хождения ради - просто я должен это сказать. Это не я пытался схватить
Аэну. Мне не надо было ее искать - я знал, где она. Когда я пугал  тебя  -
это были  только  слова.  Не  отдал  бы  я  _Е_м_у_  самый  чистый  цветок
Ланнерана!
     - И ты ему служишь!
     - Да! - сказал Ваннор. - Да! Но я позволил  Вастасу  увезти  Аэну.  Я
знал, что она родила сына. Целых пятнадцать лет это знал  только  я,  пока
О_н_ не учуял сам.
     - С тех пор ты меня и ждешь?
     - Конечно! - ответил Ваннор. - Я знал, что  ты  тоже  бог.  Последнее
дело для смертных мешаться в распри богов.  Да!  -  сказал  он,  -  я  его
ненавижу. Но если бы пришлось выбирать - я снова бы выбрал его. Мне  лучше
быть грязью под ступнями бога, чем грязью под ногами людей. Да!  -  сказал
он, - я вышел из грязи. Я был воришкой, доносчиком, наемный  убийцей.  Все
меня презирали, и сам я себя презирал. А теперь - спросил он, - где они  -
те,  что  были  не  запятнаны  и  благородны?  Кто   из   них   попробовал
сопротивляться? Кто из них хоть раз осмелился на то, на что я - мерзавец -
осмеливаюсь ежечасно? Ладно, - сказал он, - это глупые речи.  Наверное,  я
все-таки люблю Ланнеран так же сильно, как ненавижу. Спрашивай,  -  сказал
он, - теперь я на все отвечу.
     Было утро, когда он ушел из опустевшего дома. Серое утро,  прохладное
и пустое; в дальних предместьях уже зазвучала жизнь, а на улицах  Верхнего
Города спало  молчание,  и  молчание  камнем  лежало  в  нем.  Он  пытался
почувствовать Торкаса - хоть дыхание, хоть тепло, но  внутри  у  него  был
только он. Он единственный. Он один.
     Нужно как-нибудь  перебыть  этот  день.  Нужно  бережно  и  терпеливо
собрать все силы. Телу - еда и сон: я возьму от него все, а  душе  угрюмую
ярость - черную ярость сотен смертей и тысяч боев; это будет  мой  главный
бой - бой за Торкаса и свободу.
     Он не вернулся в Дом Ранасов, где  ждут  еда  и  постель,  и  тревога
спутников Торкаса, и всевидящий взгляд Майды. Мне нужна  только  ярость  -
ярость, а не  печаль,  ничего  человеческого  -  только  то,  что  поможет
драться.
     Он поел в харчевне у городской стены  и  нашел  приют  в  заброшенном
доме. Лег на грязный истоптанный пол, поудобней устроил  тело  и  заставил
его заснуть. И опять потащило его в лабиринт перепутанных  жизней:  бой  -
поражение - смерть, ловушка - смерть, просто смерть.
     Ярость, отчаянье, гнев - он собирал их по капле,  он  наполнял  себя,
как седельный мех. Только ярость, только  отчаянье,  только  гнев,  только
безжалостное каменное упорство...
     А когда стемнело, он вышел из дома. Он знал все ловушки, которые ждут
его. Нет, не все. Только те, о которых знал Ваннор.
     В полной тьме подошел он к ограде Нижнего Храма. Легче тени  он  был,
бесшумнее тишины; рядом с ним прошел караул, и никто его  не  заметил.  Он
пошел вдоль стены, чутко вслушиваясь в себя, а когда почувствовал:  здесь,
разбежался и прыгнул. В два человеческих роста была  стена,  но  он  легко
допрыгнул доверху. Ухватился руками  за  край,  перебросил  тело  и  почти
бесшумно спустился с той стороны.
     Храм темнел впереди угрюмой бесформенной глыбой,  он  легко  пробежал
через двор, огляделся, полез наверх, словно видел пальцами  стыки  плит  и
трещины в камне.
