о покоилась у него на ладонях.
     Вместо шляпы в провал спустились  сухие  руки  Елены  Сергеевны.  Она
приняла бутыль. Миша поднял вверх тяжелые фолианты.
     - Вот так-то, - сказал некто в  толпе  осуждающе.  -  А  он  засыпать
хотел.
     Удалов сделал вид, что не слышит. Он взял у Стендаля книги и  положил
их на асфальт. Рядом уже стояла бутыль, обросшая плесенью. Сквозь  разрывы
плесени проглядывала черная жидкость. Другие сосуды также встали рядом.
     Удалову было  холодно.  Он  даже  застегнул  верхнюю  пуговицу  синей
шелковой рубашки. Удалова мучила совесть. Когда он вызвал  экскаватор  для
засыпки провала, он действовал в  интересах  родного  города.  Его  буйное
воображение уже подсказывало страшные картины, торопившие к принятию мер и
будившие энергию. Одна картина представляла собой автобус  с  пассажирами,
едущий по Пушкинской улице. Автобус ухнул в провал, и только  задний  мост
торчит наружу. А рядом иностранный корреспондент щелкает  неустанно  своим
аппаратом, и потом в обкоме или даже в ЦК смотрят на  фото  в  иностранной
газете и говорят: "Ну  уж  этот  Удалов!  Довел-таки  до  ручки  городское
хозяйство в своем древнем городе!" И качают головами.
     Была другая картина - куда более трагичная.  Малое  дитя  в  школьном
передничке бежит с прыгалками по  мостовой.  И  вокруг  летают  бабочки  и
певчие птицы. И ребенок  смеется.  И  даже  Удалов,  наблюдающий  за  этой
картиной, смеется. И вдруг -  черной  пастью  провал.  И  отдаленный  крик
ребенка. И только осиротевшие прыгалки на растерзанном трещинами асфальте.
И мать, несчастная мать ребенка, которая  кричит:  "Ничего  мне  не  надо!
Дайте мне только Удалова! Дайте его мне, я разорву его на части!.."
     Пока  не  приехал  экскаватор,  Удалов  неустанно  боролся  со  своим
воображением и все оглядывался, не бежит ли ребенок с прыгалками, не видел
ли иностранный корреспондент, которому здесь делать нечего.
     Удалов верил, что в провале ничего не обнаружится. Сколько их было на
его памяти, и ничего не обнаруживалось. Он и причуды Кастельской не принял
всерьез. Просто не стал воевать с  общественностью.  Накладно.  Все  равно
засыплем. Все провалы - и тот, у архиерейского дома, и  тот,  что  был  на
строительстве бани, и тот, у мясокомбината, - все они вызывали оживление в
районном музее, даже в области. Но Удалову  и  городским  властям  никакой
радости - провал не запланируешь. В  провале  есть  что-то  постыдное  для
хозяйственного работника - стихия мелкого порядка, пакостная стихия.
     Теперь у ямы стояли бутыли. И книги. И были они не только  прошлым  -
будущим тоже. Будущим, в котором  имя  Удалова  будут  склонять  работники
культуры вплоть до Вологды и корить за узкоглядство. Он даже  слово  такое
знал - "узкоглядство". Так что надо было спасать положение и руководить.
     - Много там добра? - спросил Удалов, приподнимая  шляпу  и  показывая
щенячий лоб с залысинами.
     - Целая лаборатория, - сказал из-под земли экскаваторщик, который уже
забыл о своей первоначальной задаче - переметнулся.
     -  Стоит  законсервировать  находку,  -  сказал  Миша   из-за   спины
экскаваторщика. - Пригласить специалистов из области.
     - Ошибка, - трезво  сказал  Удалов.  -  Специалисты  у  нас  не  хуже
областных. У нас есть, товарищи, Кастельская!
