людение
Удалов также был склонен отнести за счет сговора старика с  марсианами,  а
не за счет хорошей погоды, как это было на самом деле.
     Но стоило Удалову войти в сени, как все иллюзии разлетелись.
     Пострадал лишь он.



                                    26

     Перед Удаловым стояла чашка  с  какао,  батон,  порезанный  толсто  и
намазанный вологодским маслом. На тарелке посреди стола горкой  возвышался
колотый сахар. В кастрюле дымилась крупная картошка.
     О Корнелии заботились, его  жалели  очаровательные  женщины,  угощали
шампанским  (из  наперстка),  мужчины  легонько  постукивали  по  плечику,
шутили, сочувствовали.  Здесь,  по  крайней  мере,  никто  не  ставил  под
сомнение действительную сущность Удалова. Он весь сжался и чувствовал себя
подобно одинокому разведчику в логове коварного врага. Каждый  шаг  грозил
разоблачением. Удалов улыбался напряженно и сухо.
     - И неужели никакого  противоядия?  -  шептала  Милица  Грубину,  тот
глядел на Алмаза, Алмаз разводил над столом ладонями-лопатами.
     Может, где-то, на отдаленной звезде, это противоядие давно испытано и
предается в аптеках, а на  Земле  пока  в  нем  необходимости  нет.  Алмаз
Удалова особо не жалел - получил человек дополнительно десять  лет  жизни.
Потом поймет, успокоится. Другому бы - это счастье, спасение.
     - В дозе ошибки не было? - спросил Грубин.
     - Не было, - сказал Алмаз.
     Грубин листал тетрадь, шевелил губами, снова спросил:
     - А ошибиться вы не могли?
     - Сколько всем, столько и ему, - сказал Алмаз.
     - А если он сам? - спросила Шурочка.
     - Я только свою чашку выпил, - сказал быстро Удалов.
     - А косточку я выкинула в  окошко,  -  сказала  Шурочка.  Она  быстро
свыклась с тем, что Удалов - мальчик, и только. И общалась с  ним,  как  с
мальчиком.
     - Я ж говорю, что не пил. - Удалов внезапно  заплакал.  Убежал  из-за
стола, размазывая кулачками слезы.
     Елена Сергеевна укоризненно поглядела на Шурочку, покачала головой.
     Алмаз заметил движение, ухмыльнулся: укоризна Елены Сергеевны была от
прошлого, с нынешним девичьим обликом вязалась плохо.
     - Я только Ксюшину бутылочку  выпил.  Маленькую.  Она  меня  из  дома
выгнала, - крикнул Удалов от двери.
     Грубин продолжал листать  тетрадь  старика.  Его  интересовал  состав
зелья, хотя из тетради, записанной множество лет  назад,  узнать  что-либо
было трудно.
     Савич искоса поглядывал на Елену, порой приглаживал волосы так, будто
гладил лысину. Савич был растерян, так как еще недавно, вчера  ночью,  дал
овладеть собой иллюзии, что, как только он помолодеет, начнет жизнь снова,
откажется от Ванды, придет к Елене и скажет ей: "Перед нами  новая  жизнь,
Леночка. Давай забудем обо всем, ведь мы нужны  друг  другу".  Или  что-то
похожее.
     Теперь же вновь наступили трудности. Сказать Елене? А Ванда?  Ну  кто
мог подумать, что так произойдет? И кроме того, они ведь связаны  законным
браком.
     И Савич чувствовал раздражение против  старика  Алмаза,  поставившего
его в столь неловкое, двусмысленное положение.
     А Елена тоже посматривала на Савича. Думала о другом. Думала  о  том,
что превращение, происшедшее с ними, - обман. Не  очевидный,  но  все-таки
самый настоящий обман. Ведь в самом деле никто  из  них,  за  исключением,
может быть, старухи Милицы, почти впавшей в детство и  потерявшей  память,
не стал  в  самом  деле  молодым.  Осталась  память  о  прошлом,  остались
привычки, накопленные за много  лет,  остались  разочарования,  горести  и
радости - и никуда от них не деться, даже если тебе на вид лет восемь, как
Удалову.
     Вот сидит Савич. В глазах у него обида и растерянность. Но обида  эта
и растерянность не свойственны были Савичу-юноше. И  возникли  они  давно,
постепенно,  от  постоянного  ощущения  неудовлетворенности  собой,  своей
работой, своей квартирой, характером своей  жены.  И  даже  жест,  которым
Савич поглаживает волосы, пришел  с  лысиной,  с  горестным  недоверием  к
слишком быстрому и жестокому бегу времени.
