Белосельский слушается.
     - Я власти не имею, - сказала Елена Сергеевна. - Я в отставке.
     - Вас весь город знает.
     - Я сейчас.
     Елена Сергеевна прошла в маленькую комнату  и  скоро  вернулась.  Она
причесалась, заколола седые волосы в пучок на затылке. На ней было  темное
учительское платье с отложным, очень белым воротничком,  и  Шурочка  снова
почувствовала робость, как пять лет назад, когда она первый раз  пришла  в
исторический кружок. Елена Сергеевна, в таком же темном платье, повела  их
на верх, в первый зал музея,  где  стоял  прислоненный  к  стене  потертый
бивень  мамонта,  висела  картина,  изображающая  повседневный  быт  людей
каменного  века,  а  на  витрине  под  стеклом  лежали  в  ряд  черепки  и
наконечники стрел из неолита, найденные  у  реки  Гусляр  дореволюционными
гимназистами.
     - Так ты посидишь немного? - спросила Елена Сергеевна.
     - Конечно, я сегодня с обеда свободна.
     Елена Сергеевна спустилась с крыльца, молодо процокала каблучками  по
деревянной дорожке двора, прикрыла калитку и пошла по Слободской к центру,
через мост над Грязнухой,  что  испокон  веку  делит  город  на  Гусляр  и
Слободу.
     За мостом по правую руку стоит здание детской  больницы.  Раньше  там
был дом купцов Синицыных, и в нем  сохранились  чудесные  изразцовые  печи
второй половины восемнадцатого века. По левую  руку  -  церковь  Бориса  и
Глеба, шестнадцатый век,  уникальное  строение,  требует  реставрации.  За
церковью - одним фасадом на улицу, другим на реку - мужская гимназия, ныне
первая средняя школа. За гимназией - широкая и  всегда  ветреная  площадь,
наполовину занятая газонами. Здесь до революции стояли гостиные ряды, но в
тридцатом, когда ломали  церкви,  сломали  заодно  и  их,  хотя  можно  бы
использовать ряды под колхозный рынок. Теперь здесь стоит,  вглядываясь  в
даль, бронзовый землепроходец!
     По  ту  сторону  площади  -  двухэтажный  музей,  памятник  городской
архитектуры  восемнадцатого  века,  охраняется  государством.   Но   Елена
Сергеевна переходить площадь не стала, а у продовольственного свернула  на
Толстовскую.
     На углу встретился провизор Савич, давнишний знакомый.
     - Ты слышала, Лена, - сказал он, отдуваясь и обмахиваясь растрепанной
книжкой, - грузовик провалился?
     - А куда,  ты  полагаешь,  я  иду?  -  спросила  Елена  Сергеевна.  -
Обследовать финифтяную артель?
     - Ну уж, Леночка, - сказал мягко Савич, - не надо  волноваться.  Если
мне не изменяет память, это третий провал за последние годы?
     - Четвертый, Никита, - сказала Елена Сергеевна. - Четвертый. Я пойду,
а то как бы они чего не натворили.
     - Разумеется. Если б не такая жара, я бы сам посмотрел. Но  обеденный
перерыв короток, а мое брюхо требует пищи.  Я  так  и  полагал,  что  тебя
встречу. Тебя все в городе касается.
     - Касалось. Теперь я на пенсии. Передай привет Ванде Казимировне.
     - Спасибо, мы все к вам в гости собираемся...
     Но последних слов Елена Сергеевна уже не слышала. Она  быстро  шла  к
Пушкинской.
     Савич  поправил  очки  и  побрел  дальше,  размышляя,   есть   ли   в
холодильнике  бутылка  пива.  Он  представил   запотевшую,   темно-зеленую
бутылку, шипение освобожденного напитка, зажмурился и заспешил.
     На Пушкинской, не доходя до универмага, стояла толпа. Толпа  казалась
неподвижным, неживым телом,  и  только  мальчишки  кружились  вокруг  нее,
влетая внутрь и снова выскакивая, как пчелы из роя. По улице не спеша  шел
гусеничный экскаватор.
     Вблизи толпа распалась на отдельных людей, большей частью знакомых  -
учеников, друзей, соседей и просто горожан, о которых ничего не знаешь, но
здороваешься на улице.
     Елена  Сергеевна  пронзила  толпу  и  оказалась  у  провала.  Асфальт
расходился трещинами, прогибался, будто был мягким, как резиновый  коврик,
и обрывался овальным черным колодцем.  По  другую  сторону  колодца  стоял
лесовоз, - его уже вытащили из ямы. Бревна лежали на мостовой, рядком.