     Последнее слово он  произнес  громко,  будто  ждал  аплодисментов.  И
удивительное дело - есть такая особенная интонация,  которую  знают  люди,
поднаторевшие в речах, и эта интонация заставляет  присутствующих  сложить
ладони одна к другой и бессознательно шлепнуть ими.
     При слове "Кастельская" в толпе раздались аплодисменты.
     Удалов потаенно улыбнулся.  Он  овладел  толпой.  Положение  спасено.
Подвал будет засыпан.
     Елена Сергеевна в любом другом случае на такой ход не  поддалась  бы.
Отшутилась бы, съязвила - она это умела делать.  Но  тут,  пока  стояла  и
ждала, что найдут, пока смотрела на принесенные вещи, поняла - нет  смысла
начинать войну с Удаловым. Вещи были не бог весть какими древними.
     -  Сейчас  мы,  товарищи,  под  наблюдением  Елены  Сергеевны  спасем
культурные ценности и отправим их в музей. Правильно?
     - Правильно, - сказали слушатели.
     - Ну, где у нас культурная ценность номер один?
     Корнелий посмотрел на большую бутыль и поймал себя на жгучем  желании
наподдать ногой по ценности номер один. Даже  захотелось  сказать  народу,
что все эти штуки  -  дореволюционная  самогонная  мастерская.  Но  Удалов
сдержался.
     Исследователи подземелья,  прослушав  речь  Удалова,  пошли  снова  в
дальнюю комнату выносить остальные вещи. Удалов послал гонцов в  универмаг
за оберточной бумагой. Елена Сергеевна присела на корточки и подняла  одну
из книг. Осторожно, поддев ногтем, открыла  ржавые  застежки  переплета  и
перевернула первый лист.
     Зрители склонились над книгой и шевелили в два десятка губ,  разбирая
ее название.



                                    5

     Милица  Федоровна  проснулась.  Ее  томило  предчувствие.   В   виске
по-молодому тревожила - билась жилка.  Что-то  произошло  за  минуты  сна.
Каретные часы Павла Буре показывали три.  Альбом  в  сафьяновом  переплете
лежал на столе, был приготовлен  для  чего-то.  Сквозь  стекло,  с  улицы,
прилетали обрывки  голосов.  Надо  было  вернуться  к  окну.  Тогда  мысли
проснутся, как проснулось тело, и все станет на места. Потревоженная кошка
удивилась резвости движений хозяйки. Портреты знакомых, акварели и  желтые
фотографии взирали на Милицу  Федоровну  равнодушно  или  враждебно.  Одни
умерли давно, другие не простили госпоже Бакшт завидного долголетия.
     Розовая подушечка  ждала  на  подоконнике.  Милица  Федоровна  уперла
острый локоток и выглянула между горшками. На улице мало  что  изменилось.
Толпа поредела. Перед Еленой Сергеевной  Кастельской  стояли  на  асфальте
какие-то предметы и бутыли старинного  вида.  Сама  же  музейная  дама  на
корточках, в непристойной возрасту позе, листала трепаную книгу.
     Значит, подвал не пуст. В подвале оказались находки. Милица Федоровна
заставила себя задуматься. В мозгу вздрогнули склеротические сосуды, живее
побежала кровь, и по дому разнесся тихий треск - будто заводили  бронзовым
ключиком старые часы.
     Куда вел ход из того подвала? Ведь не с улицы заходили  в  него?..  К
отцу Серафиму? Нет, дом его, пока не сгорел, стоял в глубине,  за  кустами
персидской сирени. Может,  в  дом,  соседний  с  бакштовским,  по  той  же
стороне? И того быть не могло - там испокон  веку  был  лабаз.  Может,  во
флигель? Там были зеленые ставни с прорезями в виде сердец. И  что-то  еще
связано с флигелем...
     - Милица! - Мужской голос возник от двери,  голос  знакомый  и  вечно
молодой. - Не пугайтесь. Вы узнаете меня?
