зного варвара, - велела  Сунильд.  -  Отправь
его к Гунастру. Пусть обломает ему когти. Душа Сигмунда еще засмеется  при
виде его крови.
     Конан наконец поднялся на ноги и попятился назад насколько  позволяла
веревка - Синфьотли позаботился о том, чтобы пленник не  в  состоянии  был
бежать. Он мог делать только небольшие шаги - а что до  того,  что  трудно
проделать таким образом большой путь, то это Синфьотли не заботило.
     Отступая, Конан не сводил взгляда с Соль. Ему казалось - вот еще миг,
и ведьма выдаст  себя,  и  в  глубине  ее  зрачков,  странно  расширенных,
запляшет красноватый свет, отблеск далекого зарева.
     - Если  ты  будешь  таращиться  на  мою  дочь,  вонючее  животное,  -
проговорил у него над ухом тихий,  угрожающий  голос  Синфьотли,  и  Конан
ощутил его тяжелое дыхание, - я изуродую твою смазливую физиономию,  вырву
тебе ноздри, чтобы ни одна потаскуха к тебе и близко не подошла,  даже  за
деньги.
     - В мужчине женщины ценят совсем другое, - нагло ухмыльнулся Конан.
     На самом деле юноша имел весьма  смутные  представления  о  том,  что
именно ценят женщины. Пока что ему  не  приходилось  иметь  с  ними  дела.
Однако  хвастливые  рассказы  сверстников  давали   множество   пищи   для
размышлений, и Конан давно уже искал случая  убедиться  во  всем  этом  на
личном опыте.
     Вместо ответа Синфьотли ударил его кулаком в лицо и  сбил  на  землю,
после чего несколько раз пнул лежащего на боку пленника  сапогом.  Сунильд
брезгливо смотрела на эту сцену.
     Из дома  уже  выглядывали  слуги.  Дюжий  детина  с  кнутом  в  руке,
повязанный кожаным фартуком, вышел из дома с черного хода,  приблизился  к
Синфьотли и, поцеловав его руку, справился, что делать с новым рабом.
     - Отведи на конюшни и там привяжи, - распорядился Синфьотли. - Смотри
только,  чтоб  не  укусил  тебя.  Будет  брыкаться  -  угости  кнутом,  да
посильнее. Привязывай намертво, так, чтобы и пошевелиться не мог.
     Слуга с сомнением посмотрел на Конана, с трудом глотающего воздух,  -
Синфьотли ощутимо ударил его в грудь.
     - От такого обращения не откинул бы он копыта, господин.
     - Тебе бы самому не откинуть копыта,  если  будешь  ловить  ворон.  Я
лучше потеряю пленника, чем такого верного слугу, как ты.
     Детина в кожаном  фартуке  еле  заметно  покраснел  от  удовольствия,
передернул  плечами,  словно  желая  сказать  что-то  вроде  "мы  завсегда
пожалуйста", и, нагнувшись, одним могучим рывком поставил Конана на ноги.
     - Тяжеловат для своих лет, а? - заметил он.
     Синфьотли рассеянно  кивнул.  Удерживая  киммерийца  левой  рукой  за
длинные растрепанные волосы, а правой -  за  связанные  за  спиной  локти,
слуга напоследок спросил:
     - А как насчет еды? Я в том смысле, что кормить его или как?
     - Дай ему мяса,  -  распорядился  Синфьотли.  -  Завтра  его  заберет
Гунастр. Старик сообразит, как его кормить, этого звереныша.
     Синфьотли  уже  поворачивался  к  слуге  спиной,  когда   тот   снова
заговорил:
     - Простите, господин. А ежели он захочет по нужде?..
     - Ни под каким предлогом не отвязывай. Помни: этот варвар  -  человек
только с виду, - сказал Синфьотли. - На самом  деле  он  хитер,  злобен  и
изворотлив, как молодой хищник. Он животное, помни.
     Еще неизвестно, кто в  этой  сумасшедшей  семье  настоящее  животное,
подумал Конан угрюмо. Он боялся, что нынче же ночью ему  предстоит  узнать
это.
     - Да помогут нам Игг и Младшие Боги, - пробормотал  слуга  и  потащил
киммерийца в конюшню.


     Связанный  на  совесть,  ощущая  в  желудке  каменную  тяжесть  мяса,
проглоченного не жуя, с онемевшими руками, Конан  коротал  ночь  в  душной
конюшне, греясь теплом стоящих поблизости лошадей. Он был рад,  что  рядом
эти добрые, преданные человеку существа: близость  ведьмы  не  давала  ему
покоя. Поняла ли Соль, что Конан узнал ее, что варвару известно,  кто  она
такая? Не захочет ли девушка избавиться от лишнего свидетеля? Знает ли обо
всем этом высокомерная старая женщина - мать Синфьотли? Если бы Конан хотя
бы не был связан!.. Проклиная свое бессилие,  киммериец  ждал  рассвета  с
таким же нетерпением, с каким когда-то торопил утро своей первой битвы.
