ину. Тут же стоял прислоненный боков к стене шкаф с старинным серебром,
графинчиками и китайским фарфором. На бюре, выложенном перламутною
мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни желтенькие
желобки, наполненные клеем, лежало множества всякой всячины: куча
исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком
наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплете с красным обрезом,
лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка
кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом,
кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные
чернилами, высохшие, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая,
которою хозяин, может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на
Москву французов.

     По стенам навешано было весьма тесно и бестолково несколько картин:
длинный пожелтевший гравюр какого-то сражения, с огромными барабанами,
кричащими солдатами в треугольных шляпах и тонущими конями, без стекла,
вставленный в раму красного дерева с тоненькими бронзовыми полосками и
бронзовыми же кружками по углам. В ряд с ними занимала полстены огромная
почерневшая картина, писанная масляными красками, изображавшая цветы,
фрукты, разрезанный арбуз, кабанью морду и висевшую головою вниз утку. С
середины потолка висела люстра в холстинном мешке, от пыли сделавшаяся
похожею на шелковый кокон, в котором сидит червяк. В углу комнаты была
навалена на полу куча того, что погрубее и что недостойно лежать на столах.
Что именно находилось в куче, решить было трудно, ибо пыли на ней было в
таком изобилии, что руки всякого касавшегося становились похожими на
перчатки; заметнее прочего высовывался оттуда отломленный кусок деревянной
лопаты и старая подошва сапога. Никак бы нельзя было сказать, чтобы в
комнате сей обитало живое существо, если бы не возвещал его пребыванье
старый, поношенный колпак, лежавший на столе. Пока он рассматривал все
странное убранство, отворилась боковая дверь и взошла та же самая ключница,
которую встретил он на дворе. Но тут увидел он, что это был скорее ключник,
чем ключница: ключница по крайней мере не бреет бороды, а этот, напротив
того, брил, и, казалось, довольно редко, потому что весь подбородок с
нижней частью щеки походил у него на скребницу из железной проволоки, какою
чистят на конюшне лошадей. Чичиков, давши вопросительное выражение лицу
своему, ожидал с нетерпеньем, что хочет сказать ему ключник. Ключник тоже с
своей стороны ожидал, что хочет ему сказать Чичиков. Наконец последний,
удивленный таким странным недоумением, решился спросить:

     - Что ж барин? у себя, что ли?

     - Здесь хозяин, - сказал ключник.

     - Где же? - повторил Чичиков.

     - Что, батюшка, слепы-то, что ли? - спросил ключник. - Эхва! А вить
хозяин-то я!