     Если сорок лет назад можно было сидеть вдвоем на лавочке, целоваться,
глядеть в звездное небо, удивляться  необыкновенности  и  новизне  мира  и
своих чувств, то теперь этого сделать будет нельзя. Как ни обманывай себя,
не избавишься от спрятанного под личиной юноши  тучного,  тяжело  дышащего
лысого провизора.
     Омоложение было иллюзией, но вот насколько она нужна и  зачем  нужна,
Елена еще не разобралась. Пока будущее пугало. И не столько необходимостью
жить  еще  несколько  десятков  лет,  сколько  вытекающими  из  омоложения
осложнениями житейскими.
     - Семь человек приняли эликсир, - сказал деловито Грубин,  захлопывая
тетрадь. - Все здорово помолодели. Один даже слишком.
     Удалов громко всхлипывал в маленькой комнате. Даже Ваня пожалел  его,
взял мяч и пошел туда, к грустному мальчику.
     - Все-таки процент большой, - сказал Савич.
     -  Но  главное  -  эксперимент  удачен.  И   это   раскрывает   перед
человечеством большие перспективы. А  на  нас  накладывает  обязательства.
Ведь бутыль-то разбилась.
     - Нам вряд ли поверят, - сказал Савич. - Уж очень все невероятно.
     - Обязательно поверят, - возразил Грубин. -  Нас  девять  человек.  У
нас, в конце концов, есть документы, воспоминания, люди, которых мы  можем
представить в качестве  свидетелей.  Ведь  мы-то,  наше  прошлое,  куда-то
делись. Нет, придется признать.
     - Не признают, - сказал Удалов,  вошедший  тем  временем  в  комнату,
чтобы избавиться от общества Вани с мячиком. - Я правду скажу: я уже ходил
в милицию. Не поверили. Чуть было маме  не  отдали,  то  есть  моей  жене.
Пришлось бежать.
     Удалов виновато поведал историю своих похождений. Он уже  понял,  что
стал  жертвой  ошибки,  жертвой  своего  исключительного  злокачественного
невезения.
     - Эх, Удалов, Удалов! - сказал наконец Грубин. - И когда  ты  станешь
взрослым человеком?
     - Лет через десять, - хихикнула Шурочка.
     - Шурочка! - остановила ее Елена.
     - Вам только бы издеваться, - сказал Удалов. - А я без работы остался
и  без  семьи.  Как  мне  исполнять  свои  обязанности,   семью   кормить,
отчитываться перед руководящими органами?
     - Да, - сказал Грубин. - Дело  не  легкое.  И  в  милицию  теперь  не
пойдешь за помощью. Им Удаловы так голову закрутили, что чуть что -  сразу
вызовут "скорую помощь" и санитаров со смирительной рубашкой. Да и  другие
органы, верно, предупреждены. Надо в Москву ехать. Прямо в Академию  наук.
Всем вместе.
     - Уже? - спросила Милица. - Я хотела пожить в свое удовольствие.
     - В Москве для этом возможностей больше, - сказал Алмаз. - Только  уж
обойдитесь без меня. Я потом подъеду. Вернуться надо к своим делам.
     - Да как же так? Без вас научного объяснения не будет.
     - А мое объяснение меньше всего на научное похоже.
     - Что за дела, если не секрет? - спросила вдруг Елена.
     - Спрашиваешь, будто я по крайней мере  до  министра  за  триста  лег
дослужился. Разочарую, милая. В Сибири я осел, в рыбной  инспекции.  Завод
там один реку портит,  химию  пускает.  Скоро  уж  и  рыбы  не  останется,
когда-нибудь будет времени побольше, расскажу, какую я борьбу веду с  ними
четвертый год, до ЦК доходил. Но возраст меня подводил, немощь старческая.
Теперь же я их замотаю. Попляшут. Главный инженер  или  фильтры  поставит,
или вместо меня на тот свет. Я человек крутой, жизнью обученный. Вот так.
     Алмаз положил руку на плечо Елены,  и  та  не  возражала.  Рука  была
тяжелая,  горячая,  уверенная.  Савич  отвернулся.  Ему  этот   жест   был
неприятен.
     - Учиться вам надо, Алмаз  Федотович,  -  сказала  Милица.  -  Тогда,
может, и министром станете.
     - Не исключено, - согласился Алмаз. - Но сначала я главного  инженера
допеку. И всех вас приглашу на уху. Добро?