     У провала спорили  два  человека.  Один  из  них  был  низок  ростом,
агрессивен, и лицо  его  было  скрыто  под  соломенной  шляпой.  Второй  -
баскетбольного роста, с нечесаной шевелюрой,  в  черном  пиджаке,  надетом
прямо  на  голубую  майку,  -  отступал  под   натиском   низенького,   но
сопротивления не прекращал.
     - Для меня это скандал и безобразие, - уверял низкий.
     Елена Сергеевна сразу поняла, что это и есть директор ремконторы.
     -  Мы  окончили  асфальтирование  участка,  рапортовали   и   ожидаем
заслуженной премии - не лично я, а коллектив, - а ты что мне советуешь?
     Низенький сделал шаг вперед, и длинный отступил, рискую  свалиться  в
пропасть.
     - Корнелий, ты забыл о науке, о славе родного города,  -  протестовал
он, балансируя над провалом.
     - А  люди  премии  лишаться?..  Эй,  Эрик!  -  Это  низенький  увидел
экскаватор. - Давай сюда, Эрик!
     - Подождите, - сказала Елена Сергеевна.
     - А вы еще по какому праву? - спросил низенький, не поднимая  головы.
- Давай, Эрик!
     - Вот что, Корнелий, - сказала тогда Елена Сергеевна, которая наконец
узнала, кто же скрывается под соломенной шляпой. - Сними шляпу  и  подними
голову.
     Кто-то в толпе  хихикнул.  Экскаваторщик  заглушил  мотор  и  подошел
поближе.
     - Где тут яма, - спросил  он,  -  которая  представляет  исторический
интерес?
     Директор ремконторы послушно снял шляпу и поднял вверх чистые голубые
глаза неуспевающего ученика. Он уже все понял и сдался.
     - Здравствуйте, Елена Сергеевна, - сказал он. - Я вас сразу не узнал.
     - Дело не в этом, Корнелий.
     - Правильно, не в этом. Но вы войдите в мое положение.
     - А если бы на Красной площади такое  случилось?  -  спросила  строго
Елена Сергеевна. - Ты думаешь, Удалов, что Центральный Комитет разрешил бы
вызвать экскаватор и  засыпать  провал,  не  дав  возможности  ученым  его
обследовать?
     - Так то Красная площадь, - сказал Удалов.
     - Так его! - пришел в восторг Грубин. - Я сейчас мигом все осмотрю.
     - Кстати, если не исследовать, куда ведет провал,  -  добавила  Елена
Сергеевна, - то не исключено, что завтра произойдет  катастрофа  в  десяти
метрах отсюда, вон там например.
     Все испуганно посмотрели в направлении, указанном Еленой Сергеевной.
     Грубин присел на корточки  и  постарался  разглядеть,  что  таится  в
провале. Но ничего не увидел.
     - Фонарь нужен, - сказал он.
     - Фонарь есть.
     Из толпы вышел мальчик с длинным электрическим фонарем.
     - Только меня с собой возьмите, - сказал он.
     - Здесь мы не шутки шутить  собрались.  -  Грубин  отобрал  фонарь  у
мальчика. - Я пойду, а, Елена Сергеевна?
     - Подождите. Нужно, чтобы туда спустился представитель музея.
     - Так там нет никого. А вы отсюда будете контролировать.
     Рядом с Еленой Сергеевной возник человек с фотоаппаратом.
     - Я готов, - сказал он. - Я работаю в районной газете, и моя  фамилия
Стендаль. Миша Стендаль. Я кончал истфак.
     - Так будем стоять или будем засыпать?  -  спросил  экскаваторщик.  -
Простой получается.
     - Идите, - согласилась с Мишей Елена Сергеевна.
     - Тогда и  я  пойду,  -  сказал  вдруг  экскаваторщик.  -  Мне  нужно
посмотреть, куда землю сыпать. Да и физическая сила может пригодиться.
     И на это Елена Сергеевна согласилась.
     Удалов хотел было возразить, но потом махнул  рукой.  Не  везет,  так
никогда не везет.
     - Здесь неглубоко, - сказал Грубин, посветив фонариком вглубь.
     Он лег на асфальт, свесил ноги в провал и съехал на животе в темноту.
Ухнул и пропал.
     - Давайте сюда! - прилетел через несколько секунд утробный  подземный
голос.
     Толпа сдвинулась ближе к краям провала, и Елена Сергеевна сказала:
     - Отойдите, товарищи. Сами упадете и других покалечите.
     - Сказано же, - оживился Удалов, - осадите!
     Экскаваторщик спрыгнул вниз и подхватил Мишу Стендаля.
