н получал плохие отметки, потому  что  вечерами
переписывал от руки  письма  в  редакцию  и  призывал  хорошо  учиться.  В
институте он пропускал  свидания  и  лекции  и  подкармливал  пирожками  с
повидлом  нерадивых  художников.  Каждый  номер  вывешивал   сам,   ломал,
волнуясь, кнопки и долго стоял в углу - глядел,  чем  и  как  интересуются
товарищи. Новое полотнище, висящее в коридоре, было для Малюжкина  лучшей,
желанной наградой, правда, наградой странного свойства - со  временем  она
переставала радовать, теряла ценность, требовала замены.
     Иногда  вечерами,  когда  институт  таинственно  замолкал  и  лишь  в
коридорах горели тусклые лампочки, Малюжкин забирался в комнату  профкома,
где за сейфом старились пыльные рулоны прошлогодних стенгазет,  вытаскивал
их, сдувал пыль, разворачивал на длинном столе, придавливал углы  тяжелыми
предметами, приклеивал отставшие края заметок и  похож  был  на  донжуана,
перебирающего  коллекцию  дареных  фотографий  с  надписями  "Любимому"  и
"Единственному".
     И теперь, дослужившись к вершине жизни до поста  редактора  городской
газеты, Малюжкин уходил из редакции последним, перед  уходом  перелистывая
подшивки газеты за последние годы.
     Перед Малюжкиным  стоял  литсотрудник  Миша  Стендаль.  Вид  его  был
неряшлив, очки запылились.
     - Что у тебя? - спросил Малюжкин.
     - Важное дело, - сказал Стендаль.
     - Важное дело здесь, - сказал  Малюжкин  и  показал  на  недописанную
передовицу о подготовке школ к  учебному  году.  -  К  сожалению,  не  все
понимают.
     Малюжкин прижал палец к губам, затем им провел по воздуху  и  упер  в
стенку. Из-за стены шло всхлипывание. Стендаль понял, что машинистка снова
допустила опечатки.
     - Итак? - спросил Малюжкин, склонный к красивым словам.
     - Итак, поверить мне трудно, но я принес настоящую сенсацию.
     - Сенсация сенсации рознь, - сказал Малюжкин.
     Само слово "сенсация" имело неприятный оттенок, связывалось в  уме  с
унизительными эпитетами. - Только без дешевых сенсаций, - сказал Малюжкин.
- В одной центральной газете напечатали про снежного человека - и  что?  -
Малюжкин резко провел ребром ладони по горлу, показывая судьбу  редактора.
- Ну, ты говори, не обижайся.
     - У нас есть возможность стать первой,  самой  знаменитой  газетой  в
мире. Интересует?
     - Посмотрим, - сказал Малюжкин.
     Машинистка за стеной перестала всхлипывать - прислушивалась.
     - Но в любом случае, - продолжал Малюжкин,  -  передовую  заканчивать
придется. Ты же за меня ее дописать не сможешь?
     Малюжкин прикрыл на несколько секунд глаза и  чуть  склонил  седеющую
голову благородного отца. Ждал лестного ответа.
     - Передовицу - в корзину, - сказал невежливо Стендаль.  -  На  первую
полосу другое.
     Малюжкин   терпеливо   улыбнулся.   Он   умел    угадывать    нужное,
своевременное. По виду Стендаля понял  -  блажь.  И  мысли  переключил  на
завершение передовой.
     - Вчера, - сказал Стендаль, - в  нашем  городе  произошло  величайшее
событие, сенсация века. Впервые удачно произведен эксперимент по коренному
омоложению человеческого организма.
     Торжественные слова, как рассчитывал Стендаль, легче проникали в мозг
Малюжкина, но тот, слыша их, не вникал в смысл, а старался приспособить  к
делу, к передовой. "Впервые в  стране  удачно  произведен  эксперимент,  -
повторял мысленно Малюжкин, - по полному  охвату  подрастающего  поколения
сетью  восьмилетнего  обучения.  Внешне  Малюжкин  продолжал  поддерживать
беседу со Стендалем.