     Вот он уже на крыше;  добрался  до  башни,  втиснулся  в  узкую  щель
смотрового окна.
     И - по лестнице вниз; кое-где  попадались  двери,  кое-где  они  были
заперты - не для него. Он бесшумно выдавливал их, как полоски тумана, -  и
все ниже, ниже; черный винт лестницы, черный зов  далекой  угрозы,  черная
сила упруго вибрирует в нем. Ниже и ниже, снова закрытая дверь, и когда он
вышиб ее, на него набросились двое.
     Он убил их, даже не вынув меча - просто  схватил  занесенные  руки  и
вонзил их мечи прямо в их сердца. И пошел вперед,  не  истратив  ни  капли
гнева, в черный зев коридора, в черный зов далекой угрозы.
     Длилось и длилось;  бесконечен  был  лабиринт  Нижнего  Храма,  полон
ловушек и полон тайн. Глупенькие, скучные  были  тайны,  простенькие  были
ловушки, и те, что хранят лабиринт, были  только  людьми.  И  они  умирали
молча, не успев осознать, что они умирают; он убивал  их  без  гнева,  как
вырывают траву. Он хранил свой гнев для _Н_е_г_о_, для того,  кто  за  все
ответит...
     И первый удар - издалека. Он почувствовал вдруг, что не может дышать.
Тугое удушье, горячая дурнота... он впился  пальцами  в  грудь,  и  тяжела
черная ярость, которую он так любовно, так злобно копил,  тараном  ударила
из него по силе, по воле, по мраку чужой души.
     И начался бой. Тот уходил, таился, старался  ударить  исподтишка.  Он
был коварен, но не был  могуч,  и  Безымянный  продавливал  сопротивление,
ломился, крушил, настигал.
     Все длилось и длилось. Они кружились  во  тьме  лабиринта,  отчаянно,
неотвратимо  сближаясь,  и  с  каждым  сближением,  с  каждым  ударом   он
чувствовал: что-то меняется  в  нем.  Коварные  тени  чужой  души,  чужой,
расчетливой темноты неведомо  как  проникают  в  душу.  И  он,  нападая  и
отбиваясь, безжалостно настигая врага, невольно сам становится им -  одним
из немногих - а, может, многих? - кого привлек обреченный  мир.  Слетелись
сюда, как мухи на падаль, и ловим короткую радость жизни, минуты бурлящего
бытия, которые нам желанней бессмертия. Немногое можем мы взять у жизни  -
он выбрал власть, я бы выбрал войну - но никому из нас не удастся хоть  на
миг поверить, что мы - живые, что эта жизнь - настоящая жизнь, а не просто
ухаб на дорогах смерти...
     И гнев его угасал, и ярость ему изменяла, но был еще один  бастион  -
жестокое, каменное упорство. Ввязался в драку - стой до конца. Без цели  и
без надежды - до победы или до смерти.
     Они уже были рядом, так близко, что можно достать, но между ними  еще
стояла стена живого, трепещущего мрака. Их  мрак,  несхожий,  чуждый  друг
другу, сливался, взрывался, смешивал их, и каждый из них был не только он,
а он - и чужой, он - и враг, сам себе враг, я - и я, я - или я.
     И горькая радость воспоминания: я знаю, за что я  себя  осудил.  Я  -
свой судья и палач, я - свой  враг,  и  ты  -  мой  враг  -  мне  поможешь
освободиться.
     Второй - то, что было еще в нем другим - отчаянно вырывался.  Ему  не
надо свободы, не надо небытия - ну нет, собрат мой! Ты начал  первым?  Так
плати свою цену!
     И беспощадная радость надежды: все будет, как я хочу! Последний удар:
комок безысходного страха, вопль ужаса, вопль торжества  -  и  он  остался
один. Один - в темноте. Один - на ногах, а у ног опустевшее тело.
     И - все. Я - это я. Я - здесь. Не получилось.
     Внутри комок визжащего страха. Он безжалостно стиснул его - чтобы  не
вопил. Он опять был один. В  темноте.  В  безысходности  ненужной  победы.
