похмельем,
забыть обо всем, с одной лишь целью: поймать пса.
   Но, когда он забежал за дом, пса уже не было. Он доковылял до забора  и
глянул через него - никого.
   Он резко обернулся, полагая, что пес может вернуться туда,  где  только
что пробежал, но крутом было пусто.
   Добрый час он блуждал по окрестностям, выкрикивая:
   - Малыш, иди сюда, малыш, ко мне!
   Ноги едва несли его. Поиски были тщетны.
   Наконец он приплелся домой, подавленный и  беспомощный.  Наткнуться  на
живое существо, спустя столько времени найти себе компаньона -  чтобы  тут
же  потерять  его.  Даже  если  это   был   всего-навсего   простой   пес.
Всего-навсего?  Простой?  Для  Роберта  Нэвилля  сейчас   этот   пес   был
олицетворением вершины эволюции на планете.
   Он не смог ни есть, ни пить. Он снова был болен и дрожал от одной мысли
о потере и потрясении, которые пережил. Он улегся в постель, но сон не шел
к нему. Его колотил горячечный озноб, и он лежал, мотая головой на подушке
из стороны в сторону.
   - Иди сюда, малыш, - бормотал он, не ощущая смысла собственных слов,  -
ко мне, малыш. Я тебя не обижу.
   Ближе к вечеру  он  снова  вышел  на  поиски.  Два  квартала  в  каждом
направлении он обшарил метр за метром,  каждый  дом,  каждый  проулок.  Но
ничего не нашел.
   Вернувшись домой около пяти, он выставил на улицу  чашку  с  молоком  и
кусок гамбургера. Чтобы хоть как-то оградить это угощение от вампиров,  он
положил вокруг низанку чеснока. Позже ему пришло в голову,  что  пес  тоже
может быть инфицирован и тогда чеснок отпугнет его. Впрочем, это  было  бы
малопонятно: если пес заражен, то как он мог днем бегать по улицам?  Разве
что количество бацилл в крови у него было еще так мало, что болезнь еще не
проявилась. Но как же ему удалось выжить и  не  пострадать  от  ежедневных
ночных налетов?
   О, Господи, - вдруг сообразил он, - а что, если пес  придет  вечером  к
этому мясу - а они убьют  его?  Вдруг  завтра  утром,  выйдя  на  крыльцо,
Нэвилль обнаружит там растерзанный собачий  труп?  Ведь  именно  он  будет
виноват в этом.
   - Я не вынесу этого. Я расшибу  свою  проклятую,  никчемную  черепушку.
Клянусь, разнесу на кусочки!
   Его мысли уже в который раз вернулись к вопросу, которым  он  регулярно
терзал  себя:  а  зачем  все  это?  Да,  он   еще   планировал   некоторые
эксперименты,  но  жизнь  под  домашним  арестом  оставалась  все  так  же
бесплодна и безрадостна. У него уже было почти все, что он  хотел  бы  или
мог бы иметь, - почти все, кроме другого человеческого существа,  -  жизнь
не сулила ему никаких улучшений, ни даже перемен. В сложившейся обстановке
он мог бы жить  и  жить,  ограничиваясь  имеющимся.  Сколько  лет?  Может,
тридцать, может, сорок. Если досрочно не помереть от пьянства.
   Представив себе сорок лет такой жизни, он вздрогнул.
   Возвращаясь каждый раз к этой мысли, он так и не убил себя. Правда,  он
перестал  следить  за  собой,  его  отношение  к  себе  было   более   чем
невнимательно. Он ел черт знает как, пил черт знает как, спал и вообще все
делал черт знает как. Но, определенно, его здоровье было еще не на исходе.
Пожалуй, своим отношением он срезал лишь какие-то проценты своей жизни.  И
пренебрежение здоровьем - это не самоубийство. Вопрос о  самоубийстве  как
таковой никогда даже не вставал перед ним. Почему?