     - В больнице, говоришь, эксперимент?  -  спросил  он.  -  Там  у  нас
способная молодежь.
     Из собственной фразы в передовицу пошли слова  "способная  молодежь".
Надо было подыскать им нужное обрамление.
     - Нет, не в больнице. На частной квартире.
     - Не бегай по кабинету, садись, - сказал Малюжкин.
     Бегающий в волнении Стендаль, махающий руками  Стендаль,  протирающий
на ходу очки Стендаль мешал Малюжкину сосредоточиться.
     - Несколько человек, - сказал Стендаль, присаживаясь на кончик  стула
и продолжая двигать  ногами,  -  получили  возможность  овладеть  секретом
вечной молодости.
     Обрамление для  "способной  молодежи"  нашлось:  "Способная  молодежь
получила возможность овладеть секретом науки". Малюжкин  мысленно  записал
фразу.
     - Да-да, - сказал он вслух. - Как же, читал.
     - Где? - Стендаль  даже  перестал  двигать  ногами.  -  И  ничего  не
сказали?
     - Где? - удивился Малюжкин. - "Наука и жизнь" писала. - Редактор  был
уверен, что во лжи его не уличить. "Наука и жизнь" уже писала обо всем.  -
В Штатах опыты производились. У нас тоже на собаках.
     - Ясно, - сказал Стендаль. Понял, что редактор невнимателен. -  И  вы
могли бы! - неожиданно крикнул он.
     Малюжкин забыл все фразы для передовой. Испугался.
     Машинистки за стеной ахнули.
     - И вы могли бы стать молодым! -  кричал  Стендаль.  -  Каждый  может
стать молодым! Вчера - старик, сегодня - юноша. Понимаете?
     - Спокойно, - сказал Малюжкин. - Ты нервничаешь, Цезарь,  значит,  ты
не прав. - Малюжкин указал пальцем на перегородку и продолжал  шепотом:  -
За стеной люди, понял? Пойдут  сплетни.  А  ты  не  проверил,  а  кричишь.
Свидетели есть? Проверка была?
     - Я сам свидетель,  -  сказал  Стендаль,  также  переходя  на  шепот,
наклоняясь через стол.
     Они сидели как заговорщики, обсуждающие план ограбления банка.
     - И еще свидетель есть, - пролепетал Стендаль. - Позвать?
     - Ну-ну, - согласился  Малюжкин.  -  Передовицу  все  равно  придется
придумывать снова.
     Стендаль высунулся в окно, крикнул:
     - Мила, будьте любезны, поднимитесь! Комната пять, я вас встречу.
     Стоило Стендалю отойти, как Малюжкин вернулся к  передовой.  Стендалю
это не понравилось. Схватил лист, разорвал, бросил в корзинку.
     - Ты с ума сошел, - зашипел Малюжкин. Обида завладела им.
     - Сейчас придет женщина, - сказал Стендаль. - Ей минимум двести  лет.
Она была знакома с Александром Сергеевичем Пушкиным.
     Стендаль убежал.
     "Женщины... - думал Малюжкин,  склоняясь  над  мусорной  корзиной,  -
везде женщины, все знакомы или с  Пушкиным,  или  с  Евтушенко,  а  верить
никому нельзя".
     За дверью возник голос Стендаля:
     - Сюда, Милица, главный ждет вас.
     - Спасибо, - засмеялся серебряный голос в ответ.
     "Театр, - подумал Малюжкин. - Показуха".
     Дверь  распахнулась,  и  возникло  чудо.  Вошла  шемаханская  царица,
прекрасная девушка в сарафане с альбомом в руках. Этой девушки  раньше  не
было и быть не могло. Эту девушку можно было увидеть однажды и  всю  жизнь
питаться воспоминаниями.