     Здесь герой наш поневоле отступил назад и поглядел на него пристально.
Ему случалось видеть немало всякого рода людей, даже таких, какие нам с
читателем, может быть, никогда не придется увидать; но такого он еще не
видывал. Лицо его не представляло ничего особенного; оно было почти такое
же, как у многих худощавых стариков, один подбородок только выступал очень
далеко вперед, так что он должен был всякий раз закрывать его платком,
чтобы не заплевать; маленькие глазки еще не потухнули и бегали из-под
высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие
морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где
кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух. Гораздо
замечательнее был наряд его: никакими средствами и стараньями нельзя бы
докопаться, из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы до того
засалились и залоснились, что походили на юфть, какая идет на сапоги;
назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла
хлопчатая бумага. На шее у него тоже было повязано что-то такое, которого
нельзя было разобрать: чулок ли, подвязка ли, или набрюшник, только никак
не галстук. Словом, если бы Чичиков встретил его, так принаряженного,
где-нибудь у церковных дверей, то, вероятно, дал бы ему медный грош. Ибо к
чести героя нашего нужно сказать, что сердце у него было сострадательно и
он не мог никак удержаться, чтобы не подать бедному человеку медного гроша.
Но пред ним стоял не нищий, пред ним стоял помещик. У этого помещика была
тысяча с лишком душ, и попробовал бы кто найти у кого другого столько хлеба
зерном, мукою и просто в кладях, у кого бы кладовые, амбары и сушилы
загромождены были таким множеством холстов, сукон, овчин выделанных и
сыромятных, высушенными рыбами и всякой овощью, или губиной. Заглянул бы
кто-нибудь к нему на рабочий двор, где наготовлено было на запас всякого
дерева и посуды, никогда не употреблявшейся, - ему бы показалось, уж не
попал ли он как-нибудь в Москву на щепной двор, куда ежедневно отправляются
расторопные тещи и свекрухи, с кухарками позади, делать свои хозяйственные
запасы и где горами белеет всякое дерево - шитое, точеное, леченое и
плетеное: бочки, пересеки, ушаты, лагуны', жбаны с рыльцами и без рылец,
побратимы, лукошки, мыкольники, куда бабы кладут свои мочки и прочий дрязг,
коробья' из тонкой гнутой осины, бураки из плетеной берестки и много всего,
что идет на потребу богатой и бедной Руси. На что бы, казалось, нужна была
Плюшкину такая гибель подобных изделий? во всю жизнь не пришлось бы их
употребить даже на два таких имения, какие были у него, - но ему и этого
казалось мало. Не довольствуясь сим, он ходил еще каждый день по улицам
своей деревни, заглядывал под мостики, под перекладины и все, что ни
попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный
черепок, - все тащил к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил
в углу комнаты. "Вон уже рыболов пошел на охоту!" - говорили мужики, когда
видели его, идущего на добычу. И в самом деле, после него незачем было
мести улицу: случилось проезжавшему офицеру потерять шпору, шпора эта мигом
отправилась в известную кучу; если баба, как-нибудь зазевавшись у колодца,
позабывала ведро, он утаскивал и ведро. Впрочем, когда приметивший мужик
уличал его тут же, он не спорил и отдавал похищенную вещь; но если только
она попадала в кучу, тогда все кончено: он божился, что вещь его, куплена
им тогда-то, у того-то или досталась от деда. В комнате своей он подымал с
пола все, что ни видел: сургучик, лоскуток бумажки, перышко, и все это клал
на бюро или на окошко.