     - Я не пугаюсь, друг  мой,  -  ответила  Милица  Федоровна,  стараясь
обернуться. Ответила степенно и тихо. - Я отвыкла  путаться.  Подойдите  к
свету.
     Старик подошел поближе к окну. Он тяжело опирался на суковатую  палку
из самшита. Борода седая,  в  желть,  недавно  подстрижена.  Грубый  запах
одеколона "Шипр", запах дешевой парикмахерской, разнесся по комнате, чужой
другим, обжившимся здесь запахам. Те, родные  -  нафталиновый,  ванильный,
шерстяной, камфарный, - толкали пришельца, гнали его,  но  шипровый  нагло
занял самую середину комнаты.
     - Простите, Милица, - сказал старик. - Я сейчас из парикмахерской.
     - Давно у нас,  Любезный  друг?  -  спросила  Милица  Федоровна.  Она
протянула старику тонкую, изящную, хоть и опухшую подагрически в  суставах
руку.
     Старик оперся покрепче о палку, нагнулся и поцеловал пальцы.
     - Сдал я, - сказал он, распрямляясь. - Сильно сдал.
     - Садись, Любезный друг, - сказала Милица Федоровна. - Там стул есть.
     - Спасибо. Я с черного хода пришел. Задами. Не хотел встречать людей.
     - Надолго к нам?
     - Не скажу, Милица. Сам не знаю. Если то дело, что ранее не совершил,
удастся - может, задержусь. А то помирать придется.
     - Не говорите о смерти, - сказала Милица. - Она  может  услышать.  Мы
слишком слабо связаны с жизнью. Нить тонка.
     - Пустое, - сказал Любезный друг. - Вами, Милица, движет любопытство.
Это значит - вы еще живы.
     - Там странное, - сказала Милица Федоровна. -  Провалилась  мостовая.
Волнуются, бегают.
     - Суета сует, -  сказал  старик.  -  Сколько  я  вас  не  видел?  Лет
пятьдесят.
     - Вы опять за свое.
     - Я прям и неделикатен. И жизнь  меня  ожесточила.  Пятьдесят  лет  -
большой срок.
     Милице Федоровне не хотелось расспрашивать гостя о том, что произошло
с ним за эти годы. Для  нее  они  протекли  однообразно.  Одиноко.  Иногда
голодно. Последнее время - лучше. Соседи выхлопотали старухе пенсию.  Нет,
лучше не расспрашивать. Пусть будет  встреча,  хоть  и  долгожданная,  без
времени, вне его пут и шагов.
     Старик осмотрелся. Портреты узнали его. Он их  признал  тоже.  Кивнул
вежливо. Те в ответ закивали,  взмахнули  бакенбардами,  бородами,  усами,
многократно  улыбнулись  знаменитой  улыбкой  Милицы,  пожали  обнаженными
плечами, качнули локонами и кудрями...
     Милица смотрела на него, узнавала то,  что  уже  скрылось  под  сетью
морщин. Предчувствия и сны указывали верно - Любезный друг пришел.
     - Откройте форточку, - сказала Милица, стесняясь своей немощи. -  Мне
душно. А встаю редко. Весьма редко.
     Старик встал, подошел к окну. Был он высок и  до  фортки  достал,  не
поднимая вверх руки. Взглянул, открывая фортку,  на  улицу,  вниз,  увидел
дыру в асфальте и книги рядом. И бутылки с ретортами.
     - О боже! - сказал он. Сказал, как человек, к которому смерть  пришла
за час до свадьбы.
     Старик вцепился в раму, и узловатые пальцы заметно побелели. Ноги  не
держали его.
     - Что с вами? - спросила Милица, не поняв  причины  смятения.  -  Вам
плохо?
     Старик не смотрел на нее.
     - Ничего, - сказал он. - Это пройдет. Все пройдет.
     - Кстати, - спросила успокоенная Милица Федоровна, которой знакомы по
себе были приступы слабости и удушья, - куда бы мог  вести  ход  из  этого
подвала?