Никому. Незачем. Никогда.
     Но что-то вдруг шевельнулось в нем. Прозвучало внутри  -  или  извне?
Голос, зов, нетерпение, ожиданье... Кто-то звал, просил, торопил. Его? Да,
его! Кто-то в мире, кому он нужен...


     Вастас отправил вперед людей, и они  вернулись  с  вестями.  Странные
были вести: на дорогах заставы, а в селеньях дозоры из черных.  Непонятные
вести: здесь исконно мирный край, а Такема не ссорилась с Ланнераном.
     - Я поеду верхом, - сказала Аэна. - Дай мне  одежду  воина,  я  поеду
верхом.
     И они свернули с дороги, затерялись в холмах; два дневных перехода  -
и они подъезжали к реке.  Некогда  полноводная,  несшая  с  моря  суда,  в
тоненький ручеек превратилась она, в жалкую струйку  воды  среди  грязи  и
ила. А на холме, на бывшем обрывистом берегу, грозно серели мощные  башни.
Раньше здесь были пристани, многолюдье, богатство, а теперь  запустение  и
тишина.
     Кучка стражников терлась в Речных воротах. Пять монет - и  они  ни  о
чем не спросили.
     Сквозь коленчатый проход, сквозь два ряда стен в паутину  нищих  улиц
Приречья. Мало людей - и много пустых домов - видно улочки умерли вместе с
рекою. И никто не торопится поглазеть, поспрашивать, почесать  языки,  как
положено ланнеранцам. Нет, уходят с дороги,  заползают  в  дома.  Ланнеран
болен, подумала вдруг Аэна. Это хуже войн и хуже чумы -  то,  что  сделало
Ланнеран молчаливым.
     От Приречья свернули к Каону, в  застарелую  вонь  караванного  ряда;
горец в сером плаще ждал их у нужных ворот. Это был большой постоялый двор
- много спальных навесов, целое поле стойл, но  лишь  люди  Вастаса  и  их
дормы  чуть  заполнили  пустоту.  И  опять  она  содрогнулась:  хозяин  не
торговался. Молча принял, что дали, и ни о чем не спросил.
     - Он не станет болтать, -  при  нем  сказал  Вастас  Аэне,  и  хозяин
ответил:
     - Да, господин. Кто молчит - тот живет.
     Трех сильных воинов взял с собой Вастас, и они пошли,  куда  звал  ее
сон - от Каона задворками Храма Ночи к Верхней улице,  где  она  родилась.
Она думала, что теперь Ланнеран покажется  ей  огромным,  но  он  был  так
запущен, так обветшал... Что-то странное делалось в Ланнеране. Улицы  были
безлюдны, лавки закрыты, не курились дымки, не пахло едой. Только  липкий,
томительный запах страха...
     А Верхняя улица умерла. Руины, руины, еще руины. В ней не было  места
для новой боли, сердце не дрогнуло даже возле дома  отца.  Когда-то  самый
богатый, когда-то самый красивый... Бедный отец, подумала  вдруг  она,  он
был только слаб...
     Трава проросла у портика Верхнего Храма. Здесь люди были, но  мало  -
не то, что встарь. Когда-то здесь собирались мужи толковать о политике,  о
походах, о сделках. Здесь свергали правителей, здесь затевали войны, здесь
бурлила веселая душа Ланнерана. Неужели она уже умерла?
     И сердце ее вдруг сжала тоска: оказывается, Ланнеран мне все-таки  не
безразличен. Я думала, что навек его ненавижу, но  он  в  беде,  и  сердце
плачет о нем...
     Они укрылись среди колонн. Трава, осколки  битого  камня,  и  липкий,
томительный запах страха. Томительный, тягостный дух несвободы.
     Мой мальчик, зачем ты пришел сюда?
