смотрю только на поведенье. Я
поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет
себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль,
хотя он Солона заткни за пояс!" Так говорил учитель, не любивший насмерть
Крылова за то, что он сказал: "По мне, уж лучше пей, да дело разумей", - и
всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище,
где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха
летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не
высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто
там, или нет. Чичиков вдруг постигнул дух начальника и в чем должно
состоять поведение. Не шевельнул он ни глазом, ни бровью во все время
класса, как ни щипали его сзади; как только раздавался звонок, он бросался
опрометью и подавал учителю прежде всех треух (учитель ходил в треухе);
подавши треух, он выходил первый из класса и старался ему попасться раза
три на дороге, беспрестанно снимая шапку. Дело имело совершенный успех. Во
все время пребывания в училище был он на отличном счету и при выпуске
получил полное удостоение во всех науках, аттестат и книгу с золотыми
буквами за примерное прилежание и благонадежное поведение. Вышед из
училища, он очутился уже юношей довольно заманчивой наружности, с
подбородком, потребовавшим бритвы. В это время умер отец его. В наследстве
оказались четыре заношенные безвозвратно фуфайки, два старых сертука,
подбитых мерлушками, и незначительная сумма денег. Отец, как видно, был
сведущ только в совете копить копейку, а сам накопил ее немного. Чичиков
продал тут же ветхий дворишко с ничтожной землицей за тысячу рублей, а
семью людей перевел в город, располагаясь основаться в нем и заняться
службой. В это же время был выгнан из училища за глупость или другую вину
бедный учитель, любитель тишины и похвального поведения. Учитель с горя
принялся пить; наконец и пить уже было ему не на что; больной, без куска
хлеба и помощи, пропадал он где-то в нетопленной, забытой конурке. Бывшие
ученики его, умники и остряки, в которых ему мерещилась беспрестанно
непокорность и заносчивое поведение, узнавши об жалком его положении,
собрали тут же для него деньги, продав даже многое нужное; один только
Павлуша Чичиков отговорился неимением и дал какой-то пятак серебра, который
тут же товарищи ему бросили, сказавши: "Эх ты, жила!" Закрыл лицо руками
бедный учитель, когда услышал о таком поступке бывших учеников своих; слезы
градом полились из погасавших очей, как у бессильного дитяти. "При смерти
на одре привел бог заплакать", - произнес он слабым голосом и тяжело
вздохнул, услышав о Чичикове, прибавя тут же: "Эх, Павлуша! вот как
переменяется человек! ведь какой был благонравный, ничего буйного, шелк!
Надул, сильно надул..."

     Нельзя, однако же, сказать, чтобы природа героя нашего была так сурова
и черства и чувства его были да того притуплены, чтобы он не знал ни
жалости, ни сострадания; он чувствовал и то и другое, он бы даже хотел
помочь, но только, чтобы не заключалось это в значительной сумме, чтобы не
трогать уже тех денег, которых положено было не трогать; словом, отцовское
наставление: береги и копи копейку - пошло впрок. Но в нем не было
привязанности собственно к деньгам для денег; им не владели скряжничество и
скупость. Нет, не они двигали им: ему мерещилась впереди жизнь во всех
довольствах, со всякими достатками; экипажи, дом, отлично устроенный,
вкусные обеды - вот что беспрерывно носилось в голове его. Чтобы наконец
потом, со временем, вкусить непременно все это, вот для чего береглась
копейка, скупо отказываемая до времени и себе и другому. Когда проносился
мимо его богач на пролетных красивых дрожках, на рысаках в богатой упряжи,
он как вкопанный останавливался на месте и потом, очнувшись, как после
долгого сна, говорил: "А ведь был конторщик, волосы носил в кружок!" И все,
что ни отзывалось богатством и довольством, производило на него
впечатление, непостижимое им самим. Вышед из училища, он не хотел даже
отдохнуть: так сильно было у него желанье скорее приняться за дело и
службу. Однако же, несмотря на похвальные аттестаты, с большим трудом
определился он в казенную палату. И в дальних захолустьях нужна протекция!