     - Куда?
     - Ну конечно. Я сначала подумала - не в  дом  ли  отца  Серафима?  Вы
помните отца Серафима? Он страшно пил,  когда  дом  у  него  сгорел.  Нет,
думаю, не туда. Тот дом в глубине стоял. Еще колонны  были  покрашены  под
мрамор. А на нашей стороне лабаз. Зачем лабазу такой  подвал?..  Может,  в
лабаз?
     - Не в лабаз, - прохрипел старик. - Не  в  лабаз.  Какой  еще  лабаз?
Подвал к вам шел во флигель. Господи, несчастье-то какое...
     "Правильно, - разумно подумала Милица Федоровна, - конечно, выход  из
подвала должен быть под флигелем". Но она  такого  не  помнит.  Совсем  не
помнит. Запамятовала. А может, и не знала о подвале.
     А Любезный друг сердился. Глаза его увеличивались, росли и гневались.
И он  взлетел  под  потолок  и  оттуда  грозил  сухим  пальцем  и  говорил
беззвучно...
     Это Милице Федоровне уже снилось. Она задремала. Старик не взлетал  и
не грозил пальцем. Он стоял, прислонившись лбом к стеклу, и тяжко стонал.



                                    6

     Елена Сергеевна задерживалась. Шурочка отвечала на Ванины вопросы,  и
было это подобно клубку - ниточка тянулась, вопрос за вопросом, и смысла в
них не заключалось. За  беготней  Шурочка  чуть  не  забыла  -  обещала  с
пионерами прийти на экскурсию к старухе Бакшт.
     Кукушка нехотя выползла из деревянных ходиков и два  раза  скрипнула,
не раскрывая клюва. На третий раз ее не хватило. Стрелки  стояли  на  трех
без пяти. А Елены Сергеевны все не было.
     В магазине Шурочку отпустили после обеда. Там не хватятся. Но пионеры
ждут.
     - Пошли погуляем, Ванечка, - сказала Шура, подлизываясь. (Ванечка мог
и не пожелать.) - Может, бабушку найдем.
     Шурочка убедила Ваню надеть курточку и панаму. Ваня потащил за  собой
танк на спичечных коробках, - согласился гулять на таких условиях.
     На мосту через Грязнуху Шурочку с Ваней обогнали знакомые из  речного
техникума. Дюжие мальчики на велосипедах. Ехали с купания  и  потому  были
бодры. Увидев Шурочку, стали делать вид, что Ваня - ее сын,  отчего  очень
развеселились. Шурочка обиделась на грубые шутки, Ваня испугался,  захотел
вниз к речке - посидеть  на  берегу.  Он  бил  каблуками  по  булыжнику  и
упирался. Речникам надоело шутить на жаре, нажали на педали. Один  отстал,
обернулся, сказал, что купил два билета в кино, на девять, и будет  ждать.
Шурочка почти не слушала. Она уговаривала Ваню.
     - Ванечка, - говорила она, - пойдем к бабушке. Я  тебе  конфетку  дам
"Золотой ключик".
     - Нельзя мне конфеты... - канючил Ваня.  -  Я  хочу  ананас.  У  меня
коренной зуб болит...
     - А мы сейчас посмотрим твой зуб, - сказал добрый голое  сзади.  -  И
может, даже вырвем его с корнем.
     Провизор Савич поравнялся с ними. Он возвращался с обеда в аптеку.
     - Я за Елену Сергеевну посидеть взялась, - сказала Шурочка. -  А  она
не идет.
     Савич посмотрел на внука Елены и пожалел, что нет с собой конфеты или
другого предмета, которые обычно дарят детям. У  него  детей  не  было,  а
могли бы быть внуки.
     - Я хочу  золотую  рыбку  поймать,  -  сказал  Ваня,  не  испугавшись
доктора.