     И всей душой своей, всей силой своей любви она потянулась к нему:  о,
где ты? Сын мой, плоть от плоти моей, душа от моей души, последняя ниточка
между мною и миром. О, отзовись, молила она, ответь, Торкас, мой  мальчик,
дай мне хоть каплю надежды!
     Но тот, кто ей отозвался, был не Торкас.
     И даже боли больше не было в ней - только жгучая, горькая пустота.  И
еще ледяная спокойная ясность, потому что нечему  больше  болеть.  Торкаса
нет, и теперь я могу уйти, надо только отдать долги.
     - Безымянный! - позвала она. - Я пришла, куда ты велел. Что я  должна
сделать?
     - Может, уйдем? - сказал ей Вастас. - Становится людно.
     Из боли своей она поглядела на мир  и  горестно  усмехнулась  убогому
многолюдству.  Маленькие  кучки  молчащих  людей,  но  Вастас   прав:   их
становится больше. Все больше испуганных, молчащих,  отдельных  людей.  О,
Ланнеран!
     Это тоже мой долг, сказала она себе. Предки мои правили Ланнераном, и
отец мой сгубил его...
     И она шагнула вперед. Вастас хотел ее удержать, но она поглядела -  и
руки его упали. Он молча пошел за ней на неширокую площадь.
     Она не вышла на  середину.  Остановилась  у  постамента,  с  которого
сшибли статую бога. Теперь он, разбитый, лежал  на  земле,  уставившись  в
небо пустыми глазами. Мы встретились  взглядом,  и  он  улыбнулся.  Давай!
сказали разбитые губы, и я  оказалась  вдруг  наверху,  на  узком  высоком
каменном пальце, над тишиной, над пятнами запрокинутых лиц.
     Она сорвала с лица повязку, откинула  с  головы  капюшон,  и  волосы,
стриженные по-вдовьи, как туча взвихрились над бледным лицом.
     - Ланнеранцы! - сказала она, и голос ее был прохладен и  звонок,  как
льдинка, упавшая с высоты. - Я Аэна, дочь Лодаса, - сказала  она.  -  Жена
Энраса, ставшего богом. Есть ли здесь кто-нибудь, кто может меня узнать?
     - Ты не Аэна, - ответил  угрюмый  голос.  -  Она  должна  быть  вдвое
старше, чем ты.
     - А, Эрат, - сказала она равнодушно. - Мертвые не стареют. Я не  живу
с того дня, как умер Энрас.
     Она была наверху и глядела на них - на их  молчащие,  ждущие,  жадные
лица, и это было уже когда-то: вот так же стояла она наверху  над  бледной
волной запрокинутых лиц, над жадным, отчаянным ожиданием.
     - Мне противно вас видеть, - сказала она, - и не хочется вас спасать.
Трусы, вы заслужили смерть! Вы убили того, кто хотел  вас  спасти,  и  бог
ушел от вас в гневе. А знаете, почему вы все еще  живы?  Я  родила  Энрасу
сына. И пока мой мальчик жил на земле, бог хранил этот мир  -  ради  него.
Трусы! - сказала она с тоской, и хрупкий голос ее разбился о площадь,  как
льдинка. - Чем вы стали, гордые ланнеранцы? Мой мальчик, - сказала она,  -
ему тоже пришлось сделаться богом! Он  один  против  нечисти,  которую  вы
развели, против мерзости, которой вы покорились. Если ему придется уйти...
Бог не станет вас защищать! - сказала она. - Выйдет из моря огонь и сожжет
ваш город. Вспыхнут ваши дома, обуглится ваша плоть. Дети, - сказала  она,
- бедные ваши дети! Как они будут кричать, сгорая в руках матерей! Нет,  -
сказала она, и голос ее надломился. - Я не могу! Не ради вас -  ради  них!
Бедные трусы, спасайте ваших  детей!  Возьмитесь  же,  наконец,  за  мечи,
перебейте черную нечисть! Освободите себя и  молитесь  о  снисхождении.  Я
тоже буду молить... буду!.. но сделайте же хоть  что-то,  хоть  что-нибудь
ради того, чтобы он мог вас простить!