     А ведь было время, когда он только был бережливым хозяином! был женат
и семьянин, и сосед заезжал к нему пообедать, слушать и учиться у него
хозяйству и мудрой скупости. Все текло живо и совершалось размеренным
ходом: двигались мельницы, валяльни, работали суконные фабрики, столярные
станки, прядильни; везде во все входил зоркий взгляд хозяина и, как
трудолюбивый паук, бегал хлопотливо, но расторопно, по всем концам своей
хозяйственной паутины. Слишком сильные чувства не отражались в чертах лица
его, но в глазах был виден ум; опытностию и познанием света была проникнута
речь его, и гостю было приятно его слушать; приветливая и говорливая
хозяйка славилась хлебосольством; навстречу выходили две миловидные дочки,
обе белокурые и свежие, как розы; выбегал сын, разбитной мальчишка, и
целовался со всеми, мало обращая внимания на то, рад ли, или не рад был
этому гость. В доме были открыты все окна, антресоли были заняты квартирою
учителя-француза, который славно брился и был большой стрелок: приносил
всегда к обеду тетерек или уток, а иногда и одни воробьиные яйца, из
которых заказывал себе яичницу, потому что больше в целом доме никто ее не
ел. На антресолях жила также его компатриотка, наставница двух девиц. Сам
хозяин являлся к столу в сюртуке, хотя несколько поношенном, но опрятном,
локти были в порядке: нигде никакой заплаты. Но добрая хозяйка умерла;
часть ключей, а с ними мелких забот, перешла к нему. Плюшкин стал
беспокойнее и, как все вдовцы, подозрительнее и скупее. На старшую дочь
Александру Степановну он не мог во всем положиться, да и был прав, потому
что Александра Степановна скоро убежала с штабс-ротмистром, бог весть
какого кавалерийского полка, и повенчалась с ним где-то наскоро в
деревенской церкви, зная, что отец не любит офицеров по странному
предубеждению, будто бы все военные картежники и мотишки. Отец послал ей на
дорогу проклятие, а преследовать не заботился. В доме стало еще пустее. Во
владельце стала заметнее обнаруживаться скупость, сверкнувшая в жестких
волосах его седина, верная подруга ее, помогла ей еще более развиться;
учитель-француз был отпущен, потому что сыну пришла пора на службу; мадам
была прогнана, потому что оказалась не безгрешною в похищении Александры
Степановны; сын, будучи отправлен в губернский город, с тем чтобы узнать в
палате, по мнению отца, службу существенную, определился вместо того в полк
и написал к отцу уже по своем определении, прося денег на обмундировку;
весьма естественно, что он получил на это то, что называется в
простонародии шиш. Наконец последняя дочь, остававшаяся с ним в доме,
умерла, и старик очутился один сторожем, хранителем и владетелем своих
богатств. Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно,
имеет волчий голод и чем более пожирает, тем становится ненасытнее;
человеческие чувства, которые и без того не были в нем глубоки, мелели
ежеминутно, и каждый день что-нибудь утрачивалось в этой изношенной
развалине. Случись же под такую минуту, как будто нарочно в подтверждение
его мнения о военных, что сын его проигрался в карты; он послал ему от души
свое отцовское проклятие и никогда уже не интересовался знать, существует
ли он на свете, или нет. С каждым годом притворялись окна в его доме,
наконец остались только два, из которых одно, как уже видел читатель, было
заклеено бумагою; с каждым годом уходили из вида более и более главные
части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам,
которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к
покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения;
покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши,
что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в
чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в
камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям
страшно было притронуться: они обращались в пыль. Он уже позабывал сам,
сколько у него было чего, и помнил только, в каком месте стоял у него в
шкафу графинчик с остатком какой-нибудь настойки, на котором он сам сделал
наметку, чтобы никто воровским образом ее не выпил, да где лежало перышко
или сургучик. А между тем в хозяйстве доход собирался по-прежнему: столько
же оброку должен был принесть мужик, таким же приносом орехов обложена была
всякая баба, столько же поставов холста должна была наткать ткачиха, - все
это сваливалось в кладовые, и все становилось гниль и прореха, и сам он
обратился наконец в какую-то прореху на человечестве. Александра Степановна
как-то приезжала раза два с маленьким сынком, пытаясь, нельзя ли
чего-нибудь получить; видно, походная жизнь с штабс-ротмистром не была так
привлекательна, какою казалась до свадьбы. Плюшкин, однако же, ее простил и
даже дал маленькому внучку поиграть какую-то пуговицу, лежавшую на столе,
но денег ничего не дал. В другой раз Александра Степановна приехала с двумя
малютками и привезла ему кулич к чаю и новый халат, потому что у батюшки
был такой халат, на который глядеть не только было совестно, но даже
стыдно. Плюшкин приласкал обоих внуков и, посадивши их к себе одного на
правое колено, а другого на левое, покачал их совершенно таким образом, как
будто они ехали на лошадях, кулич и халат взял, но дочери решительно ничего
не дал; с тем и уехала Александра Степановна.