     Грубин опустился тем временем на  колени  и  заглянул  под  стол.  Он
увидел, что в том месте, где на пол пролился эликсир,  из  досок  за  ночь
поднялись ветки с зелеными листочками. Пол тоже помолодел.
     - А в Москву ехать на какие деньги? - спросил Грубин из-под стола.



                                    27

     Никто уже не  сомневался,  что  в  Москву  ехать  надо.  Слово  такое
появилось и овладело всеми: "Надо". Жили люди, старели, занимались  своими
делами и никак не связывали свою судьбу с судьбами  человечества.  И  даже
когда соглашались на необычный эксперимент, делали это по самым  различным
причинам, опять же не связывая себя с человечеством.
     Но когда обнаружилось,  что  таинственный  эликсир  и  в  самом  деле
действует,  возвращает  молодость,  оказалось,  что  на  людей   свалилась
ответственность, хотели они того или нет. Да и в самом  деле,  что  будешь
делать, если в руки тебе дается подобный секрет? Уедешь  в  другой  город,
чтобы тихо прожить жизнь еще раз?
     Раньше Алмаз так и делал. Хоть и проживал очередную жизнь не тихо,  а
в смятении и бодрствовании, но к людям пойти, поделиться с ними тайной  не
мог, не смел, - погубили бы его, отняли тайну, передрались бы за нее.  Так
предупреждал пришелец. Но то был один Алмаз. Теперь семь человек.
     Слово "надо", коли оно не пришло извне,  а  родилось  самостоятельно,
складывается из весьма различных слов и мыслей, и нелегко порой определить
его истоки. Грубин, например, с первого же момента  рассматривал  все  как
чисто научный эксперимент, так к нему и относился. Когда  же  помолодел  и
осознал тщету предыдущей жизни, то в нем проснулся настоящий  ученый,  для
которого сущность открытия лежит в возможности его использования.
     Удалов внес свою лепту  в  рождение  необходимости,  потому  что  был
уверен, что в Москве хорошие врачи. Если придется к ним  попасть,  вылечат
от  младенчества,  вернут  в  очевидный  облик.  Его  "надо"  было   чисто
эгоистическим.
     Савич готов был ехать  куда  угодно  -  его  ничто  не  удерживало  в
Гусляре. В аптеку путь закрыт - кому нужен юный  провизор,  который  вчера
был солидным мужчиной  предпенсионного  возраста?  О  том,  чем  он  будет
заниматься, Савич не думал - его главные проблемы были личными. Что делать
с двумя девушками, на одной из которых за последние сорок  лет  он  дважды
женился, а другую дважды  бросил?  Увидев  молодую  Елену,  Савич  испытал
раздражение против себя и понял, что вчера был  совершенно  прав,  надеясь
связать свою новую жизнь именно с Еленой. Когда тебе двадцать  -  в  самом
деле двадцать -  ты  можешь  не  разглядеть  за  соблазнительной  девичьей
оболочкой вульгарности, грубости и даже - Савич не боялся  этого  слова  -
пошлости. Но с  сорокалетним  опытом  совместной  жизни  пришло  и  полное
понимание прежней ошибки. Теперь оставалось сделать лишь один шаг - честно
рассказать обо всем Елене, прекрасной, тонкой, понимающей, и  добиться  ее
взаимности. Ведь была же эта взаимность сорок  лет  назад?  Ведь  страдала
Лена, когда он оставил ее! Теперь должно наступить искупление  и  затем  -
счастье.
     Но размышляя так, Савич сам себе не верил. Он всей шкурой ощущал, что
у него неожиданно появился соперник, который не даст возможности не  спеша
осмотреться, все обсудить и принять нужные меры. Этот  бывший  старик  был
нахален и, видно, привык забирать от жизни все, что ему приглянулось. А  у
Елены  совершенно  нет  опыта  обращения   с   подобными   субъектами.   И
осмотрительность Савича, которую  Елена  может  ложно  истолковать,  также
работает против него - с каждой минутой шансы Савича тают.