     - Здравствуйте, - сказала  девушка,  протянула  Малюжкину  руку.  Она
держала ее выше, чем принято, и потому рука оказалась в  близости  от  губ
редактора. Малюжкин неожиданно для себя поцеловал тонкую атласную кисть  и
сел, заливаясь краской.
     - Я тоже сяду? - спросила девушка.
     - Очень приятно, - ответил Малюжкин. - Познакомиться  очень  приятно.
Садитесь, ради  всего  святого...  -  Редактору  хотелось  говорить  очень
красиво, хотя бы как говорили герои Льва Толстого.  -  Крайне  польщен,  -
закончил он.
     - Мишенька, наверное, про меня рассказал, - улыбнулась девушка, и  из
ее глаз вылетели острые сладкие стрелы. - Меня зовут Милицей Бакшт, я живу
в этом городе более ста лет.
     - Не может быть, - сказал Малюжкин, приглаживая волосы на висках, - я
бы запомнил ваше чудесное лицо...
     По редакции  уже  прошел  слух  о  появлении  неизвестной  красавицы.
Думали, что  из  киногруппы,  снимающей  в  городе  историко-революционный
фильм. Все мужчины  пошли  в  коридор  покурить.  Курили  рядом  с  дверью
главного.
     - А вы меня узнать и не можете, - сказала Милица. - Я еще вчера  была
древней старухой с клюкой. Ужасное зрелище, вспоминать не хочется. Вы меня
понимаете?
     - О да, - сказал Малюжкин.
     Милица  гибко  вскочила  со  стула,   повернулась   кругом,   сарафан
взметнулся и обнажил стройные ноги, и тут же она  согнулась,  оперлась  на
воображаемую палку, скривила спину, зашаркала,  еле  переставляя  ноги,  и
руками двигала с трудом.
     Смешно и радостно стало Малюжкину, и он сказал:
     - Вы актриса, вы талантливая актриса, вам надо сниматься.
     Машинистки, услышавшие эти слова  через  стенку,  вынесли  в  коридор
подтверждение новости: незнакомка была киноактрисой, главный ее хвалит.
     Степанов вспомнил две картины, в которой он эту киноактрису видел.  И
многие согласились.
     - Очень похоже, - сказал Стендаль. - Примерно так это и выглядело.  Я
сам помню.
     - Вы верите мне? - спросила Милица, садясь снова на стул, и глаза  ее
настолько приблизились к лицу редактора, что тот ощутил  головокружение  и
сказал:
     - Вам верю во всем, в большом и в малом.
     - Вы ему паспорт покажите, Мила, - сказал Стендаль.
     - Не надо, - возразил Малюжкин. - Не надо никакого  паспорта.  Сейчас
Миша подготовит материал, и вы не  уходите,  ради  бога,  не  уходите.  Вы
расскажете мне все, как было, что, как, когда. Сейчас же в номер.
     - Вместо передовой, - сказал Стендаль, который был еще молод и  легко
верил в добро.
     - Вместо передовой, - подтвердил Малюжкин.
     - Мишенька, - сказала Милица, - он, по-моему,  в  меня  влюбился.  Он
рассудок теряет. Что же теперь делать? Вы в меня влюблены?
     - Кажется, да, - сказал тихо редактор, не  смея  отрицать,  но  и  не
желая, чтобы сотрудники услышали об этом.
     - Ну, я готовлю материал и в номер? - спросил Миша.
     - Конечно. А вы... - и в голосе Малюжкина проявилась жалкая  просьба,
а вы посидите здесь, со мной? А?
     - Посижу, конечно, посижу. Ведь ты недолго, Миша?
     - Да я здесь же, на подоконнике, напишу. У меня вчерне все готово.
     - Ну вот, - сказала Милица. -  Мы  с  вами  знакомы  и  теперь  будем
разговаривать. Разве не чудесно, что я  вчера  была  старухой,  а  сегодня
молода?
     - Чудесно, - сказал Малюжкин. - У вас чудесные зубы.