     - Золотая рыбка достается трудом, мальчик, - сказал Савич. Он не умел
говорить с детьми.
     - Я буду с трудом, - согласился Ваня.
     Шурочка воспользовалась разговором и сдвинула Ваню с места. Савич шел
рядом и старался быть хорошим с ребенком, но отвечал невпопад. Провизор  в
это время думал о жизни, которая не удалась.
     От снесенных торговых рядов  осталась  башня  с  часами.  Сначала  ее
использовали как  каланчу,  а  потом  пристроили  четырехэтажный  дом  для
исполкомовцев и прикрепили электрические часы,  что  висят  на  столбах  в
больших городах, -  круглые  и  неточные.  Часы  показывали  десять  минут
четвертого.
     - Ой! - испугалась Шурочка. - Нас пионеры ждут. Мы побежали...
     Ваня бежать согласился: Савич ему надоел.
     Шурочка с Ваней побежали к  школе,  и  за  ними  по  пустой,  горячей
мостовой запрыгал танк,  сделанный  из  тома  "Современника"  и  спичечных
коробков. Один из коробков вскоре оторвался и остался лежать на  мостовой.
Провизор поднял  его.  Повертел  рассеянно  в  пальцах.  На  коробке  было
изображено дерево без листьев и написано: "Себялюбивый  человек  засыхает,
словно одинокое бесплодное дерево. Тургенев".
     Шурочка увлекла Ваню в переулок. У новой кирпичной школы  стоял  дуб.
Дуб был очень стар. Завуч школы любил повторять древнее  предание  о  том,
как землепроходец Бархатов, перед тем как  уйти  открывать  левые  притоки
Амура, посадил дуб в родном городе. Завуч  сам  это  предание  и  выдумал.
Новому директору музея оно нравилось. Он надеялся найти ему документальное
подтверждение.
     В тени дуба маялись шесть пионеров  из  исторического  кружка.  Летом
кружок не занимался, но Шурочка разыскала его активных членов,  оставшихся
в городе, и уговорила пойти к старухе Бакшт.
     Стояла жара, и  пионеры  беспокоились.  Они  любили  историю,  но  им
хотелось купаться.
     Золотая челка Шурочки  Родионовой  прилипла  ко  лбу.  Рядом  семенил
дошкольник.
     Пионеры зашевелились и достали записные книжки.
     - Пошли, ребята, - сказала Шурочка, - а то опоздаем.
     Пионеры нехотя выползли на солнцепек.
     Путь их лежал  мимо  провала,  и  потому  начало  экскурсии  пришлось
отложить еще на несколько минут. Пионеры влились  в  толпу  у  ямы,  через
минуту были уже в курсе всех событий, и  Шурочка  даже  если  захотела  бы
увести их в дом к Бакшт, не смогла бы этого сделать.
     Удалов под  наблюдением  Елены  Сергеевны  заворачивал  в  оберточную
бумагу принесенные вещи. Эрик с Грубиным вынимали из подземелья  последние
предметы, Миша Стендаль принимал их, складывал на асфальт.
     Пахло тройным одеколоном. Запах испускал высокий костлявый  старик  с
желтоватой, недавно подстриженной бородой. Старик нервничал, ломал корявые
пальцы.
     Провизор Никита Савич, обогнавший Шурочку, увидел Ваню и  вернул  ему
спичечную коробку.
     - Баба, - сказал Ваня, - пошли домой.
     - Ты что тут делаешь? - удивилась Елена Сергеевна. - Где Шурочка?
     - Я здесь, - сказала  Шурочка.  -  Я  беспокоиться  начала,  куда  вы
пропали, но потом пошла с Ваней и вспомнила: у меня  экскурсия  и  пионеры
ждут и мы пошли в школу и зашли к вам.
     Ваня тем временем заинтересовался дыркой в  земле,  подошел  поближе,
нагнулся и свалился в провал.
     Толпа ахнула.
