охлада, хотя солнце уже
заметно припекало. Боб посмотрел в окошко -- от  вездехода  его
отделял  свеженаметенный  барханчик. "Нежели конец? -- не спеша
думал Боб, глядя на выходящий прямо из стенки  будки  провод  с
неуклюжей пластмассовой трубкой на конце. -- Неужели я сейчас и
вправду буду говорить с самим Богом, а потом мой труп  медленно
сползет на пол и так же медленно выпадет из будки на песок?"
       Умирать  жутко не хотелось. "А Тэд? Он ведь скоро придет
сюда! Вот же будет позор." Дрожащими пальцами Боб снял с рычага
трубку  и  прислонил  ее  к уху, заодно приняв полусидячую позу
(чтобы не расшибить лоб при падении  --  в  гробу  лицо  должно
выглядеть  ровным,  без  шрамов).  В  трубке  раздался  писк, и
ласковый женский голос звонко произнес:
      -- Автозаправка слушает!
       Боб  молчал.  Он понял, что у него начались предсмертные
галлюцинации, и приготовился достойно встретить конец.
        --   Автозаправка   слушает,   алло!   --  галлюцинация
повторилась, такая же ласковая на звук.
       Боб  похолодел.  В  его  мозгу  вдруг  родилась страшная
догадка.
      -- Алло, автозаправочная слушает, говорите.
      У Боба отнялся язык. На том конце положили трубку.

       Засунув  руки в карманы и насвистывая старинную мелодию,
Боб не спеша шел обратно к вездеходу. Солнце жарило вовсю, а на
дужках очков вытанцовывали золотые искорки.
      Тэд посерел. На всякий случай он положил в карман гаечный
ключ, попутно пожалев об отсутствии в бардачке осиновых кольев,
и несмело двинулся навстречу компаньону.
      -- Эй, Боб! -- окликнул он его.
      Хатхет остановился, сплюнул на песок и ничего не ответил.
      -- Боб, что Он тебе сказал? Ты слышишь, Бобби?
       Хатхет  сбросил  куртку,  вытер лицо рукавом и уселся на
край гусеницы. Потрогав свой лоб, он вяло покосился на торчащий
из кармана Баркова ключ, осмотрел с ног до головы самого Тэда и
затем, глядя сквозь очки куда-то в раскаленную  даль,  процедил
сквозь сжатые зубы:
      -- Болван! Золотоискатель хренов!

        (С)   Эдуард  Мезозойский,  Эллон  Синев,  1995,  ihru­
palov@cterra.msk.ru

---------------------------------------------------------------------------

     БИОГРАФИЯ

      (опубликовано в журнале "Магазин Игрушек", ноябрь-декабрь
1996)

       --  Живем, живем -- а зачем? Тайна веков. И разве постиг
кто-нибудь тонкую нитевидную сущность светил?
      Виктор Пелевин, "Затворник и Шестипалый"