     Итак, вот какого рода помещик стоял перед Чичиковым! Должно сказать,
что подобное явление редко попадается на Руси, где все любит скорее
развернуться, нежели съежиться, и тем поразительнее бывает оно, что тут же
в соседстве подвернется помещик, кутящий во всю ширину русской удали и
барства, прожигающий, как говорится, насквозь жизнь. Небывалый проезжий
остановится с изумлением при виде его жилища, недоумевая, какой
владетельный принц очутился внезапно среди маленьких, темных владельцев:
дворцами глядят его белые каменные домы с бесчисленным множеством труб,
бельведеров, флюгеров, окруженные стадом флигелей и всякими помещениями для
приезжих гостей. Чего нет у него? Театры, балы; всю ночь сияет убранный
огнями и плошками, оглашенный громом музыки сад. Полгубернии разодето и
весело гуляет под деревьями, и никому не является дикое и грозящее в сем
насильственном освещении, когда театрально выскакивает из древесной гущи
озаренная поддельным светом ветвь, лишенная своей яркой зелени, а вверху
темнее, и суровее, и в двадцать раз грознее является чрез то ночное небо и,
далеко трепеща листьями в вышине, уходя глубже в непробудный мрак, негодуют
суровые вершины дерев на сей мишурный блеск, осветивший снизу их корни.

     Уже несколько минут стоял Плюшкин, не говоря ни слова, а Чичиков все
еще не мог начать разговора, развлеченный как видом самого хозяина, так и
всего того, что было в его комнате. Долго не мог он придумать, в каких бы
словах изъяснять причину своего посещения. Он уже хотел было выразиться в
таком духе, что, наслышась о добродетели и редких свойствах души его, почел
долгом принести лично дань уважения, но спохватился и почувствовал, что это
слишком. Искоса бросив еще один взгляд на все, что было в комнате, он
почувствовал, что слово "добродетель" и "редкие свойства души" можно с
успехом заменить словами "экономия" и "порядок"; и потому, преобразивши
таким образом речь, он сказал, что, наслышась об экономии его и редком
управлении имениями, он почел за долг познакомиться и принести лично свое
почтение. Конечно, можно было бы привести иную, лучшую причину, но ничего
иного не взбрело тогда на ум.

     На это Плюшкин что-то пробормотал сквозь губы, ибо зубов не было, что
именно, неизвестно, но, вероятно, смысл был таков: "А побрал бы тебя черт с
твоим почтением!" Но так как гостеприимство у нас в таком ходу, что и
скряга не в силах преступить его законов, то он прибавил тут же несколько
внятнее: "Прошу покорнейше садиться!"

     - Я давненько не вижу гостей, - сказал он, - да, признаться сказать, в
них мало вижу проку. Завели пренеприличный обычай ездить друг к другу, а в
хозяйстве-то упущения... да и лошадей их корми сеном! Я давно уж отобедал,
а кухня у меня низкая, прескверная, и труба-то совсем развалилась: начнешь
топить, еще пожару наделаешь.

     "Вон оно как! - подумал про себя Чичиков. - Хорошо же, что я у
Собакевича перехватил ватрушку да ломоть бараньего бока".

     - И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок в целом хозяйстве! -
продолжал Плюшкин. - Да и в самом деле, как приберетесь его? землишка
маленькая, мужик ленив, работать не любит, думает, как бы в кабак... того и
гляди, пойдешь на старости лет по миру!

     - Мне, однако же, сказывали, - скромно заметил Чичиков, - что у вас
более тысячи душ.

     - А кто это сказывал? А вы бы, батюшка, наплевали в глаза тому,
который это сказывал! Он, пересмешник видно, хотел пошутить над вами. Вот,
бают, тысячи душ, а поди-тка сосчитай, а и ничего не начтешь! Последние три
года проклятая горячка выморила у меня здоровенный куш мужиков.

     - Скажите! и много выморила? - воскликнул Чичиков с участием.

     - Да, снесли многих.

     - А позвольте узнать: сколько числом?

     - Душ восемьдесят.

     - Нет?

     - Не стану лгать, батюшка.

     - Позвольте еще спросить: ведь эти души, я полагаю, вы считаете со дня
подачи последней ревизии?

     - Это бы еще слава богу, - сказал Плюшкин, - да лих-то, что с того
времени до ста двадцати наберется.

     - Вправду? Целых сто двадцать? - воскликнул Чичиков и даже разинул
несколько рот от изумления.

