начающая всякие мертвецкие сны на боку, на спине и во во
всех иных положениях, с захрапами, носовыми свистами и прочими
принадлежностями); все те, которых нельзя было выманить из дому даже
зазывом на расхлебку пятисотрублевой ухи с двухаршинными стерлядями и
всякими тающими во рту кулебяками; словом, оказалось, что город и люден, и
велик, и населен как следует. Показался какой-то Сысой Пафнутьевич и
Макдональд Карлович, о которых и не слышно было никогда; в гостиных
заторчал какой-то длинный, длинный, с простреленною рукою. такого высокого
роста, какого даже и не видано было. На улицах показались крытые дрожки,
неведомые линейки, дребезжалки, колесосвистки - и заварилась каша. В другое
время и при других обстоятельствах подобные слухи, может быть, не обратили
бы на себя никакого внимания; но город N. уже давно не получал никаких
совершенно вестей. Даже не происходило в продолжение трех месяцев ничего
такого, что называют в столицах комеражами, что, как известно, для города
то же, что своевременный подвоз съестных припасов. В городской толковне
оказалось вдруг два совершенно противоположных мнения и образовалися вдруг
две противоположные партии: мужская и женская. Мужская партия, самая
бестолковая, обратила внимание на мертвые души. Женская занялась
исключительно похищением губернаторской дочки. В этой партии, надо заметить
к чести дам, было несравненно более порядка и осмотрительности. Таково уже,
видно, самое назначение их быть хорошими хозяйками и распорядительницами.
Все у них скоро приняло живой определенный вид, облеклось в ясные и
очевидные формы, объяснилось, очистилось, одним словом, вышла оконченная
картинка. Оказалось, что Чичиков давно уже был влюблен, и виделись они в
саду при лунном свете, что губернатор даже бы отдал за него дочку, потому
что Чичиков богат, как жид, если бы причиною не была жена его, которую он
бросил (откуда они узнали, что Чичиков женат, - это никому не было ведомо),
и что жена, которая страдает от безнадежной любви, написала письмо к
губернатору самое трогательное, и что Чичиков, видя, что отец и мать
никогда не согласятся, решился на похищение. В других домах рассказывалось
это несколько иначе: что у Чичикова нет вовсе никакой жены, но что он, как
человек тонкий и действующий наверняка, предпринял, с тем чтобы получить
руку дочери, начать дело с матери и имел с нею сердечную тайную связь, и
что потом сделал декларацию насчет руки дочери; но мать, испугавшись, чтобы
не совершилось преступление, противное религии, и чувствуя в душе угрызение
совести, отказала наотрез, и что вот потому Чичиков решился на похищение.
Ко всему этому присоединялись многие объяснения и поправки по мере того,
как слухи проникали наконец в самые глухие переулки. На Руси же общества
низшие очень любят поговорить о сплетнях, бывающих в обществах высших, а
потому начали обо всем этом говорить в таких домишках, где даже в глаза не
видывали и не знали Чичикова, пошли прибавления и еще большие пояснения.
Сюжет становился ежеминутно занимательнее, принимал с каждым днем более
окончательные формы и наконец, так как есть, во всей своей окончательности,
доставлен был в собственные уши губернаторши. Губернаторша, как мать
семейства, как первая в городе дама, наконец как дама, не подозревавшая
ничего подобного, была совершенно оскорблена подобными историями и пришла в
негодование, во всех отношениях справедливое. Бедная блондинка выдержала
самый неприятный tete-a-tete, какой только когда-либо случалось иметь
шестнадцатилетней девушке. Полились целые потоки расспросов, допросов,
выговоров, угроз, упреков, увещаний, так что девушка бросилась в слезы,
рыдала и не могла понять ни одного слова; швейцару дан был строжайший
приказ не принимать ни в какое время и ни под каким видом Чичикова.

     Сделавши свое дело относительно губернаторши, дамы насели было на
мужскую партию, пытаясь склонить их на свою сторону и утверждая, что
мертвые души выдумка и употреблена только для того, чтобы отвлечь всякое
подозрение и успешнее произвесть похищение. Многие даже из мужчин были
совращены и пристали к их партии, несмотря на то что подвергнулись сильным
нареканиям от своих же товарищей, обругавших их бабами и юбками - именами,
как известном, очень обидными для мужского пола.