     Далеко за городом Халога над заснеженной равниной летал зимний ветер,
наметая огромные сугробы. Синеватая поземка вилась под порывистым  ледяным
дыханием зимних великанов. Точно Льдистый Гигант прилег на  эту  землю,  и
все дул и дул на нее, и никак не мог остановиться.
     Но вот к завыванию ветра прибавился новый звук  -  долгая,  тоскливая
нота. У черного пня - это было все, что  осталось  от  древнего  дуба,  за
столетия полностью сгнившего изнутри,  -  появился  огромный  белый  волк.
Словно оживший сугроб был чудовищный зверь,  с  острой  мордой,  роскошным
мехом, красноватыми, печальными и жадными глазами.  Взобравшись  передними
лапами на пень, он задрал морду вверх, к убывающей луне, и протяжно завыл.
Ветер подхватил его зов, понес дальше над равниной, к городу.
     Прошло время, и волк перестал  выть.  Он  прислушался,  поставив  уши
торчком. Та, которую он призывал, услышала  -  не  слухом,  но  внутренним
чутьем. Медленно шла она по снегу, босая, в одной только длинной рубахе, и
золотые волосы покрывалом окутывали  ее.  В  опущенной  руке  она  держала
кинжал.
     Пять красных огоньков засветились в синеватой белизне ночи: в зрачках
девушки, в глазах волка и в камне, украшающем рукоять кинжала. И чем ближе
подходила девушка к белому зверю, тем ярче горели огоньки.
     Волк ждал, приоткрыв пасть и дрожа от нетерпения. С его языка капнула
слюна. Когда девушка была уже совсем близко, он вдруг по-собачьи  заскулил
и торопливо лизнул раз-другой ее босые ноги. Упав на колени, она обхватила
руками его огромную голову, прижалась лицом к взъерошенной шерсти зверя  и
зарыдала. Повизгивая, волк лизал ее щеки и руки.
     Наконец она отерла слезы  и  поднялась  на  ноги.  Вскочив  на  пень,
девушка воздела к луне руки с зажатым в правой кинжалом и заговорила:
     - Мать-Луна, проливающая бледный свет свой на темные души  наши!  Все
тайны нашего рода открыты тебе. Призови отца  нашего,  Младшего  Бога,  из
тех, кому не дал еще мужского имени  наш  предок,  Игг!  Отзовись  на  мой
голос, отец, божественный юноша, вепрь чащобы,  совратитель  земной  нашей
матери! Вот кинжал с каплей твоей крови.  Если  слышишь,  как  зовет  тебя
Соль, дай знать...
     Странно звучал голос девушки, которая сама  не  могла  его  услышать.
Ломкий, гортанный, он с мучительным трудом срывался с ее губ. Сидя  у  ног
Соль, волк напряженно следил за ней.
     И камень на  рукояти  кинжала  вспыхнул  ослепительной  алой  искрой,
разбрызгивая свет по сугробам, как будто в руке  у  Соль  вдруг  загорелся
факел.
     Зверь поднялся, напрягся, приготовился к прыжку.
     - Благодарю тебя, отец, - вновь заговорила девушка. - Воистину,  твоя
кровь течет в наших жилах, и да будет жизнь ее божественным даром!
     Она поднесла кинжал к своей левой руке  и  надрезала  себе  запястье.
Показалась кровь - черная в неверном  свете.  Несколько  капель  упали  на
красный камень, и драгоценность впитала влагу жизни, как  губка  впитывает
воду. И, словно бы ожив, камень засверкал, заиграл, и от него потек жар.
     Девушка спрыгнула с пня и, размахнувшись с силой  воткнула  кинжал  в
старую древесину. Он погрузился почти до самой рукояти.
     Соль отступила на несколько шагов в сторону, освобождая дорогу белому
волку.
     И волк прыгнул.
     Он пролетел над пнем  и  кинжалом  и  на  лету  перекувырнулся  через
голову. Уже в полете началась метаморфоза; спустя мгновение  он  рухнул  в
снег,  приземлившись  -  уже  человеком  -  на  колени  и  локти.  Сигмунд
действительно был очень похож на  Синфьотли:  рыжевато-золотистые  волосы,
острый нос, тонкогубый рот. Порой братьев путала даже родная мать. И  юная
Изулт не смогла однажды определить разницы...