     Но с Ваней ничего  страшного  не  случилось.  В  этот  момент  кверху
поднимался стул. Ваня встретился с ним на полпути, упал на  него  и  через
несколько секунд уже вернулся на поверхность.
     Однако его падение послужило завязкой других событий.
     К  провалу  бросились  провизор  Савич,  старик,  пахнувший   тройным
одеколоном, Миша  Стендаль  и  Удалов,  который  понял,  что  его  видение
оказалось вещим. Четверо столкнулись над провалом и  помешали  друг  другу
подхватить ребенка. Удалов, самый несчастливый,  натолкнулся  на  старика,
потерял равновесие и кулем свалился вниз.
     В  замешательстве,  вызванным  возвращением  Вани   и   исчезновением
Удалова, старик с палкой неожиданно подхватил одну  из  бутылей,  отбросил
самшитовую палку и, взметывая колени, побежал по улице.
     Елена Сергеевна прижимала к груди ничуть  не  испуганного  Ваню.  Она
этого не видела.
     Провизор Савич хотел было крикнуть "Стой!", но счел неудобным. Только
Миша Стендаль, быстро сообразивший, что к  чему,  бросился  вслед.  Старик
нырнул за угол.
     За углом был двор. Во  дворе  стояла  бутыль.  Старик  прислонился  к
стенке. Он дышал редко, втягивая воздух, как чай, - с хлюпаньем.
     - Возьмите, - сказал он. - Я пошутил. Только не разбейте.
     Стендаль все-таки сделал шаг к нему, не к  бутылке.  Бутыль  сама  не
уйдет.
     - Не трогайте меня, - сказал старик строго. - Возьмите бутыль и идите
обратно.
     В глазах старика  вспыхнули  яростные  огни,  и  Стендаль  не  посмел
ослушаться.
     Он обнял бутыль, тяжелую и  согревшуюся  под  солнцем.  Повернулся  и
шагнул за угол. И  встретил  остальных  преследователей.  Он  шел  быстро,
решительно, и никто не подумал, что преступник не задержан. Люди  послушно
последовали за бутылью. Так и вернулись к провалу.
     Тем временем Грубин с экскаваторщиком  вытащили  Удалова,  у  которою
была повреждена рука. Первую помощь ему оказали в аптеке.
     Добычу понесли в  музей.  Идти  недалеко,  и  помощников  достаточно.
Впереди шла Елена Сергеевна, вела за руку  Ваню  и  несла  одну  из  книг,
потоньше прочих, порастрепанней. За ней Миша Стендаль  с  двумя  бутылями.
Темная жидкость полоскалась в них и раскачивала  Мишу.  Фотоаппарат  бился
между бутылями и стучал в грудь.
     Потом шли пионеры с Шурочкой во главе. Каждому досталось по  находке.
Последним шел экскаваторщик Эрик и нес стул.
     Музей был заперт по случаю выходною дня. Но сторожиха вышла с ключами
-  она  хранила  верность  старому  директору,   хотя   и   дотошной,   но
образованной.
     Елена Сергеевна прошла прямо в кабинет директора. Там все  и  сложили
частично на пол, частично на кожаный диван для посетителей из области.
     Когда все ушли, Елена  Сергеевна  уложила  Ваню  на  диван,  подвинув
находки, а сама провела еще час, проглядывая книги и разбирая  надписи  на
бумажках, приклеенных к бутылям костяным клеем. Потом  две  малые  бутылки
заперла в сейф, а с собой взяла потрепанную тетрадку.
     Ваня все время хныкал,  требовал  мороженого.  Елена  Сергеевна  была
задумчива, вспоминала прочитанное, недоуменно покачивала головой.
     ...Удалову Савич наложил шины и спросил, дойдет ли  сам  до  больницы
сделать рентген. Но Удалову стало совсем худо. Он  лежал  в  комнате,  где
делают лекарства. Обе молоденькие помощницы