     Но как ни вооружались и ни противились мужчины, а в их партии совсем
не было такого порядка, как в женской. Все у них было как-то черство,
неотесанно, неладно, негоже, нестройно, нехорошо, в голове кутерьма,
сутолока, сбивчивость, неопрятность в мыслях, - одним словом, так и
вызначилась во всем пустая природа мужчины, природа грубая, тяжелая, не
способная ни к домостроительству, ни к сердечным убеждениям, маловерная,
ленивая, исполненная беспрерывных сомнений и вечной боязни. Они говорили,
что все это вздор, что похищенье губернаторской дочки более дело гусарское,
нежели гражданское, что Чичиков не сделает этого, что бабы врут, что баба
что мешок: что положат, то несет, что главный предмет, на который нужно
обратить внимание, есть мертвые души, которые, впрочем, черт его знает, что
значат, но в них заключено, однако ж, весьма скверное, нехорошее. Почему
казалось мужчинам, что в них заключалось скверное и нехорошее, сию минуту
узнаем: в губернию назначен был новый генерал-губернатор - событие, как
известно, приводящее чиновников в тревожное состояние: пойдут переборки,
распеканья, взбутетениванья и всякие должностные похлебки, которыми угощает
начальник своих подчиненных. "Ну что, - думали чиновники, - если он узнает
только просто, что в городе их вот-де какие глупые слухи, да за это одно
может вскипятить не на жизнь, а на самую смерть". Инспектор врачебной
управы вдруг побледнел; ему представилось бог знает что: не разумеются ли
под словом "мертвые души" больные, умершие в значительном количестве в
лазаретах и в других местах от повальной горячки, против которой не было
взято надлежащих мер, и что Чичиков не есть ли подосланный чиновник из
канцелярии генерал-губернатора для произведения тайного следствия. Он
сообщил об этом председателю. Председатель отвечал, что это вздор, и потом
вдруг побледнел сам, задав себе вопрос: а что, если души, купленные
Чичиковым, в самом деле мертвые? а он допустил совершить на них крепость да
еще сам сыграл роль поверенного Плюшкина, и дойдет это до сведения
генерал-губернатора, что тогда? Он об этом больше ничего, как только сказал
тому и другому, и вдруг побледнели и тот и другой; страх прилипчивее чумы и
сообщается вмиг. Все вдруг отыскали в себе такие грехи, какие даже не было.
Слово "мертвые души" так раздалось неопределенно, что стали подозревать
даже, нет ли здесь какого намека на скоропостижно погребенные тела,
вследствие двух не так давно случившихся событий. Первое событие было с
какими-то сольвычегодскими купцами, приехавшими в город на ярмарку и
задавшими после торгов пирушку приятелям своим устьсысольским купцам,
пирушку на русскую ногу с немецкими затеями: аршадами, пуншами, бальзамами
и проч. Пирушка, как водится, кончилась дракой. Сольвычегодские уходили
насмерть устьсысольских, хотя и от них понесли крепкую ссадку на бока, под
микитки и в подсочельник, свидетельствовавшую о непомерной величине
кулаков, которыми были снабжены покойники. У одного из восторжествовавших
даже был вплоть сколот носос, по выражению бойцов, то есть весь размозжен
нос, так что не оставалось его на лице и на полпальца. В деле своем купцы
повинились, изъясняясь, что немного пошалили; носились слухи, будто при
повинной голове они приложили по четыре государственные каждый; впрочем,
дело слишком темное; из учиненных выправок и следствий оказалось, что
