затрещит, или
волдырь вскочит на чьем-нибудь носу. В доме и в соседстве все, от дворовой
девки до дворовой собаки, бежало прочь, его завидя; даже собственную
кровать в спальне изломал он в куски. Таков был Мокий Кифович, а впрочем,
был он доброй души. Но не в этом еще главное дело. А главное дело вот в
чем: "Помилуй, батюшка барин, Кифа Мокиевич, - говорила отцу и своя и чужая
дворня, - что у тебя за Мокий Кифович? Никому нет от него покоя, такой
припертень!" - "Да, шаловлив, шаловлив, - говорил обыкновенно на это отец,
- да ведь как быть: драться с ним поздно, да и меня же все обвинят в
жестокости; а человек он честолюбивый, укори его при другом-третьем, он
уймется, да ведь гласность-то - вот беда! город узнает, назовет его совсем
собакой. Что, право, думают, мне разве не больно? разве я не отец? Что
занимаюсь философией да иной раз нет времени, так уж я и не отец? Ан вот
нет же, отец! отец, черт их побери, отец! У меня Мокий Кифович вот тут
сидит, в сердце! - Тут Кифа Мокиевич бил себя весьма сильно в грудь кулаком
и приходил в совершенный азарт. - Уж если он и останется собакой, так пусть
же не от меня об этом узнают, пусть не я выдал его". И, показав такое
отеческое чувство, он оставлял Мокия Кифовича продолжать богатырские свои
подвиги, а сам обращался вновь к любимому предмету, задав себе вдруг
какой-нибудь подобный вопрос: "Ну а если бы слон родился в яйце, ведь
скорлупа, чай, сильно бы толста была, пушкой не прошибешь; нужно
какое-нибудь новое огнестрельное орудие выдумать". Так проводили жизнь два
обитателя мирного уголка, которые нежданно, как из окошка, выглянули в
конце нашей поэмы, выглянули для того, чтобы отвечать скромно на обвинение
со стороны некоторых горячих патриотов, до времени покойно занимающихся
какой-нибудь философией или приращениями на счет сумм нежно любимого ими
отечества, думающих не о том, чтобы не делать дурного, а о том, чтобы
только не говорили, что они делают дурное. Но нет, не патриотизм и не
первое чувство суть причины обвинений, другое скрывается под ними. К чему
таить слово? Кто же, как не автор, должен сказать святую правду? Вы боитесь
глубоко устремленного взора, вы страшитесь сами устремить на что-нибудь
глубокий взор, вы любите скользнуть по всему недумающими глазами. Вы
посмеетесь даже от души над Чичиковым, может быть, даже похвалите автора,
скажете: "Однако ж кое-что он ловко подметил, должен быть веселого нрава
человек!" И после таких слов с удвоившеюся гордостию обратитесь к себе,
самодовольная улыбка покажется на лице вашем, и вы прибавите: "А ведь
должно согласиться, престранные и пресмешные бывают люди в некоторых
провинциях, да и подлецы притом немалые!" А кто из вас, полный
христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных
бесед с самим собой, углубит вовнутрь собственной души сей тяжелый запрос:
"А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?" Да, как бы не так! А вот
пройди в это время мимо его какой-нибудь его же знакомый, имеющий чин ни
слишком большой, ни слишком малый, он в ту же минуту толкнет под руку
своего соседа и скажет ему, чуть не фыркнув от смеха: "Смотри, смотри, вон
Чичиков, Чичиков пошел!" И потом, как ребенок, позабыв всякое приличие,
должное званию и летам, побежит за ним вдогонку, поддразнивая сзади и
приговаривая: "Чичиков! Чичиков! Чичиков!"

     Но мы стали говорить довольно громко, позабыв, что герой наш, спавший
во все время рассказа его повести, уже проснулся и легко может услышать так
часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый и недоволен, если о
нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря, рассердится ли на него
Чичиков, или нет, но что до автора, то он ни в коком случае не должен
ссориться с своим героем: еще не мало пути и дороги придется им пройти
вдвоем рука в руку; две большие части впереди - это не безделица.

     - Эхе-хе! что ж ты? - сказал Чичиков Селифану, - ты?

     - Что? - сказал Селифан медленным голосом.

     - Как что? Гусь ты! как ты едешь? Ну же, потрогивай!

     И в самом деле, Селифан давно уже ехал зажмуря глаза, изредка только
потряхивая впросонках вожжами по бокам дремавших тоже лошадей; а с Петрушки
уже давно невесть в каком месте слетел картуз, и он сам, опрокинувшись
назад, уткнул свою голову в колено Чичикову, так что тот должен был дать ей
щелчка. Селифан приободрился и, отшлепавши несколько раз по спине чубарого,
после чего тот пустился рысцой, да помахнувши сверху кнутом на всех,
примолвил тонким певучим голоском: "Не бойся!" Лошадки расшевелились и
понесли, как пух, легонькую бричку. Селифан только помахивал да покрикивал:
"Эх! эх! эх!" - плавно подскакивая на козлах, по мере того как тройка то
взлетала на пригорок, то неслась духом с пригорка, которыми была усеяна вся
столбовая дорога, стремившаяся чуть заметным накатом вниз. Чичиков только
улыбался, слегка подлетывая на своей кожаной подушке, ибо любил быструю
езду. И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся
закружиться, загуляться, сказать иногда: "черт побери все!" - его ли душе
не любить ее? Ее ли не любить, когда в ней слышится что-то
восторженно-чудное? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе,
и сам летишь, и все летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках
своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с
топорным стуком и вороньим криком, летит вся дорога невесть куда в
пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где
не успевает означиться пропадающий предмет, - только небо над головою, да
легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны. Эх, тройка!
птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только
родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась
на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не
хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро
живьем с одним топором да молотом снарядил и собрал тебя ярославский
расторопный мужик. Не в немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и
сидит черт знает на чем; а привстал, да замахнулся, да затянул песню - кони
вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула
дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход - и вон она понеслась,
понеслась, понеслась!.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит
воздух.

     Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом
дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади.
Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это,
сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за
неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что
за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей
жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные
груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые
линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная богом!.. Русь, куда ж
несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается
колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит
мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу
другие народы и государства.
---------------------------------------------------------------------------

Впервые напечатано 21 мая 1842 года, отдельной книгой, под названием
"Похождения Чичикова, или Мертвые души" (название придумано цензурой).
Написано в 1835-1841 гг. Текст первого тома воспроизведен в соответствии с
изданиями советского периода - без цензурных изъятий. Рукопись второго тома
была уничтожена автором в 1845 г.