     - Ну, как там? - крикнул  Удалов.  Он  опустился  на  колени,  крепко
упершись пухлыми  ладошками  в  асфальт,  и  голос  его  прозвучал  глухо,
отраженный невидимыми стенами провала.
     - Тут ход есть! - отозвался снизу чей-то голос.
     - Там ход, - повторил кто-то в толпе.
     - Ход...
     И  все  замерли,  замолчали.  Даже  мальчишки  замолчали,  охваченные
близостью тайны. В людях зашевелились  древние  инстинкты  кладоискателей,
которые дремлют в каждом человеке и только  в  редких  деятельных  натурах
неожиданно просыпаются и влекут к приключениям и дальним странствиям.



                                    3

     Сверху  провал  представлялся  Милице  Федоровне   Бакшт   чернильной
кляксой. Она наблюдала за событиями из  окна  второго  этажа.  Пододвинула
качалку к самому подоконнику и положила  на  подоконник  розовую  атласную
подушечку, чтобы локтям  было  мягче.  Подушечка  уместилась  между  двумя
большими цветочными горшками, украшенными бумажными фестончиками.
     Очень старая сиамская кошка с разными  глазами  взмахнула  хвостом  и
тяжело вспрыгнула на подоконник. Она тоже смотрела на улицу в  щель  между
горшками.
     В отличие от остальных, Милица Федоровна  хорошо  помнила  то  время,
когда улица не была мощеной и звалась Елизаветинской. Тогда напротив  дома
Бакштов, рядом с лабазом  Титовых,  стоял  богатый  дом  отца  Серафима  с
резными наличниками и дубовыми колоннами,  покрашенными  под  мрамор.  Дом
отца серафима сгорел в шестидесятом, за год до  освобождения  крестьян,  и
отец Серафим, не согласившись  в  душе  с  суровостью  провидения,  горько
запил.
     Отлично помнила Милица Федоровна и  приезд  губернатора.  Тот  был  у
Бакштов с визитом, ибо обучался со  вторым  супругом  Милицы  Федоровны  в
пажеском корпусе. Хозяйка велела в тот  вечер  не  жалеть  свечей,  и  его
высокопревосходительство, презрев условности, весь вечер провел у ее  ног,
шевеля  бакенбардами,  а  господин  Бакшт  был  польщен  и   вскоре   стал
предводителем уездного дворянского собрания.
     Память играла в последние годы страшные шутки с  Милицей  Федоровной.
Она отказывалась удерживать события последних лет и услужливо  подсовывала
образы давно усопших родственников и приятелей  мужа  и  даже  куда  более
давние сцены: петербургские, окутанные дымкой романтических увлечений.
     В годы революции Милица Федоровна была уже  очень  стара,  и  за  ней
ходила компаньонка из монашек. С тех лет ей почему-то врезалось  в  память
какое-то шествие. Перед шествием молодые люди несли черный  гроб  с  белой
надписью "Керзон". Кто такой Керзон, Милица Федоровна так и не сподобилась
узнать.
     И еще помнился последний визит Любезного друга. Любезный друг  сильно
сдал, ходил с клюкой, и борода его поседела. Задерживаться в городе он  не
смог и вынужден был покинуть гостеприимный дом вдовы  Бакшт,  не  исполнив
своих планов.
     Появление  провала  на  Пушкинской  отвлекло  Милицу   Федоровну   от
привычных мыслей. Она даже запамятовала, что ровно в три к ней должны были
прийти пионеры. Им Милица Федоровна обещала рассказать о  прошлом  родного
города. Задумала  этот  визит  настойчивая  соседка  ее,  Шурочка,  девица
интеллигентная, однако носящая короткие  юбки.  Милица  Федоровна  обещала
показать  пионерам  альбом,  в  который  ее  знакомые  еще  до   революции
записывали мысли и стихотворения.
     Шурочку Милица Федоровна разглядела среди людей,  окруживших  провал.
На зрение госпожа Бакшт не жаловалась: грех жаловаться в таком возрасте.
     Потом Милица Федоровна задремала, но  сон  был  короток  и  непрочен.
Нечто необъяснимое волновало ее. Ей привиделся  Любезный  друг,  грозивший
костлявым пальцем и повторявший: "Как на духу, Милица!"
     Когда Милица Федоровна вновь открыла глаза, у провала уже командовала
известная ей Елена Сергеевна Кастельская, худая дама, работавшая в музее и
приходившая  лет  десять-пятнадцать  назад  к  Бакшт  в   поисках   старых
документов.  Но  Милице  Федоровне  не  понравилась  сухость  и  некоторая
резкость  музейной  дамы,  и  той  пришлось  уйти  ни  с  чем.  При   этом
воспоминании Милица Федоровна дозволила  улыбке  чуть  тронуть  уголки  ее
сухих, поджатых губ. Раньше губы были другими - и цветом, и  полнотой.  Но
улыбка, та же улыбка, когда-то сводила с ума кавалергардов.