   Это вряд ли можно было понять или объяснить. У  него  не  было  в  этой
жизни никаких привязанностей. Он не  принял  и  не  приспособился  к  тому
образу жизни, который вынужден был вести. И все же он продолжал жить.  Уже
восемь месяцев после того, как эпидемия успешно  завершилась,  унеся  свою
последнюю  жертву.  Девять  месяцев  после  того,  как  он  последний  раз
разговаривал с человеком. Десять месяцев после смерти Вирджинии. И  вот  -
без всякого будущего, в безнадежном настоящем, он продолжал барахтаться.
   Инстинкт? Или просто непреодолимая  тупость?  Может  быть,  он  слишком
впечатлителен, чтобы разрушить себя? Почему он не  сделал  этого  в  самом
начале, когда был на самом дне?  Что  двигало  им,  когда  он  ограждал  и
обшивал свой дом, устанавливал морозильник, генератор, электрическую печь,
бак для воды, строил  теплицу,  верстак,  жег  прилегающие  дома,  собирал
пластинки и книги и горы консервированных продуктов. Даже  -  трудно  себе
представить - он даже специально подобрал себе подходящую  репродукцию  на
место фальшивой фрески в гостиной.
   Жажда  жизни  -  какая  могучая,  ощутимая  сила,  направляющая  разум,
скрывается за этими словами. Быть может, тем самым природа  оберегала  его
как последнюю искру, уцелевшую в этом смерче ее же собственной агрессии.
   Он закрыл глаза. К чему решать, искать причины. Ответов нет. Он выжил -
и это был случай, слепая воля рока,  плюс  его  бычье  упрямство.  Он  был
слишком туп, чтобы покончить с собой, и этим все было сказано.
   Позже он склеил изрезанную фреску и  водрузил  ее  на  место.  Если  не
подходить слишком близко, разрезы были почти незаметны.
   Пытаясь снова вернуться к рассуждениям о бациллах,  он  понял,  что  не
может сосредоточиться ни на чем, кроме  этого  бродячего  пса.  К  полному
своему удивлению, он вдруг осознал, что уже в который раз шепчет  молитву,
в которой просит Господа защитить этого бродячего  пса.  Наступил  момент,
когда потребность веры в  Бога  стала  непреодолимой,  ему  был  необходим
наставник и пастырь. Но, даже бормоча слова молитвы,  он  чувствовал  себя
неуютно: он знал, что может стать смешон себе в любую минуту.
   Как-то ему все  же  удалось  заглушить  в  себе  голос  иконоборца,  и,
несмотря ни на что, он продолжал молиться. Потому что он хотел этого  пса,
потому что нуждался в нем.



13

   Утром, выйдя из дома, он не обнаружил ни молока, ни гамбургера.
   Он окинул взглядом лужайку. На траве валялись две женщины - но  пса  не
было.
   Он с облегчением  выдохнул.  Слава  тебе,  Господи,  -  подумал  он.  И
усмехнулся.
   Будь я верующим, - подумал он, - я  бы  решил,  что  моя  молитва  была
услышана.
   И тут же начал бранить себя, что проспал момент,  когда  приходил  пес.
Наверное, это было на рассвете, когда улицы уже  пусты.  Чтобы  так  долго
оставаться в живых, пес должен был иметь свой график. Но  он-то,  Нэвилль,
должен был догадаться, проснуться и проследить.
   В нем поселилась надежда, и показалось, что в  этой  игре,  по  крайней
мере с едой, ему везло.  Недолгое  сомнение,  что  пищу  съел  не  пес,  а
вампиры, быстро рассеялось. Приглядевшись, он заметил, что  гамбургер  был
не вынут из чесночного ожерелья через верх, а выволочен в  сторону,  прямо
через чеснок, на цементное крыльцо. Вокруг чашки все было в мельчайших еще
не просохших  капельках  молока;  так  могла  набрызгать  только  лакающая
собака.
   Прежде чем сесть  завтракать,  он  выставил  еще  молока  и  еще  кусок
гамбургера, поставил  их  в  тень,  чтобы  молоко  не  очень  грелось.  На
мгновение задумавшись, он поставил ряд