     Елена Сергеевна также была в растерянности, но Савич не занимал в  ее
мыслях главного места. Она поняла, что возврата к прошлой жизни нет,  надо
искать выход, но ведь вся старая жизнь с ее требованиями  и  обязанностями
оставалась.  Оставалась  дочь,  которая  вернется  из  отпуска  за  Ваней,
оставались должности в общественных  организациях  и  незавершенные  дела,
оставались друзья и знакомые, от которых придется отказаться. И  отъезд  в
Москву, хоть и был  бегством,  оказывался  наиболее  разумным  выходом  из
тупика. А что касается Никиты - конечно же шок от его появления, молодого,
курчавого, милого и доброго Никитушки, был велик. И был  больше,  если  бы
рядом не оказалось Ванды Казимировны с ее хозяйскими повадками и  взглядом
женщины, которая Никитушкой владеет. Да и  неудивительно  -  она  же  была
первой, кто увидел Савича помолодевшим, и наверное уж успела принять меры,
чтобы оставить его за собой. Да и взгляд Никиты, виноватый и  растерянный,
выдавал его с головой. Ясно было, что вчера он решился принять  участие  в
опыте, потому что мечтал изменить жизнь. Сегодня же он вновь колеблется. И
хорошо, - все было решено сорок лет назад - зачем же  начинать  снова  эту
волынку?
     Так Елена Сергеевна утешала себя, потому что  нуждалась  в  утешении.
Оказывается, ее чувство к Савичу не совсем испарилось за эти годы -  да  и
много ли сорок лет в жизни человека? Кажется, только вчера она выслушивала
клятвы в вечной верности и только  вчера  они  с  Никитой  обсуждали  свои
совместные планы на жизнь.
     И неудивительно, что Елена тянулась к Алмазу. Бывают мужчины, которых
надо утешать. Значительно реже встречаются такие, которые сами могут  тебя
защитить и утешить. Алмаз не просил жалости,  да  и  нелепо  было  бы  его
жалеть. Вот он, думала Елена, незаметно глядя на Алмаза, может взять  тебя
на руки и унести, куда пожелает, потому  что  знает,  как  хочется  иногда
женщине не принимать решений.
     Алмаз перехватил этот несмелый взгляд и широко улыбнулся.
     - Нашел тебя, - сказал он, поднимая бокал шампанского.  -  Теперь  не
упущу.
     Ванда Казимировна, не спускавшая глаз с мужа и Елены,  настороженная,
как кошка перед мышиной норой, с радостью отметила эти слова.  Плохо  твое
дело, мой зайчик, подумала она о муже.
     А если так, то можно поехать в Москву. Взять  отпуск  в  магазине  за
свой счет и прокатиться. Тысячу лет там  не  была.  Заодно  надо  будет  и
приодеться. Ведь когда ты солидная пожилая  дама,  то  подчиняешься  одной
моде - чтобы все было из дорогого материала  и  с  драгоценностями.  Когда
тебе двадцать, надо менять стиль. В Москве театры,  концерты,  может  быть
придется сверкать. Правда, для этого требуются средства.  И  значительные.
Доехать, устроиться и  там  пожить.  А  почему  и  не  пожить?  Сорок  лет
накапливала.  Можно  позволить,  накопления   есть.   Надо   будет   взять
сберкнижку, которая хранится в сейфе, в универмаге.
     - У меня совершенно нет сбережений, - сказала  Милица.  -  Знаете,  я
как-то все свои жизни  прожила  без  сбережений.  Это  так  неинтересно  -
сберегать.
     - И в поклонниках отказа не было, - сказал Алмаз.
     - Не только в поклонниках - в  мужьях,  -  поправила  его  с  улыбкой
Милица.
     И поглядела, расширив глазищи, на Сашу. Тому показалось,  что  острые
черные ресницы вонзаются ему в сердце. И ему стало стыдно, что у него тоже
нет никаких сбережений.  Последние  он  истратил  на  детали  для  вечного
двигателя.
     - Но в Москву попасть мечтаю, - сказала Милица. - Меня всегда  тянуло
в столицу.
     Миша Стендаль  поправил  очки  и  приобрел  сходство  с  Грибоедовым,
прибывшим на первую аудиенцию к персидскому шаху. Он сказал:
     - Деньги достать можно.
     - Откуда? - сокрушенно произнес Грубин. - Нам даже занять не у  кого.
Если я к своей двоюродной сестре приду, она меня с порога спустит.  Решит,
что я авантюрист.
     - А ты ей паспорт покажи, - пискнул от  двери  Удалов,  но  никто  не
обратил внимания на его слова.
     - Может, у тебя,  Ванда  Казимировна?  -  спросил  Грубин.  -  Ты  же
директор.
     - Нет, - сказала Ванда, не задумываясь,  -  мы  только  что  гарнитур
купили. Савич, подтверди.
     - Купили, - сказал Савич и расстроился, потому что жене  не  поверил,
но не посмел оспорить ее слова. Сам он свободных денег не имел,  да  и  не
нуждался в них. Зарплату сдавал домой, получал рубль на обед и когда нужно
- на книгу.