Местечко досталось ему ничтожное, жалованья тридцать или сорок рублей в
год. Но решился он жарко заняться службою, все победить и преодолеть. И
точно, самоотвержение, терпенье и ограничение нужд показал он неслыханное.
С раннего утра до позднего вечера, не уставая ни душевными, ни телесными
силами, писал он, погрязнув весь в канцелярские бумаги, не ходил домой,
спал в канцелярских комнатах на столах, обедал подчас с сторожами и при
всем том умел сохранить опрятность, порядочно одеться, сообщить лицу
приятное выражение и даже что-то благородное в движениях. Надобно сказать,
что палатские чиновники особенно отличались невзрачностью и
неблагообразием. У иных были лица, точно дурно выпеченный хлеб: щеку
раздуло в одну сторону, подбородок покосило в другую, верхнюю губу вынесло
пузырем, которая в прибавку к тому еще и треснула; словом, совсем
некрасиво. Говорили они все как-то сурово, таким голосом, как бы собирались
кого прибить; приносили частые жертвы Вакху, показав таким образом, чти в
славянской природе есть еще много остатков язычества; приходили даже подчас
в присутствие, как говорится, нализавшись, отчего в присутствии было
нехорошо и воздух был вовсе не ароматический. Между такими чиновниками не
мог не быть замечен и отличен Чичиков, представляя во всем совершенную
противоположность и взрачностью лица, и приветливостью голоса, и
совершенным неупотребленьем никаких крепких напитков. Но при всем том
трудна была его дорога; он попал под начальство уже престарелому повытчику,
который был образ какой-то каменной бесчувственности и непотрясаемости:
вечно тот же, неприступный, никогда в жизни не явивший на лице своем
усмешки, не приветствовавший ни разу никого даже запросом о здоровье. Никто
не видал, чтобы он хоть раз был не тем, чем всегда, хоть на улице, хоть у
себя дома; хоть бы раз показал он в чем-нибудь участье, хоть бы напился
пьян и в пьянстве рассмеялся бы; хоть бы даже предался дикому веселью,
какому предается разбойник в пьяную минуту, но даже тени не было в нем
ничего такого. Ничего не было в нем ровно: ни злодейского, ни доброго, и
что-то страшное являлось в сем отсутствии всего. Черство-мраморное лицо
его, без всякой резкой неправильности, не намекало ни на какое сходство; в
суровой соразмерности между собою были черты его. Одни только частые рябины
и ухабины, истыкавшие их, причисляли его к числу тех лиц, на которых, по
народному выражению, черт приходил по ночам молотить горох. Казалось, не
было сил человеческих подбиться к такому человеку и привлечь его
расположение, но Чичиков попробовал. Сначала он принялся угождать во всяких
незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку перьев, какими писал он,
и, приготовивши несколько по образцу их, клал ему всякий раз их под руку;
сдувал и сметал со стола его песок и табак; завел новую тряпку для его
чернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку, какая когда-либо
существовала в мире, и всякий раз клал ее возле него за минуту до окончания
присутствия; чистил ему спину, если тот запачкал ее мелом у стены, - но все
это осталось решительно без всякого замечания, так, как будто ничего этого
не было и делано. Наконец он пронюхал его домашнюю, семейственную жизнь,
узнал, что у него была зрелая дочь, с лицом, тоже похожим на то, как будто
бы на нем происходила по ночам молотьба гороху. С этой-то стороны придумал
он навести приступ. Узнал, в какую церковь приходила она по воскресным
дням, становился всякий раз насупротив ее, чисто одетый, накрахмаливши
сильно манишку, - и дело возымело успех: пошатнулся суровый повытчик и
зазвал его на чай! И в канцелярии не успели оглянуться, как устроилось дело
так, что Чичиков переехал к нему в дом, сделался нужным и необходимым
человеком, закупал и муку и сахар, с дочерью обращался, как с невестой,
повытчика звал папенькой, целовал его в руку; все положили в палате, что в
конце февраля перед великим постом будет свадьба. Суровый повытчик стал
даже хлопотать за него у начальства, и чрез несколько времени Чичиков сам
сел повытчиком на одно открывшееся вакантное место. В этом, казалось, и
заключалась главная цель связей его с старым повытчиком, потому что тут же
сундук свой он отправил секретно домой и на другой день очутился уже на
другой квартире. Повытчика перестал звать папенькой и не целовал больше его
руки, а о свадьбе так дело и замялось, как будто вовсе ничего не
происходило. Однако же, встречаясь с ним, он всякий раз ласково жал ему
руку и приглашал его на чай, так что старый повытчик, несмотря на вечную
неподвижность и черствое равнодушие, всякий раз встряхивал головою и
произносил себе под нос: "Надул, надул, чертов сын!"