     И только для Соль  никогда  не  существовало  сомнений.  В  жилах  ее
настоящего отца, как и в ее собственных, текла кровь Младшего Бога. И  эта
кровь узнавала себя. Она умела звать без слов и не допускала ошибок.
     Когда-то, познав Сунильд, Младший Бог  оставил  у  нее  свой  кинжал,
поместив на рукояти частицу самого себя. Сигмунд  не  знал,  почему  он  с
самого раннего детства не расстается с этим оружием. Назначение  камня  на
рукояти открылось ему лишь после  смерти.  Но,  сжимая  в  руке  отцовский
кинжал, мальчик Сигмунд чувствовал себя не  заброшенным  в  этом  огромном
мире, где люди - всего лишь жалкие игрушки  в  руках  богов  и  всемогущей
судьбы.
     Тайный голос не давал Сигмунду обмануться. Когда  на  свет  появилась
маленькая Соль, Сигмунд сразу же узнал в ней свое  дитя.  Они  были  одним
целым. Они скрывали это от всех. Они любили друг друга. И это причиняло им
страдания.
     - Соль, - произнес Сигмунд и спрятал голову у нее  на  коленях.  -  О
Соль... ты сделала это. Солнышко-Соль... Зачем я мучаю тебя?
     Глухая  девушка,  склонившись,  ласково  гладила   волосы   плачущего
мужчины, и над ними кружила пурга, и стонал в  ледяных  равнинах  северный
ветер.



                                    4

     В доме было темно и выстуженно. Кое-где  трещали  в  масляных  лампах
фитили, едва рассеивая мрак. В  большом  зале  за  длинным  столом  сидели
хозяйка дома и ее сын.
     Были годы, когда этот стол ломился от яств; стены чернели  от  копоти
сотен факелов; воздух дрожал от гула множества голосов. Но нынче лишь  две
лампы на противоположных концах стола едва разгоняли  тьму.  Сотрапезников
разделяло пустынное, гулкое пространство зала.
     - Рассказывай же, как погиб  мой  сын,  -  произнесла  наконец  мать.
Синфьотли отложил в сторону баранью ногу и вытер жир с усов.
     - Я ведь тоже твой сын, Сунильд, - с упреком сказал он.
     Снова наступило молчание. Прошло не  менее  двух  минут,  прежде  чем
Сунильд собралась с духом и ответила:
     - Ты прав, Синфьотли. Прости мне эту  несправедливость.  Вместо  того
чтобы благословлять богов, сберегших для меня одного сына, я проклинаю  их
за то, что  погубили  другого.  Но  тот,  кто  утрачен  навсегда,  кажется
дороже... Так хитрые боги лишают нас даже малого утешения.
     - И ты прости меня, мать, - сказал Синфьотли. - Мы  с  братом  всегда
бились рука об руку. В горячке того боя мы  потеряли  друг  друга.  Я  как
обломок теперь. Я как рукоять без клинка, как ладья, у  которой  весла  по
одному борту обломаны в шторм о скалы...
     - Я как птица с одним крылом, - подхватила Сунильд. - Два берега было
у реки, но вот размыло один берег, и вода залила поселок...
     Пьянея  от  ячменного  хмельного  напитка,  Синфьотли  погрузился   в
воспоминания о сече и утонул в них. Он говорил и говорил, он плел слова, и
вскоре ни он, ни она уже не видели комнаты  -  пустое  пространство  между
ними заполнило поле боя, и тени, лежащие на столе, казалось, скрывали тела
павших, и пролитое вино у локтя Синфьотли было как свежая кровь.
     В маленьком потолочном оконце,  затянутом  бычьим  пузырем,  медленно
разгорался рассвет.


     Конан обнаружил, что солнце уже поднялось над  горизонтом,  а  ведьма
так и не показалась и всякая нечисть на охоту не вышла.
     Дверь скрипнула, и в конюшню, щурясь,  заглянул  вчерашний  детина  в
кожаном фартуке. В руке он держал еще дымящийся кусок баранины, насаженный
на столовый нож с широким лезвием.
     - Эй ты, - окликнул он пленника. - Веди себя тихо, и я накормлю тебя,
понял?
     Конан  отмолчался.  Детина  опасливо  приблизился   к   нему.   Конан
шевельнулся и открыл глаза. При виде мяса  варвар  встрепенулся,  а  запах
съестного заставил ноздри киммерийца дрогнуть. Верхняя губа  поднялась,  и
он вытянул шею, пытаясь дотянуться до еды.