     Так мы и не стали  молодыми,  подумала  Елена.  Ванда  когда-то  была
мотовкой, хохотушкой, цены деньгам не знала и знать не желала. А  привыкла
к деньгам постепенно. И сидит сейчас  в  юной  Ванде  пожилая  директорша,
которая не любит расставаться с копейкой. Так что молодость наша -  только
видимость.
     - У меня есть шестьдесят рублей, - сказала Елена.
     - Не тот масштаб, - сказал Грубин.
     - Может, отложим отъезд? - спросил Савич.
     - Нельзя, - ответил Грубин. - Вы же знаете.
     Он вылез из-под стола с букетиком зеленых  листьев,  что  выросли  за
ночь в том  месте  пола,  куда  пролилось  зелье.  Листья  он  намеревался
исследовать, попытаться определить состав жидкости.
     - Вы же знаете, - сказал Грубин. - С каждой минутой следы эликсира  в
нашей крови рассасываются. День-два - и ничего  не  останется.  На  основе
чего будут работать московские ученые?  Любая  минута  на  учете.  Или  мы
выезжаем ночным поездом, либо можно вообще не ехать.
     - Вот я и говорю, - сказал Стендаль. - Деньги достать можно, и вполне
официально. Я начну с того, что наши события  произошли  именно  в  городе
Великий  Гусляр.  А  кто  знает  о  нашем  городе?  Историки?  Статистики?
Географы? А почему? Да  потому,  что  Москва  всегда  перехватывает  славу
других городов. Я сам из Ленинграда, хотя уже считаю себя гуслярцем. И что
получается?  В  Кировском  театре  почти  балерин  не  осталось  -  Москва
переманила. Команда "Зенит" успехов добиться не может - футболистов Москва
перетягивает. А почему метро у нас позже, чем  в  Москве,  построили?  Все
средства Москва забрала. А о Гусляре и говорить нечего, даже и соперничать
не приходится. А почему бы не посоперничать? Обратимся в нашу газету!
     -  Правильно,  Миша,  -  сказала  Шурочка.  -  А  раньше  Гусляр,   в
шестнадцатом веке, Москве почти не уступал. Иван Грозный сюда чуть столицу
не перенес.
     - Красиво говоришь, - сказал Алмаз. - Город добрый, да больно  мелок.
Даже если здесь совершенное бессмертие изобретут, все равно с  Москвой  не
тягаться.
     - Газета добудет нам денег, - продолжал Стендаль, - опубликует срочно
материал. И завтра утром мы отбываем в Москву. И нас  уже  встречают  там.
Разве не ясно? И Гусляр прославлен в анналах истории.
     - Ну-ну, - сказал Алмаз. - Попробуй.
     Стендаль блеснул очками, обводя взглядом аудиторию. Остановил  взгляд
на Милице и сказал:
     - Милица Федоровна, вы со мной не пойдете?
     - Ой, с удовольствием, - сказала Милица. - А редактор молодой?
     - Средних лет, - сдержанно сказал Стендаль.
     - Тогда я возьму мой альбом. Там есть стихи Пушкина.



                                    28

     Пленка, которую принес с птицефермы фотограф, никуда не годилась.  Ее
стоило выкинуть в корзину - пусть мыши разбираются, где там несушки, а где
красный уголок.  Так  Малюжкин  фотографу  и  сказал.  Фотограф  обиделся.
Машинистка сделала  восемь  непростительных  опечаток  в  сводке,  которая
пойдет на стол к  Белосельскому.  Малюжкин  поговорил  с  ней,  машинистка
обиделась, ее всхлипывания за тонкой перегородкой мешали сосредоточиться.
     Степан Степанов из сельхозотдела, консультант по  культуре,  проверял
статью о художниках-земляках. Пропустил  "ляп":  в  очерке  сообщено,  что
Рерих - баталист. Малюжкин поговорил со Степановым, и тот обиделся.
     К обеду половина редакции была обижена на главного, и оттого Малюжкин
испытывал горечь. Положение человека, имеющего право  справедливо  обидеть
подчиненных, возносит  его  над  ними  и  лишает  человеческих  слабостей.
Малюжкину хотелось самому на кого-нибудь обидеться, чтобы поняли, как  ему
нелегко.
     День  разыгрался  жаркий.  Сломался  вентилятор;  недавно  побеленный
подоконник слепил глаза; вода в графине согрелась и не утоляла жажды.
     Малюжкин  был  патриотом  газеты.  Всю  сознательную  жизнь  он   был
патриотом газеты. В школе о