     Это был самый трудный порог, через который перешагнул он. С этих пор
пошло легче и успешнее. Он стал человеком заметным. Все оказалось в нем,
что нужно для этого мира: и приятность в оборотах и поступках, и бойкость в
деловых делах. С такими средствами добыл он в непродолжительное время то,
что называют хлебное местечко, и воспользовался им отличным образом. Нужно
знать, что в то же самое время начались строжайшие преследования всяких
взяток; преследований он не испугался и обратил их тот же час в свою
пользу, показав таким образом прямо русскую изобретательность, являющуюся
только во время прижимок. Дело устроено было вот как: как только приходил
проситель и засовывал руку в карман, с тем чтобы вытащить оттуда известные
рекомендательные письма за подписью князя Хованского, как выражаются у нас
на Руси: "Нет, нет, - говорил он с улыбкой, удерживая его руки, - вы
думаете, что я... нет, нет. Это наш долг, наша обязанность без всяких
возмездий мы должны сделать! С этой стороны уж будьте покойны: завтра же
все будет сделано. Позвольте узнать вашу квартиру, вам и заботиться не
нужно самим, все будет принесено к вам на дом". Очарованный проситель
возвращался домой чуть не в восторге, думая:"Вот наконец человек, каких
нужно побольше, это просто драгоценный алмаз!" Но ждет проситель день,
другой, не приносят дела на дом, на третий тоже. Он в канцелярию, дело и не
начиналось; он к драгоценному алмазу. "Ах, извините! - говорил Чичиков
очень учтиво, схвативши его за обе руки, - у нас было столько дел; но
завтра же все будет сделано завтра непременно, право, мне даже совестно!" И
все это сопровождалось движениями обворожительными. Если при этом
распахивалась как-нибудь пола халата, то рука в ту же минуту старалась дело
поправить и придержать полу. Но ни завтра, ни послезавтра, ни на третий
день не несут дела на дом. Проситель берется за ум: да полно, нет ли чего?
Выведывает; говорят, нужно дать писарям. "Почему ж не дать? я готов
четвертак, другой". - "Нет, не четвертак, а по беленькой". - "По беленькой
писарям!" - вскрикивает проситель. "Да чего вы так горячитесь? - отвечают
ему, - оно так и выйдет, писарям и достанется по четвертаку, а остальное
пойдет к начальству". Бьет себя по лбу недогадливый проситель и бранит на
чем свет стоит новый порядок вещей, преследование взяток и вежливые,
облагороженные обращения чиновников. Прежде было знаешь по крайней мере,
что делать: принес правителю дел красную, да и дело в шляпе, а теперь по
беленькой, да еще неделю провозишься, пока догадаешься; черт бы побрал
бескорыстие и чиновное благородство! Проситель, конечно, прав, но зато
теперь нет взяточников: все правители дел честнейшие и благороднейшие люди,
секретари только да писаря мошенники. Скоро представилось Чичикову поле
гораздо пространнее: образовалась комиссия для построения какого-то
казенного весьма капитального строения. В эту комиссию пристроился и он, и
оказался одним из деятельнейших членов. Комиссия немедленно приступила к
делу. Шесть лет возилась около здания; но климат, что ли, мешал или
материал уже был такой, только никак не шло казенное здание выше
фундамента. А между тем в других концах города очутилось у каждого из
членов по красивому дому гражданской архитектуры: видно, грунт земли был
там получше. Члены уже начинали благоденствовать и стали заводиться
семейством. Тут только и теперь только стал Чичиков понемногу выпутываться
из-под суровых законов воздержанья и неумолимого своего самоотверженья. Тут
только долговременный пост наконец был смягчен, и оказалось, что он всегда
не был чужд разных наслаждений, от которых умел удержаться в лета пылкой
молодости, когда ни один человек совершенно не властен над собою. Оказались
кое-какие излишества: он завел довольно хорошего повара, тонкие голландские
рубашки. Уже сукна купил он себе такого, какого не носила вся губерния, и с
этих пор стал держаться более коричневых и красноватых цветов с искрою; уже
приобрел он отличную пару и сам держал одну вожжу, заставляя пристяжную
виться кольцом; уже завел он обычай вытираться губкой, намоченной в воде,
смешанной с одеколоном; уже покупал он весьма недешево какое-то мыло для
сообщения гладкости коже, уже...