     -  И  впрямь  животное,  -  пробормотал  слуга,  глядя,  как   варвар
заглатывает кусок целиком.  Пока  пленник  жевал  с  набитым  ртом,  конюх
осторожно отвязал его и, не дав даже закончить трапезу, потащил к выходу.
     Там их ждал коренастый человек с непропорционально широкими плечами и
копной совершенно белых волос. Ему можно было дать и сорок,  и  шестьдесят
лет. Он был облачен в кольчугу поверх плотной кожаной куртки, прикрывающей
колени.  Широкий  серебряный  пояс  перетягивал  плотную  талию.   Рукоять
тяжелого меча виднелась на бедре. Расставив  ноги  в  коротких  сапогах  и
подбоченясь, Гунастр - это был он -  стоял  рядом  с  рослым  Синфьотли  и
внимательно наблюдал за происходящим. Казалось, от его  цепкого  взора  не
ускользает ни что.
     Двери конюшни раскрылись, и показались слуга, багровый от усилий, и с
ним тот, за кем, собственно, и явился содержатель  гладиаторской  казармы.
Гунастр прищурился и прямо-таки впился в Конана взглядом. Профессиональный
наемник, сам в прошлом гладиатор, Гунастр сразу отметил хорошее сложение и
развитую мускулатуру юноши. Будучи неплохим знатоком человеческой природы,
Гунастр увидел на юном  лице  киммерийского  пленника  не  только  гнев  и
звериную злобу, но и растерянность, усталость и еще непонятный страх. Если
парень и мечтает о мести, то, во всяком случае, явно еще не знает,  какого
конца браться за это богоугодное дело..
     Конюх  остановился  в  двух  шагах  перед  старым  рубакой.   Быстрым
движением Гунастр вытянул вперед свою длинную руку и ощупал стальные мышцы
молодого варвара. Яростные синие глаза сверлили старика так, словно хотели
проделать в нем пару дырок; Гунастра это ни в малейшей степени не смущало.
     - Хорош, - одобрил он и повернулся к Синфьотли. - Ты и впрямь наделен
силой вепря, Синфьотли, коли удалось изловить такого медвежонка.
     - Не стану хвастать тем, чего не совершал, - ответил  асир.  -  Когда
этот парнишка схватился со мной, сил у него уже не  оставалось.  Он  устал
после боя, и многочисленные раны его кровоточили.
     Гунастр провел пальцами по повязке на груди Конана и кивнул.
     - Вижу. А  ты  все  таков  же,  Синфьотли,  каким  был  и  десять,  и
пятнадцать лет назад, когда вы с Сигмундом учились у меня искусству боя. -
Старик лукаво покосился на асира, отметив румянец, заливший  его  щеки.  -
Сигмунд всегда старался одержать верх в любом  поединке  и  порой  нарочно
выбирал себе противников послабее, лишь бы  оказаться  победителем.  А  ты
чаще бывал побежден, ибо стремился к схватке с сильнейшим.  -  Он  положил
руку на плечо Синфьотли и добавил: - Мне  очень  жаль,  дружище,  что  так
вышло с твоим братом. Он был  настоящий  воин,  мне  ли  этого  не  знать.
Клянусь, я сделаю все, что в моих силах. Его душа будет  громко  смеяться,
когда этот мальчик прольет на арене кровь в его честь.
     Интересно, мрачно подумал Конан, что она запоет, душа  этого  чертова
Сигмунда, когда я отправлю к ней на блины душу Синфьотли?  Негоже  братьям
быть порознь. Но долго разлука не продлится. И уж Конан-варвар позаботится
о том, чтобы они вскоре вновь соединились.


     Гладиаторские  казармы  размещались  в  том  квартале   Халога,   где
содержали свои заведения владельцы публичных  домов,  игорных  притонов  и
питейных вкупе с распивочными, трактирами, харчевнями и  забегаловками.  В
этом  отношении  асиры  ничем  не  отличались  от  более   утонченных,   и
цивилизованных народов, основавших  королевства  много  южнее,  -  офитов,
коринфийцев,  немедийцев  и  в  особенности  заморанцев,  известных  своей
репутацией воров, сводников и предателей.
     Ничего этого не знал юноша из дикой северной Киммерии,  для  которого
бесстрашное лазанье по отвесным заледеневшим склонам заменяло до поры  все
иные развлечения, пока все  игры  полудетского  возраста  не  вытеснила  в
сердце молодого горца одна единственная кровавая забава - война. Пойманный
и посаженный на цепи он бесился, тосковал, пытался уморить себя голодом. И
так продолжалось до того мгновения, пока он не укусил Синфьотли за руку  и
не ощутил на губах вкус его крови.  Теперь  он  хотел  другого  -  жить  и
убивать.