     - Фу, это говорят только некрасивым девушкам, чтобы их не обидеть,  -
сказала Милица и засмеялась так звонко, что машинистки нахмурились.
     - Нет, что вы, у вас  красивые  руки,  и  волосы,  и  нос,  -  сказал
Малюжкин. Он хотел было продолжить перечисление, но тут зазвонил  телефон,
и редактор, не желавший ни с кем разговаривать, все-таки поднял  трубку  и
сказал резко, чтобы отвязаться: - У меня совещание.
     Трубка забулькала отдаленным человеческим  голосом,  и  Малюжкин,  не
положивший ее вовремя, стал слушать. Миша подмигнул  Милице,  считая,  что
дело сделано, а та подмигнула в ответ, ибо была довольна своей красотой.
     - Да, - сказал вежливым голосом Малюжкин.  -  Конечно.  В  завтрашнем
номере, товарищ Белосельский. Я  сам  этим  займусь,  лично...  Я  отлично
понимаю. Наше упущение, товарищ Белосельский.
     Голос в трубке все урчал, и понемногу  лицо  Малюжкина  собиралось  в
обычные деловые морщины, а волосы, завернувшиеся было  в  тугие  цыганские
завитки, на глазах распрямлялись и ложились организованно по  обе  стороны
пробора.
     - Отразим, разумеется, будет сделано, - сказал он наконец  и  повесил
трубку. - Вот, - сказал он, глядя на Милицу,  и  потрогал  пальцем  кончик
носа. -  Такие  дела.  Передовица  идет  о  прополке.  Ясно,  Стендаль?  О
прополке, а не о подготовке школ. Со школами еще не горит. Наше  упущение.
Самим следовало догадаться. Позовите ко мне Степанова.  Одна  нога  здесь,
другая - там. Пусть захватит график прополки.
     - Как же? - спросил Стендаль. - А статья?
     - Да-да, - сказал  Малюжкин.  -  Очень  приятно  было  познакомиться.
Всегда рад. Иди же, Стендаль! Время не ждет. В газете главное -  сохранять
спокойствие. Ясно?
     В голосе Малюжкина была настойчивость. Стендаль не  смог  ослушаться.
Вышел в коридор и нашел Степанова. Степанов  задавал  вопросы,  касающиеся
девушки, но Стендаль не отвечал.
     - Пошли, - сказал он. - Передовую будете  писать.  Зайдите  в  отдел,
возьмите данные по прополке. Одна нога здесь, другая  -  там.  Так  сказал
шеф.
     - Я же в самом деле омолодилась, - говорила Милица  редактору,  когда
Стендаль вернулся в кабинет.
     Малюжкин поднял на Стендаля обиженные глаза - его отвлекали от дела.
     - Завтра чтобы быть на работе вовремя, - сказал он Мише.
     - Но мне же Александр  Сергеевич  Пушкин  стихи  в  альбом  писал!  -
повторяла Милица. - Личные стихи. Только мне. И нигде их не печатали.
     - Очень любопытно, - сказал Малюжкин. - Оставьте  альбом,  посмотрим.
Поместим в рубрике "Из истории нашего края".  Хорошо?  Значит,  по  рукам.
Молодцы, что стихи разыскали!
     И Малюжкину, переключившемуся на прополку, казалось,  что  он  хорошо
обошелся с посетителями.
     - Вы  не  волнуйтесь,  мы  стихов  не  затеряем,  понимаем  ценность,
девушка.
     - Вы звали? - спросил Степанов, глядя на Милицу Бакшт.
     Малюжкин проследил за взглядом вошедшего сотрудника,  что-то  забытое
шевельнулось в сердце, и он сказал:
     - Сюда, Степанов, садись. Данные по прополке захватил? Звонили,  надо
срочно. Так что понимаешь...
     - Ну, мы пошли, - сказал печально Стендаль.