     Тут Милицу Федоровну вновь сморила дремота. Она зевнула, смежила веки
и отъехала на кресле в угол, в уютную темную полутьму у печки.
     Сиамская кошка привычно прыгнула ей на колени.
     "В три часа придут... В три часа..." - сквозь дремоту  думала  Милица
Федоровна, но так и не вспомнила, кто же придет в три часа, а вместо этого
опять увидела Любезного друга, который был разгневан  и  суров.  Взор  его
пронзал  трепетную  душу  Милицы  Федоровны  и  наэлектризовывал   душный,
застойный воздух в гостиной  -  единственной  комнате,  оставленной  после
революции госпоже Бакшт.



                                    4

     Подземелье за те полчаса, что было открыто влиянию  жаркого  воздуха,
почти не проветрилось. Вековая прохлада наполняла его,  как  старое  вино.
Миша  Стендаль  оперся   на   протянутую   из   тьмы   квадратную   ладонь
экскаваторщика,  прижал  к   груди   фотоаппарат   и   сиганул   туда,   в
неизвестность.
     В провале стояла тишина. Тяжелое дыхание людей  металось  по  нему  и
глохло у невидимых стен.
     В голубом овальном окне над головой  обрисовывался  круглый  предмет,
превышающий размером человеческую голову. Из предмета донесся голос:
     - Ну как там?
     Голос принадлежал маленькому директору ремконторы, которого так ловко
поставила на место старуха Кастельская из музея.  Предмет  был  соломенной
шляпой, скрывавшей лицо Удалова.
     - Тут ход есть, - ответил другой  голос,  в  стороне,  неподалеку  от
Миши.
     По темноте елозил луч фонарика. Грубин начал исследования.
     - Там ход... ход... - шелестом  донеслись  голоса  в  толпе  наверху.
Голоса были далеки и невнятны.
     Миша Стендаль сделал шаг в сторону  хода,  но  натолкнулся  на  спину
экскаваторщика. Спина была жесткая. Глаза начали привыкать  к  темноте.  В
той стороне, куда двигался Грубин, она была гуще.
     - Пошли, - сказал экскаваторщик.
     Миша по-слепому  протянул  вперед  руку,  и  через  два  шага  пальцы
уперлись во что-то - испугались, отдернулись, сжались в кулак.
     - Тут стена, скользкая, - прошептал  Миша.  Шепот  был  приемлемее  в
темноте.
     Толстые,  надежные  бревна  поднимались  вверх,  под  самый  асфальт.
Комната получалась длинная, потолок к углу провалился.  Дальняя  стена,  у
которой стоял Грубин и шарил лучом, была кирпичной. Кирпичи  осели,  пошли
трещинами. Посреди стены -  низенькая,  перетянутая,  как  старый  сундук,
железными ржавыми полосами дверь.
     Грубин уже изучил дверь: замка не было, кольцо кованое,  но  за  него
тяни не тяни - не поддается.
     - Дай-ка мне, - сказал экскаваторщик.
     - Нет, - возразил Миша Стендаль. - На это мы не имеем  права.  У  нас
нет открытого листа. Надо хотя бы сфотографировать.
     Миша Стендаль читал незадолго книгу про то, как была открыта в Египте
гробница Тутанхамона. Там тоже была дверь и  исследователи  перед  ней.  И
момент, вошедший в историю.
     - Мы не на раскопках, - сказал Грубин. - Там, может,  тоже  земля.  И
конец нашему путешествию.
     - Чего уж! - сказал Эрик. -  Директорша  велела  посмотреть,  так  мы
посмотрим. Все равно Удалов своего добьется. Засыплет, и поминай как звали
- у него план.
     Экскаваторщик присмотрелся к двери:
     - Ты фонарь держи покрепче. Не дрожи рукой. Сюда, левее...
     Он стал похож на хирурга. Грубин ассистировал ему.  Миша  Стендаль  -
студент-практикант, человек без пользы делу.
     - Она внутрь открывается, - сказал  экскаваторщик.  Нашел  место,  то
самое, единственное, в которое надо было упереться плечом, и нажал.
     Дверь заскрипела жутко, ушла в темноту, кирпичи зашуршали, оседая,  и
экскаваторщик - береженого бог бережет - прыгнул назад, чуть не сбив  Мишу
с ног. Фонарь погас - видно, Грубин отпустил кнопку, - в подвале  возникла
грозная тишина, и все были оглушены звоном в ушах.