     Конана провели через крепкие дубовые ворота и тут же заложили  засов.
Киммериец остановился  посреди  внутреннего  двора  казармы,  озираясь.  С
четырех   сторон   его   окружали   высокие   гладкие   стены,   тщательно
оштукатуренные. Любая, даже самая ловкая попытка забраться по  ним  наверх
не  останется  незамеченной:  гладиаторы,  как,  впрочем,  и  все   прочие
обитатели этого квартала, не злоупотребляли ваннами,  и  их  грязные  ноги
неизменно оставили бы на белых стенах четкие следы.
     По всему периметру в два этажа шли двери; забранные решетками, -  они
же заменяли окна. Почти у каждой кто-нибудь сидел, выглядывая во  двор,  -
прибытие новичка было, несомненно, одним  из  развлечений  здешнего  люда.
Светлобородые и чернобородые, белокожие и смуглые, с тоскливыми глазами  и
с глазами, ко всему привычными и  равнодушными,  жующие,  пьющие,  занятые
вылавливанием вшей - удивительно разные и в то же время  неуловимо  схожие
между собой, гладиаторы окружали Конана со всех сторон. Он  стоял  посреди
двора, как на подмостках, и повсюду были зрители, готовые освистывать  или
рукоплескать.
     Загорелое лицо варвара оставалось бесстрастным, как  у  статуи,  пока
Гунастр снимал с него веревки, а  два  прислужника,  раздев  нового  бойца
догола, натирали распухшие запястья  и  щиколотки  Конана  маслом.  Третий
прислужник стоял поблизости,  держа  наготове  новую  одежду  -  штаны  из
дубленой кожи, льняную рубаху и куртку, сшитую  мехом  внутрь.  За  поясом
слуги болталась  пара  почти  новых  сапог,  отороченных  собачьим  мехом.
Обнаженное,  лоснящееся  от  масла  тело  молодого  киммерийца   отчетливо
выделялось на белом снегу, среди белоснежных стен.  Неподвижный,  нарочито
не замечающий суетящихся вокруг него  людей,  варвар  с  его  великолепной
мускулатурой  казался  изваянием  юного  божества  войны.  Из  окон,   где
разместились  наблюдатели,   стали   доноситься   смешки   и   реплики   -
представление забавляло почтеннейшую публику.
     - Погляди только, Ходо, - громко сказал широкоплечий парень - он  так
зарос  белой  бородой,  что  только  желтые  глаза  выглядывали  из  копны
нечесаных волос, - вот этот мальчик из  диких  гор  еще  задаст  нам  всем
добрую потеху.
     -  Клянусь  яйцами  Младшего  Бога!  Я  с  удовольствием   как-нибудь
пощекотал бы его ребра! - гулко  разнесся  по  всей  казарме  голос  Ходо,
огромного, с виду неуклюжего толстяка. Он просунул сквозь решетки  руку  и
приветливо  пошевелил  пальцами,  на  которых  курчавились   огненно-рыжие
волосы. - Здорово, малыш! - гаркнул он, обращаясь к  Конану.  -  Когда  ты
разделаешься со всеми этими хвастунами, приходи ко мне. Померимся силой, -
идет?
     Конан и бровью не повел. Все эти люди, запертые  в  тесных  каморках,
точно дикие звери  в  зверинце  какого-нибудь  вельможи  (Конан  слыхал  о
подобных диковинах), выглядели так, словно подобная участь вовсе  не  была
им в тягость. Свободолюбивая душа горца содрогалась при одной только мысли
о том, что сейчас и его втолкнут в маленькую каморку, где пахнет  мочой  и
старой соломой, и закроют дверь. Однако он не позволил себе выдавать  свои
чувства: ни ужаса, ни отвращения на его лице не отразилось.  Он  продолжал
стоять, голый, неподвижный, как будто бросал вызов этим каменным стенам  и
железным решеткам. "Вот я каков, - говорила, казалось,  каждая  мышца  его
могучего тела. - Попробуйте теперь удержать меня, и поглядим,  кто  первым
сломается, живая плоть или бездушные камни". И  при  виде  юного  великана
невольно начинало чудиться, что он победит.
     Гунастр ходил  вокруг  нового  бойца  кругами,  как  барышник  вокруг
лошади, осматривая и ощупывая его мускулатуру.
     - Много лазил по горам, а? - определил он.
     Конан не ответил.
     - Левая рука слабовата. Любил биться без щита, не так ли?
     Киммериец упорно молчал.
     - А реакция должна быть быстрой