     Но вдруг на место прежнего тюфяка был прислан новый начальник, человек
военный, строгий, враг взяточников и всего, что зовется неправдой. На
другой же день пугнул он всех до одного, потребовал отчеты, увидел
недочеты, на каждом шагу недостающие суммы, заметил в ту же минуту дома
красивой гражданской архитектуры, и пошла переборка. Чиновники были
отставлены от должности; дома гражданской архитектуры поступили в казну и
обращены были на разные богоугодные заведения и школы для кантонистов, все
распушено было в пух, и Чичиков более других. Лицо его вдруг, несмотря на
приятность, не понравилось начальнику, почему именно, бог ведает, - иногда
даже просто не бывает на это причин, - и он возненавидел его насмерть. И
грозен был сильно для всех неумолимый начальник. Но так как все же он был
человек военный, стало быть, не знал всех тонкостей гражданских проделок,
то чрез несколько времени, посредством правдивой наружности и уменья
подделаться во всему, втерлись к нему в милость другие чиновники, и генерал
скоро очутился в руках еще больших мошенников, которых он вовсе не почитал
такими; даже был доволен, что выбрал наконец людей как следует, и хвастался
не в шутку тонким уменьем различать способности. Чиновники вдруг постигнули
дух его и характер. Все, что ни было под начальством его, сделалось
страшными гонителями неправды; везде, во всех делах они преследовали ее,
как рыбак острогой преследует какую-нибудь мясистую белугу, и преследовали
ее с таким успехом, что в скором времени у каждого очутилось по нескольку
тысяч капиталу. В это время обратились на путь истины многие из прежних
чиновников и были вновь приняты на службу. Но Чичиков уж никаким образом не
мог втереться, как ни старался и как стоял за него подстрекнутый письмами
князя Хованского первый генеральский секретарь, постигнувший совершенно
управленье генеральским носом, но тут он ничего решительно не мог сделать.
Генерал был такого рода человек, которого хотя и водили за нос (впрочем,
без его ведома), но зато уже, если в голову ему западала какая-нибудь
мысль, то она там была все равно что железный гвоздь: ничем нельзя было ее
оттуда вытеребить. Все, что мог сделать умный секретарь, было уничтоженье
запачканного послужного списка, и на то уже он подвинул начальника не
иначе, как состраданием, изобразив ему в живых красках трогательную судьбу
несчастного семейства Чичикова, которого, к счастию, у него не было.