устьсысольские ребята умерли от угара, а потому так их и похоронили, как
угоревших. Другое происшествие, недавно случившееся, было следующее:
казенные крестьяне сельца Вшивая-спесь, соединившись с таковыми же
крестьянами сельца Боровки, Задирайлово-тож, снесли с лица земли будто бы
земскую полицию в лице заседателя, какого-то Дробяжкина, что будто земская
полиция, то есть заседатель Дробяжкин, повадился уж чересчур часто ездить в
их деревню, что в иных случаях стоит повальной горячки, а причина-де та,
что земская полиция, имея кое-какие слабости со стороны сердечной,
приглядывался на баб и деревенских девок. Наверное, впрочем, неизвестно,
хотя в показаниях крестьяне выразились прямо, что земская полиция был-де
блудлив, как кошка, и что уже раз они его оберегали и один раз даже выгнали
нагишом из какой-то избы, куда он было забрался. Конечно, земская полиция
достоин был наказания за сердечные слабости, но мужиков как Вшивой-спеси,
так и Задирайлова-тож нельзя было также оправдать за самоуправство, если
они только действительно участвовали в убиении. Но дело было темно, земскую
полицию нашли на дороге, мундир или сертук на земской полиции был хуже
тряпки, а уж физиогномии и распознать нельзя было. Дело ходило по судам и
поступило наконец в палату, где было сначала наедине рассужено в таком
смысле: так как неизвестно, кто из крестьян именно участвовал, а всех их
много, Дробяжкин же человек мертвый, стало быть, ему немного в том проку,
если бы даже он и выиграл дело, а мужики были еще живы, стало быть, для них
весьма важно решение в их пользу; то вследствие того решено было так: что
заседатель Дробяжкин был сам причиною, оказывая несправедливые притеснения
мужикам Вшивой-спеси и Задирайлова-тож, а умер-де он, возвращаясь в санях,
от апоплексического удара. Дело, казалось бы, обделано было кругло, но
чиновники, неизвестно почему, стали думать, что, верно, об этих мертвых
душах идет теперь дело. Случись же так, что, как нарочно, в то время, когда
господа чиновники и без того находились в затруднительном положении, пришли
к губернатору разом две бумаги. В одной из них содержалось, что по дошедшим
показаниям и донесениям находится в их губернии делатель фальшивых
ассигнаций, скрывающийся под разными именами, и чтобы немедленно было
учинено строжайшее розыскание. Другая бумага содержала в себе отношение
губернатора соседственной губернии о убежавшем от законного преследования
разбойнике, и что буде окажется в их губернии какой подозрительный человек,
не предъявящий никаких свидетельств и паспортов, то задержать его
немедленно. Эти две бумаги так и ошеломили всех. Прежние заключения и
догадки совсем были сбиты с толку. Конечно, никак нельзя было предполагать,
чтобы тут относилось что-нибудь к Чичикову; однако ж все, как поразмыслили
каждый с своей стороны, как припомнили, что они еще не знают, кто таков на
самом деле есть Чичиков, что он сам весьма неясно отзывался насчет
собственного лица, говорил, правда, что потерпел по службе за правду, да
ведь все это как-то неясно, и когда вспомннли при этом, что он даже
выразился, будто имел много неприятелей, покушавшихся на жизнь его, то
задумались еще более: стало быть, жизнь его была в опасности, стало быть,
его преследовали, стало быть, он ведь сделал же что-нибудь такое... да кто
же он в самом деле такой? Конечно, нельзя думать, чтобы он мог делать