     - Конечно, конечно... - сказал Малюжкин, вожделенно глядя на  графики
в руке Степанова. Малюжкин любил газету и  любил  газетную  работу.  Обида
прошла! - Не задерживайся! - крикнул он вслед Стендалю и забыл о нем.
     Хлопнула дверь за  посетителями.  Колыхнулись  тюлевые  занавески  на
окне.
     Степанов пожалел, что девушка ушла, в такую жару писать о прополке не
хотелось. Хотелось  на  пляж.  Он  подвинул  к  себе  раскрытый  альбом  в
сафьяновом переплете. Почерк на желтоватой странице был знаком. Рядом  той
же рукой был нарисован профиль только что заходившей девушки.
     - Это ее альбом? - спросил Степанов.
     Малюжкин удивился, но ответил:
     - Ее, Говорит, Пушкин писал. - И он хихикнул. - В  "Красном  знамени"
все агрегаты простаивают, а в сводке завышают. А? Каковы гуси?..
     Конечно,  это  был  почерк  Пушкина.  Или  изумительная   совершенная
подделка, которой место в музее Пушкина в Москве.
     "Оставь меня, персидская княжна..." - прочел Степанов.
     - "Оставь меня, персидская княжна..." - прочел он еще раз вслух.
     - Потише, - предупредил Малюжкин. - Не отвлекайтесь стихами.
     Степанов не слышал: он шевелил губами, разбирал строки дальше.  Этого
стихотворения он не знал. И никто не знал.  Степанов  был  первым  в  мире
пушкинистом, читающим стихотворение, которое начиналось  словами:  "Оставь
меня, персидская княжна..."
     - Это же открытие! - сказал он. - Мировой  важности,  надо  писать  в
Москву. Завтра прилетит Андроников.
     - Что вы,  сговорились,  что  ли?  -  возмутился  Малюжкин.  -  Давай
по-товарищески, Степан.  Кончим  передовицу  -  звоним  Андроникову,  Льву
Толстому, Пушкину, выпиваем по кружке пива - что угодно! Послушай  начало:
"Полным ходом идет прополка на полях колхозов нашего района". Не банально?
     Но Степанов не слышал,  так  же  как  за  несколько  минут  до  этого
Малюжкин перестал слышать и видеть Милицу Бакшт.
     Степан Степанович Степанов  был  одержим  Пушкиным.  Он  был  одержим
упорной надеждой узнать о  великом  поэте  все  и,  изучая  каждое  слово,
сказанное им, распорядок каждого дня  его  жизни,  терпеливо  ждал,  когда
судьба смилостивится и  подарит  ему  открытие  в  пушкинистике,  открытие
случайное, находку, ибо закономерные открытия там уже все сделаны.
     Прошло тридцать лет, с  тех  пор  как  Степан  Степанов,  отыскав  на
чердаке старого дома  первое  издание  "Евгения  Онегина",  стал  солдатом
маленькой интернациональной армии пушкинистов. Степан Степанович постарел,
обрюзг, страдал печенью, одышкой, похоронил жену, вырастил дочь Любу, и та
уже выходит замуж,  но  открытие  не  давалось.  Ни  сам  Пушкин,  ни  его
родственники, ни друзья-декабристы  не  бывали  в  Великом  Гусляре  и  не
оставили там дневников, записных книжек и устных воспоминаний. Но Степанов
искал, посещал забытые пыльные чердаки, за бешеные деньги  покупал  редкие
издания,  поддерживал  переписку  с  Ираклием  Андрониковым   и   пастором
Грюнвальдом в Швейцарии, изучил два европейских языка, не  продвинулся  по
службе, а открытие все медлило, не приходило.
     И вот неизвестные строки Пушкина, сами, без всяких усилий со  стороны
Степанова, оказавшиеся перед ним.
     Степанов грузно поднялся со стула, держа на вытянутой руке  альбом  в
сафьяновом переплете, и  подошел  к  окну,  к  свету,  чтобы  под  солнцем
убедиться в том, что счастье в  самом  деле  посетило  его,  что  одно  из
решающих открытий в пушкинистике второй половины двадцатого  века  сделано
именно им.