     "Ну, что ж! - сказал Чичиков, - зацепил - поволок, сорвалось - не
спрашивай. Плачем горю не пособить, нужно дело делать". И вот решился он
сызнова начать карьер, вновь вооружиться терпением, вновь ограничиться во
всем, как ни привольно и ни хорошо было развернулся прежде. Нужно было
переехать в другой город, там еще приводить себя в известность. Все как-то
не клеилось. Две, три должности должен он был переменить в самое короткое
время. Должности как-то были грязны, низменны. Нужно знать, что Чичиков был
самый благопристойный человек какой когда-либо существовал в свете. Хотя он
и должен был вначале протираться в грязном обществе, но в душе всегда
сохранял чистоту, любил, чтобы в канцеляриях были столы из лакированного
дерева и все бы было благородно. Никогда не позволял он себе в речи
неблагопристойного слова и оскорблялся всегда, если в словах других видел
отсутствие должного уважения к чину или званию. Читателю, я думаю, приятно
будет узнать, что он всякие два дни переменял на себе белье, а летом во
время жаров даже и всякий день: всякий сколько-нибудь неприятный запах уже
оскорблял его. По этой причине он всякий раз, когда Петрушка приходил
раздевать его и скидавать сапоги, клал себе в нос гвоздичку, и во многих
случаях нервы у него были щекотливые, как у девушки; и потому тяжело ему
было очутиться вновь в тех рядах, где все отзывалось пенником и неприличьем
в поступках. Как ни крепился он духом, однако же похудел и даже позеленел
во время таких невзгод. Уже начинал было он полнеть и приходить в те
круглые и приличные формы, в каких читатель застал его при заключении с ним
знакомства, и уже не раз, поглядывая в зеркало, подумывал он о многом
приятном: о бабенке, о детской, и улыбка следовала за такими мыслями; но
теперь, когда он взглянул на себя как-то ненароком в зеркало, не мог не
вскрикнуть: "Мать ты моя пресвятая! какой же я стал гадкий!" И после долго
не хотел смотреться. Но переносил все герой наш, переносил сильно,
терпеливо переносил, и - перешел наконец в службу по таможне. Надобно
сказать, что эта служба давно составляла тайный предмет его помышлений. Он
видел, какими щегольскими заграничными вещицами заводились таможенные
чиновники, какие фарфоры и батисты пересылали кумушкам, тетушкам и сестрам.
Не раз давно уже он говорил со вздохом: "Вот бы куда перебраться: и граница
близко, и просвещенные люди, а какими тонкими голландскими рубашками можно
обзавестись!" Надобно прибавить, что при этом он подумывал еще об особенном
сорте французского мыла, сообщавшего необыкновенную белизну коже и свежесть
щекам; как оно называлось, бог ведает, но, по его предположениям,
непременно находилось на границе. Итак, он давно бы хотел в таможню, но
удерживали текущие разные выгоды по строительной комиссии, и он рассуждал
справедливо, что таможня, как бы то ни было, все еще не более как журавль в
небе, а комиссия уже была синица в руках. Теперь же решился он во что бы то
ни стало добраться до таможни, и добрался. За службу свою принялся он с
ревностью необыкновенною. Казалось, сама судьба определила ему быть
таможенным чиновником. Подобной расторопности, проницательности и
прозорливости было не только не видано, но даже не слыхано. В три-четыре
недели он уже так набил руку в таможенном деле, что знал решительно все:
даже не весил, не мерил, а по фактуре узнавал, сколько в какой штуке аршин
сукна или иной материи; взявшив руку сверток, он мог сказать вдруг, сколько
в нем фунтов. Что же касается до обысков, то здесь, как выражались даже
сами товарищи, у него просто было собачье чутье: нельзя было не изумиться,
видя, как у него доставало столько терпения, чтобы ощупать всякую пуговку,
и все это производилось с убийственным хладнокровием, вежливым до
невероятности. И в то время, когда обыскиваемые бесились, выходили из себя
и чувствовали злобное побуждение избить щелчками приятную его наружность,
он, не изменяясь ни в лице, ни в вежливых поступках, приговаривал только:
"Не угодно ли вам будет немножко побеспокоиться и привстать?" Или: "Не
угодно ли вам будет, сударыня, пожаловать в другую комнату? там супруга
одного из наших чиновников объяснится с вами". Или: "Позвольте, вот я
ножичком немного распорю подкладку вашей шинели" - и, говоря это, он
вытаскивал оттуда шали, платки, хладнокровно, как из собственного сундука.