     - Что  случилось?  -  спросил  голос  сверху.  Голос  был  близок  до
странности. Вроде бы за эти минуты  трое  исследователей  ушли  далеко  от
людей, а тут, в трех метрах, Удалов задает вопросы голосом  тревожным,  но
обычным.
     - Полный порядок, - сказал экскаваторщик.  Он  бодрился  и  о  прыжке
своем уже позабыл. - Свети прямо, - приказал он.
     Грубин послушался и посветил.
     Экскаваторщик закрыл спиной большую часть  двери  -  всматривался,  а
Миша Стендаль почувствовал обиду. Он был наиболее исторически образован  и
морально чувствовал себя  вправе  руководить  поисками.  Но  экскаваторщик
этого не чувствовал, и как-то случилось, что впереди  был  он.  Миша  даже
сделал шаг, хотел оттеснить  экскаваторщика  и  дать  какое-нибудь,  пусть
зряшное, но указание. Тут экскаваторщик обернулся  и  посмотрел  на  Мишу.
Глаз его, в который попал луч фонаря, засветился желто и недобро.
     Миша ощутил внутреннее стеснение  и  приостановил  дыхание.  Там,  за
дверью,  могли  таиться  сундуки  с  золотом  и   жемчужными   ожерельями,
серебряные  кубки,  украшенные  сценами  княжеской  охоты  на   бой-туров,
булатные мечи-кладенцы и скелет неудачливого грабителя -  глазницы  черепа
черные, пустые... А экскаваторщик сейчас выхватит острый, чуть зазубренный
от частого употребления кинжал и вонзит под сердце Стендалю.
     Экскаваторщик отнял у Грубина фонарь: так ему было удобнее.
     - Тоже комната, товарищи, - сказал он.
     Скорчившись вдвое, он перешагнул высокий порог и пропал во тьме.
     Грубин с Мишей стояли ждали.
     Изнутри голос сказал:
     - Давайте за мной. Не оступитесь.
     Вторая  комната  оказалась  меньше  первой.  Луч  фонаря,  не   успев
достаточно расшириться, уперся желтым  блюдцем  в  противоположную  стену,
порезав по пути светлым лезвием странные предметы и, что совсем непонятно,
осветив пыльные гнутые стекла - бутыли, колбы  и  крупные  сосуды  темного
стекла. Луч метался  и  позволял  глазам  по  частям  обозреть  комнату  -
кирпичную, сводчатую, длинный стол посреди,  а  дальний  конец  обвален  и
видится мешаниной кирпичей и железа.
     - Типография, - сказал Грубин.  Помолчал.  Подумал.  -  Может,  здесь
печаталась "Искра". Или даже "Колокол".
     - Печатного станка нету, - резонно сказал экскаваторщик.
     - Отойдите, - сказал Миша. - Ничего  не  трогайте.  У  меня  вспышка.
Сделаем кадры.
     Послушались. В руках  у  Миши  была  техника.  Его  спутники  технику
уважали.
     Миша долго копался,  готовил  в  темноте  аппарат  к  действию.  Эрик
помогал, светил начавшим тускнеть фонариком. Потом  вспыхнула  лампа.  Еще
раз.
     - Все? - спросил экскаваторщик.
     - Все, - сказал Стендаль.
     - На свет вынуть придется, - сказал Эрик. Он вернул  фонарь  Грубину,
подхватил бутыль покрупнее и понес к выходу.
     - Какого времени подвал? - спросил Грубин.
     - Трудно сказать, - ответил Миша. - Вернее всего, не очень старый.
     - Жаль, - сказал Грубин. - Второе расстройство за день.
     - А первое?..
     - Первое, когда думал, что землетрясение началось.  Так  вы  уверены,
товарищ Стендаль?
     - Посуда довольно современная. И книги...
     Миша подошел к столу, распахнул книгу в кожаном переплете.
     - Ну скоро? - спросил Эрик. - Там уже заждались.
     - Наверху посмотрим, - сказал Грубин. Подхватил  еще  одну  бутыль  и
колбу.
     Миша шел сзади с книгами в руках.
     Шляпа  Удалова  отпрянула  от  провала.  Зажмурившись  от   дневного,
неистового сияния, Эрик протянул ему  бутыль.  Миша  стоял  в  трех  шагах
сзади. Столб света, спускавшийся в провал, показался  ему  вещественным  и
упругим. Экскаваторщик, озаренный светом, был подобен скульптуре человека,
стремящегося к звездам. Бутыль надежн