фальшивые бумажки, а тем более быть разбойником: наружность благонамеренна;
но при всем том, кто же бы, однако ж, он был такой на самом деле? И вот
господа чиновники задали себе теперь вопрос, который должны были задать
себе в начале, то есть в первой главе нашей поэмы. Решено было еще сделать
несколько расспросов тем, у которых были куплены души, чтобы по крайней
мере узнать, что за покупки, и что именно нужно разуметь под этими мертвыми
душами, и не объяснил ли он кому, хоть, может быть, невзначай, хоть
вскользь как-нибудь настоящих своих намерений, и не сказал ли он
кому-нибудь о том, кто он такой. Прежде всего отнеслись к Коробочке, но тут
почерпнули не много: купил-де за пятнадцать рублей, и птичьи перья тоже
покупает, и много всего обещался накупить, в казну сало тоже ставит, и
потому, наверно, плут, ибо уж был один такой, который покупал птичьи перья
и в казну сало поставлял, да обманул всех и протопопшу надул более чем на
сто рублей. Все, что ни говорила она далее, было повторение почти одного и
того же и чиновники увидели только, что Коробочка была просто глупая
старуха. Манилов отвечал, что за Павла Ивановича всегда готов он ручаться,
как за самого себя, что он бы пожертвовал всем своим имением, чтобы иметь
сотую долю качеств Павла Ивановича, и отозвался о нем вообще в самых
лестных выражениях, присовокупив несколько мыслей насчет дружбы уже с
зажмуренными глазами. Эти мысли, конечно, удовлетворительно объяснили
нежное движение его сердца, но не объяснили чиновникам настоящего дела.
Собакевич отвечал, что Чичиков, по его мнению, человек хороший, а что
крестьян он ему продал на выбор и народ во всех отношениях живой; но что он
не ручается за то, что случится вперед, что если они попримрут во время
трудностей переселения в дороге, то не его вина, а в том властен бог, а
горячек и разных смертоносных болезней есть на свете немало, и бывают
примеры, что вымирают-де целые деревни. Господа чиновники прибегнули еще к
одному средству, не весьма благородному, но которое, однако же, иногда
употребляется, то есть стороною, посредством разных лакейских знакомств,
расспросить людей Чичикова, не знают ли они каких подробностей насчет
прежней жизни и обстоятельства барина, но услышали тоже не много. От
Петрушки услышали только запах жилого покоя, а от Селифана, что сполнял
службу государскую да служил прежде по таможне, и ничего более. У этого
класса людей есть весьма странный обычай. Если его спросить прямо о
чем-нибудь, он никогда не вспомнит, не приберет всего в голову и даже
просто ответит, что не знает, а если спросить о чем другом, тут-то он и
приплетет его, и расскажет с такими подробностями, которых и знать не
захочешь. Все поиски, произведенные чиновниками, открыли им только то, что
они наверное никак не знают, что такое Чичиков, а что, однако же, Чичиков
что-нибудь да должен быть непременно. Они положили наконец потолковать
окончательно об этом предмете и решить по крайней мере, что и как им
делать, и какие меры предпринять, и что такое он именно: такой ли человек,
которого нужно задержать и схватить, как неблагонамеренного, или же он
такой человек, который может сам схватить и задержать их всех, как
неблагонамеренных. Для всего этого предположено было собраться нарочно у
полицеймейстера, уже известного читателям отца и благодетеля города.