     Молчание - и одинокий голос:
     - Черные!
     И другой:
     - Коричневые плащи!
     И толпа шевельнулась, сливаясь в безмолвном движении: безоружные люди
встали стеной, заслоняя ее от мечей.
     И она позвала в себе:
     - Безымянный! Мой бог! Если хочешь - приди и  спаси,  мне  надо  тебя
повидать.
     И безрадостный твердый покой окружил ее, потому что он  уже  шел,  он
будет здесь...
     Одинокая над толпой, без  сомнения  и  без  тревоги  она  глядела  на
смертельное полукольцо. Справа - черные, слева - коричневые плащи, впереди
- тонкий слой из живой человеческой плоти. Если умрут  эти  люди  -  умрет
Ланнеран. Пусть приходит. Ради них - не ради меня.
     Он пришел. Он возник, он обрушился, он ворвался - и не  стало  черной
стены. Черный ком, грозовая туча, где,  как  молния,  блещет  меч.  И  она
увидела: болорцы не сдвинулись с места. Просто стоят и  смотрят,  как  бог
убивает черных. И она улыбнулась - в себе - безрадостно и  обреченно:  еще
один узел развязан, осталось совсем чуть-чуть...
     Сильные руки сняли ее с пьедестала. Он пробился ко мне, мой  мальчик,
мой бог. Мой! Не сын мой, не муж мой - но мой...
     - Торкас! - воскликнул Вастас и сжал его руку. Взглянул в  лицо  -  и
тоскливо отвел глаза. Правда ли, что в  страшном  взгляде  бога  мелькнула
жалость?
     Рослый болорец проталкивался к  ним.  Он  был  один  -  и  толпа  его
пропустила.
     - Ронф! - сказал Безымянный. - Я рад тебя  видеть!  Признаешь  ли  ты
моего отца?
     - Мы разделили хлеб, - сказал болорец. - Я не враг ни тебе, ни  твоей
семье.
     - Сними  повязку,  отец!  -  приказал  Другой,  и  Вастас,  помедлив,
выполнил приказание. Тревожный шорох - и короткий вздох облегчения,  когда
болорец в ответ обнажил лицо.
     - Я Ронф, сын Тарда, - сказал болорец. - Я узнал тебя, хозяин Такемы.
Не мне решать, чем закончится наша вражда, но в Ланнеране мы  с  тобой  не
враги.
     - Ты говоришь за всех? - спросил его Вастас. - С кем будут коричневые
плащи?
     - Я присягал Ланнерану, - ответил Ронф. - Если Ланнеран пойдет против
черных, болорцы пойдут за ним.
     - Ладно, - сказал бог, - тогда за работу!
     - Нет! - Вастас  поднял  руку,  и  голос  его,  суровый  и  властный,
перекрыл все голоса и заставил смолкнуть толпу. - Забери мать  и  уведи  в
безопасное место. Теперь это дело не твое и не ее. Мы - люди, - сказал он,
- мы сами искупим вину и сами заслужим право на жизнь!
     И еще один узел развязан...



                               11. СВОБОДА

     Все дальше уходила она от  живых,  и  вокруг  нее  было  теперь  лишь
неживое. В Дом Ранасов привел он ее, в давно ушедшие  годы.  Ее  встретили
Ранасы, они улыбались ей, и она улыбалась им, хоть Ранасов нет  на  свете.
Только сладкие, горькие воспоминанья...
     Никому Он не дал с ней говорить. В тихой комнате оказалась  она;  там
на стенах цвела и  печалилась  роспись:  чистая  зелень,  веселая  синева,
золотые плоды, голубые воды...
     - Я уйду отсюда, - сказала она себе. - Здесь душе моей не  будет  так
одиноко...
     - Аэна! - позвал ее бог. Он принес еду и питье, но ей уже  ничего  не
надо.
     - Подкрепись, - приказал он, - и я расскажу тебе  все.  Он  не  умер,
Аэна!