     - Сядь, - догнал его голос Малюжкина. - Послушай: "Однако в отдельных
хозяйствах темпы  прополки  недостаточно  высоки".  Или,  может,  написать
просто - "невысоки"? Или "низки"?
     - Кто та девушка? - спросил Степанов.
     - Какая девушка?
     - Девушка, которая к тебе приходила. С Мишей Стендалем.
     - Так ты у нее и спроси. Почему у меня? Не знаю я никакой девушки.
     Малюжкин тоже  был  одержимым  человеком.  Он  был  одержим  желанием
сделать газету самой лучшей в области.
     - Так, - сказал Степанов, стряхнул  пепел  с  мятых  брюк,  с  трудом
стянул на  обширном  животе  расстегнувшуюся  пуговицу  и,  громко  запев:
"Оставь меня, персидская княжна..." - ушел из кабинета главного редактора,
убыстряя шаги, протопал по коридору и выскочил на улицу.
     Малюжкин посмотрел ему вслед и обиделся до слез.



                                    29

     Милица со Стендалем доплелись  до  пивного  ларька,  у  которого  под
разноцветными  пляжными  зонтиками  стояли  шаткие   столики   с   голубым
пластиковым верхом.
     Миша отстоял в очереди, поставил  на  столик  две  кружки  с  шапками
теплой пены. Он был разочарован в жизни и в идеалах.
     - Что же, не оценили нас? - спросила Милица.
     - Я совершил тактическую ошибку, - сказал Стендаль, не  зная  еще,  в
чем она заключалась.
     - Сначала я ему понравилась, - сказала Милица.
     Стендаль пил пиво, морщился.
     - Придется прямо в Москву, - сказал он. - И Великий Гусляр  останется
никому не известным, заштатным городком. И они будут  кусать  себе  локти.
Пускай кусают.
     - Немного он все-таки прославился, - сказала Милица.  -  Я  же  здесь
жила. - Она улыбалась. Она шутила,  хотела  развеселить  Стендаля.  -  Все
уладится, - сказала она.
     - И никто не верит, - сказал Стендаль. - Даже в  милиции  Удалову  не
поверили. А мне в газете. Что мы, проходимцы, что ли? Вот  Грубин  побежал
опыты ставить, чтобы ничего не упустить.  И  вы  тоже  не  только  о  себе
думаете. Ведь правда?
     - Ага, - сказала прекрасная Милица. - Смотрите,  тот  смешной  дядька
бежит.
     По площади бежал, вертел головой мягкий, колышущийся  мужчина,  голый
череп которого выглядывал из войлочного венца  серых  волос,  как  орлиное
яйцо из гнезда. У мужчины были толстые - актерские  губы  и  нос  римского
императора времен упадка. Под мышкой он держал большой альбом. Весь он, от
нечищеных ботинок, за  что  его  журил  Малюжкин,  до  обсыпанного  пеплом
пиджака, являл собой сочетание  неуверенности,  робости  и  фантастической
целеустремленности.
     - Мой альбом несет, - сказала Милица.
     - Это Степан Степанов, - сказал Миша Стендаль.  -  Они  спохватились.
Они поняли и разыскивают нас.  Сюда!  -  махал  рукой  Стендаль,  призывая
Степанова. - Сюда, Степан Степаныч!
     Степанов протопал к столику. Очень обрадовался.
     - А я вас ищу, - сказал он, придавливая к земле стул, - вернее,  вашу
спутницу. Я уж боялся, что не найду, что мне все почудилось.
     - Вас Малюжкин  все-таки  прислал?  -  спросил  утвердительным  тоном
Стендаль.
     - Какой Малюжкин? Ни в коем случае. Он, знаете, резко возражал. Он не
осознает. Девушка, откуда у