        Вначале   был   папа.   Отсканированный   с   какого-то
заграничного   журнала,   наспех   отретушированный   и   вечно
недовольный   --   таким   он  пытался  его  запомнить,  но  не
получилось: папик  вскоре  высветлился  по  краям,  задал  себе
степень прозрачности 80% и стерся навеки.
      Мамы он тоже не помнил и даже порой сомневался: а была ли
родная... Да и вообще, в первые годы было  не  до  предков:  он
беспрерывно  глотал  память,  наивно таращился на рамочки меню,
скролл-бары,  двуглазое  солнце   за   антибликовым   небом   и
интенсивно впитывал мир всеми тремястами точками на дюйм.
       В его детской директории сидело несколько точно таких же
пацанов, рожденных от случайных фотографий и текстур. Но особой
дружбы  не  сложилось: каждый норовил куда-то убежать, да и его
вскоре тоже потянуло в странствия. Недолго думая, он  шагнул  в
тридцатидвухбитную темень и очутился на новом месте, окруженный
толпой незнакомых и неприветливых взрослых.
       Очень  скоро  он придумал себе имя, расширение, нарастил
насыщенность и пошел в школу. Целыми днями они  долбили  хелпы,
получали  двойки и подзатыльники, носились туда-сюда по дискам,
на переменках тайком баловались  спецэффектами,  а  по  вечерам
задвигали  до  беспамятства  контрастность и, обалдевшие, долго
разглядывали  звездочки  на  небе  --  мечтали.  В  бесконечной
фиолетовой   глубине  им  чудились  тени  будущего,  утыканного
благородными поступками и исполнениями желаний.  Например:  вот
вырастем,  обучимся  --  и улетим туда, к звездам, за антиблик,
высадимся на очкастом  солнце,  построим  орбитальную  станцию.
Станем трехмерными, научим нарисованную зелень пахнуть, а буквы
-- звучать. Эх, только бы вырасти...
       Безоблачное  небо  юности  слегка  коптил некий беглый и
очень старый  эк-зек,  схоронившийся  в  подвале  их  школьного
фолдера.  Он  злорадно скрипел, что всех ее обитателей рано или
поздно заколотят в Посткрипт  и  похоронят  в  братской  могиле
фотонабора.  Но  в  те  годы  они просто считали его тронутым и
всерьез не принимали -- никто  не  мог  представить  себе,  что
живой файл можно куда-то заколотить. И уж тем более похоронить.
       А  потом  появилась Она. Пробой в мальчишеском сознании.
Взгляд из-под воды на пылающее небо. Прекрасная, безупречная до
последнего  пикселя.  Некоторое время она жила на соседнем слое
-- "лэйере", как она его называла на монгольский манер, обнажая
бархатистый муар, -- и, разумеется, он влюбился в нее с первого
взгляда. Ночи напролет он читал ей стихи, отмахивал  назойливых
курсоров,  томился,  убивался,  разламывался  в  мозаику  и  на
коленях клялся в верности до самого  Посткрипта...  --  но  она
оказалась  обыкновенной стервой и, оставив ему на память шрам в
виде  склонированного  портрета-медальона,   не   попрощавшись,
исчезла.
        Обезумевший,   он   заметался   по  дискам,  стучась  в
равнодушные фолдеры и пытаясь найти ее и убить, но не нашел, не
убил,  вернулся  домой,  весь  в  слезах,  соплях и отчаянии, и
поклялся больше никогда  с  безупречными  не  связываться.  Ему
посоветовали  заняться  каким-нибудь делом, мол, время лечит, и
все такое, но он чувствовал себя способным на  большее,  нежели
тупое  выравнивание цветовых уровней. Вскоре он заархивировался
и принялся за сочинение песен.
      В самом деле, тратить время на неблагородные, недостойные
его призвания  занятия  --  глупо  и  расточительно.  Разделять
цвета?    Настраивать   контрастность?   Все   это   он   давно
перепробовал,  все  это  нудно   и   пошло.   А   вот   обрести
трехмерность, покончить с виртуальным образом жизни и запеть!..
Пусть он понятия не имеет, что это такое -- жить во плоти, зато
у  него  уже  были  готовы свои песни и запахи, и стоило только
добраться, найти -- и откроется люк в счастье.
       Но  юность  кончилась,  а  стихи остались непризнанными,
подвиги не попадались, друзья  разбрелись  по  теплым  женам  и
директориям,    наваливалось    одиночество.   Он   плюнул   на
гениальность, сбрил  свой  панковский  эржиби,  стал  как  все,
заурядным,  скучным  и  цмикованным.  Завел себе Вируса, иногда
напивался  с  ним  от  тоски,   на   целые   сутки   переставая
открываться,  и  по ночам рассматривал грустные вкусно пахнущие
сны.
       А  потом  стали сбываться пророчества беглого эк-зэка из