     Долго-долго глядела она на него - на родное лицо и чужие  глаза,  где
угрюмая горькая сила и безжалостная  доброта,  но  не  ложь,  нет,  он  не
жесток, он не стал бы ее терзать бесполезной надеждой.
     - Ешь! - велел он, и она немного поела.
     - Пей! - велел он, и она отпила из кубка вина.
     - Я попал в ловушку, - сказал он, - в Святилище Тьмы.  В  вашем  мире
полно флуктуаций, - сказал он, - надо же было нам туда угодить! - он ходил
по комнате  -  страшный,  легкий,  полный  темной  упругой  силой,  и  она
безмолвно следила за ним. - Торкас во мне, - сказал он, - но  одновременно
быть мы не можем - или он, или я. Я должен уйти, - сказал он, - и я  уйду.
Я еще не знаю, как это сделать, но я уйду - и он будет жив.
     - Великий, - сказала она, провожая его глазами, - ты знаешь  сон  про
огненное кольцо?
     И он обернулся.
     - Много раз ты отбрасывал меня в  темноту,  и  оно  сжигало  тебя.  Я
больше так не хочу.
     - Девочка! - сказал он, и голос его был мягок,  и  спокойная  твердая
нежность была в глазах: - Что ты тревожишься о пустяках! Я столько раз уже
умирал, что для меня это плевое дело. Трудность не в том, - сказал  он,  -
мне нельзя умереть, потому что Торкас тоже умрет. Мне надо просто уйти,  а
это противоречит... Ладно! - сказал он. - Потерпи. Думаю, что сумею.
     - Великий! - сказала она сердито. -  Я  не  умею  лукавить  и  говорю
только то, что хочу сказать. Я хочу, чтобы Торкас был жив! - сказала  она.
- Если он умер - умру и я. Но ты не обязан умирать за него. Довольно того,
что ты сделал для Энраса, когда избавил его от позора и мук. Пусть  будет,
как есть, - сказала она, - ты останешься - мы уйдем.
     - Глупости! - сказал он. - Никто мне не должен. Аэна, - сказал он,  -
ты что, не любишь сына? Разве мать смеет так говорить?
     - Да! - сказала она. - Я - плохая мать! С той ночи, когда ты  впервые
ко мне пришел и назвал его имя, я знала, что он обречен. И я  согласилась,
- сказала она. - Я зажгла для тебя огонь и служила ему. Молитвой и огнем я
тебя привязала, чтобы ты не покинул нас. Да, я плохая мать! - сказала она.
- Это я погубила Торкаса, а не ты. Это я определила его судьбу.  Я  знала,
что ты однажды проснешься, - и Торкас умрет, но потом ты сделаешь то,  что
не сделал Энрас: спасешь всех живущих  и  детей  их  детей.  И  поэтому  я
говорю: пусть будет, как есть. Я умру...
     Он засмеялся. Не разгневался, а засмеялся и взял ее руку в свои.
     - Малышка! - сказал он, - ты почти угадала. Погоди, - сказал он, -  я
тебе все объясню. - Он легко перенес из угла тяжелое кресло и сел напротив
- глаза в глаза. - Мне плохо с тех пор, как Торкас  заснул,  -  сказал  он
угрюмо. - Верь или нет, но я его полюбил, и он тоже ко  мне  привязался  -
слегка. Если б не Торкас, я дал бы себя убить - это было мне все равно.  А
теперь я прожил так долго, что кое-что о себе вспомнил. И теперь  я  знаю,
чего хочу. Я хочу свободы, - сказал он. - Уйти насовсем. Не рождаться и не
умирать. Заплачу свой последний долг...
     - Кому?
     - Себе, - сказал он с усмешкой. - Понимаешь, девочка, я сам не  знаю,
что я такое. Когда-то я жил, но это было давно, и  я  ничего  об  этом  не
помню. Я помню только, что я уничтожил свой мир. Мы многое знали  и