     - Стар я, батюшка, чтобы лгать: седьмой десяток живу! - сказал
Плюшкин. Он, казалось, обиделся таким почти радостным восклицанием. Чичиков
заметил, что в самом деле неприлично подобное безучастие к чужому горю, и
потому вздохнул тут же и сказал, что соболезнует.

     - Да ведь соболезнование в карман не положишь, - сказал Плюшкин. - Вот
возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит -
родственник: "Дядюшка, дядюшка!" - и в руку целует, а как начнет
соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица весь красный:
пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в
офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и
соболезнует!

     Чичиков постарался объяснить, что его соболезнование совсем не такого
рода, как капитанское, и что он не пустыми словами, а делом готов доказать
его и, не откладывая дела далее, без всяких обиняков, тут же изъявил
готовность принять на себя обязанность платить подати за всех крестьян,
умерших такими несчастными случаями. Предложение, казалось, совершенно
изумило Плюшкина. Он, вытаращив глаза, долго смотрел на него и наконец
спросил:

     - Да вы, батюшка, не служили ли в военной службе?

     - Нет, - отвечал Чичиков довольно лукаво, - служил по статской.

     - По статской? - повторил Плюшкин и стал жевать губами, как будто
что-нибудь кушал. - Да ведь как же? Ведь это вам самим-то в убыток?

     - Для удовольствия вашего готов и на убыток.

     - Ах, батюшка! ах, благодетель мой! - вскрикнул Плюшкин, не замечая от
радости, что у него из носа выглянул весьма некартинно табак, на образец
густого копия, и полы халата, раскрывшись, показали платье, не весьма
приличное для рассматриванья. - Вот утешили старика! Ах, господи ты мой!
ах, святители вы мои!.. - Далее Плюшкин и говорить не мог. Но не прошло и
минуты, как эта радость, так мгновенно показавшаяся на деревянном лице его,
так же мгновенно и прошла, будто ее вовсе не бывало, и лицо его вновь
приняло заботливое выражение Он даже утерся платком и, свернувши его в
комок, стал им возить себя по верхней губе.

     - Как же, с позволения вашего, чтобы не рассердить вас, вы за всякий
год беретесь платить за них подать? и деньги будете выдавать мне или в
казну?

     - Да мы вот как сделаем: мы совершим на них купчую крепость, как бы
они были живые и как бы вы их мне продали.

     - Да, купчую крепость... - сказал Плюшкин, задумался и стал опять
кушать губами. - Ведь вот купчую крепость - всё издержки. Приказные такие
бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а
теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое
сребролюбие! Я не знаю, как священники-то не обращают на это внимание;
сказал бы какое-нибудь поучение: ведь что ни говори, а против слова-то
божия не устоишь.

     "Ну, ты, я думаю, устоишь!" - подумал про себя Чичиков и произнес тут
же, что, из уважения к нему, он готов принять даже издержки по купчей на
свой счет.

     Услыша, что даже издержки по купчей он принимает на себя, Плюшкин
заключил, что гость должен быть совершенно глуп и только прикидывается,
будто служил по статской, а, верно, был в офицерах и волочился за
актерками. При всем том он, однако ж, не мог скрыть своей радости и пожелал
всяких утешений не только ему, но даже и деткам его, не спросив, были ли
они у него, или нет. Подошел к окну, постучал он пальцами в стекло и
закричал: "Эй, Прошка!" Чрез минуту было слышно. что кто-то вбежал впопыхах
в сени, долго возился там и стучал сапогами, наконец дверь отворилась и
вошел Прошка, мальчик лет тринадцати, в таких больших сапогах, что, ступая,
едва не вынул из них ноги. Почему у Прошки были такие большие сапоги, это
можно узнать сейчас же: у Плюшкина для всей дворни, сколько ни было ее в
доме, были одни только сапоги, которые должны были всегда находиться в
сен