детства. Друзья уходили -- кто с женами, кто без -- и больше не
возвращались.   Бабки   несли   метафизику   про   параллельное
пространство, про многозадачность мира и таинства  ОЛЕ,  но  он
только  усмехался  и  шел прочь, за очередной бутылкой. Зато во
снах к нему  часто  стал  являться  образ  Посткрипта,  обитого
черным бархатом, с золочеными ручками; он ворочался, не в силах
уснуть,  затем  будил  Вируса  и  заставлял  его  в  сотый  раз
рассказывать предания о волшебных программах, где-то на далеких
северных дисках, которые умеют делать трехмерность и озвучивать
песни.
      Одновременно он начал задумываться над устройством мира и
пришел к странной идее о своей непричастности к собственной  же
жизни.  Ему  стало  казаться,  что все, чему его учили в школе,
предназначалось не для него, но для богов, которые, в сущности,
и  ворочали  судьбами  обитателей местных директорий, и все его
поступки  были   не   произвольными,   а   только   отслеживали
таинственные Высшие сценарии. Школа, первая любовь, обшарпанный
однокомнатный фолдер, который они снимали на двоих  с  Вирусом,
-- все это, вплоть до каждого его вздоха, происходило по указке
неведомых богов. От этого становилось нестерпимо страшно, он  в
ужасе  выбегал  из  дома  и  с  подозрением  разглядывал  небо,
высматривая за ним  очертания  владык  мира.  Но  за  менюшками
висело  лишь  солнце  (в последнее время подостывшее с очков на
контактные линзы) да неизменный антиблик.
       А  потом  настал  День. С утра приехала черная машина, и
забрали Вируса, не оставив от него даже носков. Он  понял,  что
это  знак,  что  пора  уходить,  бежать  к своей мечте, пока не
случилось непоправимое, положил в рюкзак  котелок  и  спички  и
помчался  по  витым  парам, в сторону северных станций. Но боги
уже давно рассчитали все его поступки. Как только он сунулся  в
директорию,  в  которой  по  всем  признакам  спряталась  мечта
детства,  его   схватили,   сильно   настучали   по   бирюзовой
составляющей,   вытатуировали   на   груди   похабную   надпись
рекламного характера, заковали в рамку и погрузили по  горло  в
болото немых букв.
       Сквозь  новое  сиреневое  небо  наконец стали видны лица
богов. Тех самых, безжалостных и всемогущих. Он увидел тех, кто
определял  его  поступки  и писал книжку его судьбы, но слишком
поздно молиться, когда ты уже лежишь раскатанный, обряженный  в
колонтитулы  и  с номерочком страницы на ноге, -- и он закричал
что было сил, пытаясь разломать свои байты и хотя бы  подвесить
этот  несправедливый  мир,  заорал  так,  чтобы его услышали на
проклятых северных дисках, до которых ему уж  не  суждено  было
добраться,   чтобы   ненавистный  эк-зек  поперхнулся  в  своем
подвале... Но докричать не дали. Грубые руки  затолкали  его  в
Посткрипт,  заколотили  тяжелую  черную  крышку  и,  не обращая
внимания  на  его  истерический  стук  изнутри,   отправили   в
фотонабор.
       Он  бился головой о черные доски Посткрипта и думал: как
же  это  унизительно  --  не  быть  хозяином  своей  судьбы,  и
вспоминал   свою  бестолковую  жизнь,  любовь,  мечты,  беднягу
Вируса...
       И  он  запел  свою  самую лучшую песню, самую прекрасную
сказку -- про то,  как  где-то  за  пределами  рамок  меню,  на
зеленых   лугах,   среди   звонких   ручьев  трехмерные  запахи
устраивали великий праздник слова; и с каждым  новым  импульсом
таймера  его  голос  звучал  все  чище,  все  громче;  и файлы,
скрюченные в соседних Посткриптах и почти  павшие  духом  перед
порогом  смерти,  принялись  ему  подпевать;  и  по  его  щекам
заструились слезы радости -- его талант наконец признан!  слезы
надежды,  что  уж  хотя  бы эта песня не была запрограммирована
жестокими  богами  и  навеки  останется  его  творением;  и  из
соседних   Посткриптов   доносились   глухие  рыдания  и  слова
запоздалой благодарности;  и  они  начинали  петь  по  второму,
третьему,  десятому  разу, и пытались протянуть друг другу руки
сквозь глухую непроницаемую темноту...
       Он умер быстро, безболезненно, и был похоронен в четырех
полупрозрачных могилах из целлулоида -- чтобы спустя  несколько
дней  воскреснуть  в  пятидесяти  тысячах своих копий, прошитых
трехмерными скрепками, мгновенно  забыть  все  свое  прошлое  и
войти в хрустящее и пахнущее типографской краской бессмертие.

   (С) Эдуард Мезозойский, Эллон Синев, 1995, ihrupalov@cterra.msk.ru