                               ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

     Собравшись у полицеймейстера, уже известного читателям отца и
благодетеля города, чиновники имели случай заметить друг другу, что они
даже похудели от этих забот и тревог. В самом деле, назначение нового
генерал-губернатора, и эти полученные бумаги такого сурьезного содержания,
и эти бог знает какие слухи - все это оставило заметные следы в их лицах, и
фраки на многих сделались заметно просторней. Все подалось: и председатель
похудел, и инспектор врачебной управы похудел, и прокурор похудел, и
какой-то Семен Иванович, никогда не называвшийся по фамилии, носивший на
указательном пальце перстень, который давал рассматривать дамам, даже и тот
похудел. Конечно, нашлись, как и везде бывает, кое-кто неробкого десятка,
которые не теряли присутствия духа, но их было весьма немного. Почтмейстер
один только. Он один не изменялся в постоянно ровном характере и всегда в
подобных случаях имел обыкновение говорить: "Знаем мы вас,
генерал-губернаторов! Вас, может быть, три-четыре переменится, а я вот уже
тридцать лет, судырь мой, сижу на одном месте". На это обыкновенно замечали
другие чиновники: "Хорошо тебе, шпрехен за дейч Иван Андрейч, у тебя дело
почтовое: принять да отправить экспедицию; разве только надуешь, заперши
присутствие часом раньше, да возьмешь с опоздавшего купца за прием письма в
неуказанное время или перешлешь иную посылку, которую не следует
пересылать, - тут, конечно, всякий будет святой. А вот пусть к тебе
повадится черт подвертываться всякий день под руку, так что вот и не хочешь
брать, а он сам сует. Тебе, разумеется, сполагоря, у тебя один сынишка, а
тут, брат, Прасковью Федоровну наделил бог такою благодатию, что год, то
несет: либо Праскушку, либо Петрушку: тут, брат, другое запоешь". Так
говорили чиновники, а можно ли в самом деле устоять против черта, об этом
судить не авторское дело. В собравшемся на сей раз совете очень заметно
было отсутствие той необходимой вещи, которую в простонародье называют
толком. Вообще мы как-то не создались для представительных заседаний. Во
всех наших собраниях, начиная от крестьянской мирской сходки до всяких
возможных ученых и прочих комитетов, если в них нет одной главы,
управляющей всем, присутствует препорядочная путаница. Трудно даже и
сказать, почему это; видно, уже народ такой, только и удаются те совещания,
которые составляются для того, чтобы помутить или пообедать, как-то: клубы
и всякие воксалы на немецкую ногу. А готовность всякую минуту есть,
пожалуй, на все. Мы вдруг, как ветер повеет, заведем общества
благотворительные, поощрительные и невесть какие. Цель будет прекрасна, а
при всем том ничего не выйдет. Может быть, это происходит оттого, что мы
вдруг удовлетворяемся в самом начале и уже почитаем, что все сделано.
Например, затеявши какое-нибудь благотворительное общество для бедных и
пожертвовавши значительные суммы, мы тотчас в ознаменование такого
похвального поступка задаем обед всем первым сановникам города, разумеется,
на половину всех пожертвованных сумм; на остальные нанимается тут же для
комитета великолепная квартира, с отоплением и сторожами, а затем и
остается всей суммы для бедных пять рублей с полтиною, да и тут в
распределении этой суммы еще не все члены согласны между собою, и всякий
сует какую-нибудь свою куму. Впрочем, собравшееся ныне совещание было
совершенно другого рода: оно образовалось вследствие необходимости. Не о
каких-либо бедных или посторонних шло дело, дело касалось всякого чиновника
лично, дело касалось беды, всем равно грозившей; стало быть, поневоле тут
должно быть единодушнее, теснее. Но при всем том вышло черт знает что
такое. Не говоря уже о разногласиях, свойственных всем советам, во мнении
собравшихся обнаружилась какая-то даже непостижимая нерешительность: один
говорил, что Чичиков делатель государственных ассигнаций, и потом сам
прибавлял: "а может быть, и не делатель"; другой утверждал, что он чиновник
генерал-губернаторской канцелярии, и тут же присовокуплял: "а впрочем, черт
его знает, на лбу ведь не прочтешь". Против догадки, не переодетый ли
разбойник, вооружились все; нашли, что сверх наружности, которая сама по
себе была уже благонамеренна, в разговорах его ничего не было такого,
которое бы показывало человека с буйными поступками. Вдруг почтмейстер,
остававшийся несколько минут погруженным в какое-то размышление, вследствие
ли внезапного вдохновения, осенившего его, или чего иного, вскрикнул
неожиданно:

     - Знаете ли, господа, кто это?

     Голос, которым он произнес это, заключал в себе что-то потрясающее,
так что заставил вскрикнуть всех в одно время:

     - А кто?

     - Это, господа, судырь мой, не кто другой, как капитан Копейкин!

     А когда все тут же в один голос спросили: "Кто таков этот капитан
Копейкин?" - почтмейстер сказал:

     - Так вы не знаете, кто такой капитан Копейкин?

     Все отвечали, что никак не знают, кто таков капитан Копейкин.

     - Капитан Копейкин, - сказал почтмейстер, открывший свою табакерку
только вполовину, из боязни, чтобы кто-нибудь из соседей не запустил туда
своих пальцев, в чистоту которых он плохо верил и даже имел обыкновение
приговаривать: "Знаем, батюшка: вы пальцами своими, может быть, невесть в
какие места наведываетесь, а табак вещь, требующая чистоты". - Капитан
Копейкин, - сказал почтмейстер, уже понюхавши табаку, - да ведь это,
впрочем, если рассказать, выйдет презанимательная для какого-нибудь
писателя в некотором роде целая поэма.

     Все присутствующие изъявили ж