ях. Всякий призываемый в барские покои обыкновенно отплясывал через весь
двор босиком, но, входя в сени, надевал сапоги и таким уже образом являлся
в комнату. Выходя из комнаты, он оставлял сапоги опять в сенях и
отправлялся вновь на собственной подошве. Если бы кто взглянул из окошка в
осеннее время и особенно когда по утрам начинаются маленькие изморози, то
бы увидел, что вся дворня делала такие скачки, какие вряд ли удастся
выделать на театрах самому бойкому танцовщику.

     - Вот посмотрите, батюшка, какая рожа! - сказал Плюшкин Чичикову,
указывая пальцем на лицо Прошки. - Глуп ведь как дерево, а попробуй
что-нибудь положить, мигом украдет! Ну, чего ты пришел, дурак, скажи, чего?
- Тут он произвел небольшое молчание, на которое Прошка отвечал тоже
молчанием. - Поставь самовар, слышишь, да вот возьми ключ да отдай Мавре,
чтобы пошла в кладовую: там на полке есть сухарь из кулича, который
привезла Александра Степановна, чтобы подали его к чаю!.. Постой, куда же
ты? Дурачина! эхва, дурачила! Бес у тебя в ногах, что ли, чешется?.. ты
выслушай прежде: сухарь-то сверху, чай, поиспортился-, так пусть соскоблит
его ножом да крох не бросает, а снесет в курятник. Да смотри ты, ты не
входи, брат, в кладовую, не то я тебя, знаешь! березовым-то веником; чтобы
для вкуса-то! Вот у тебя теперь славный аппетит, так чтобы еще был получше!
Вот попробуй-ка пойти в кладовую, а я тем временем из окна стану глядеть.
Им ни в чем нельзя доверять, - продолжал он, обратившись к Чичикову, после
того как Прошка убрался вместе с своими сапогами. Вслед за тем он начал и
на Чичикова посматривать подозрительно. Черты такого необыкновенного
великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал про себя: "Ведь
черт его знает, может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки; наврет,
наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!" А потому из
предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что
недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке не уверен:
сегодня жив, а завтра и бог весть.

     Чичиков изъявил готовность совершить ее хоть сию же минуту и
потребовал только списка всем крестьянам.

     Это успокоило Плюшкина. Заметно было, что он придумывал что-то
сделать, и точно, взявши ключи, приблизился к шкафу и, отперши дверцу,
рылся долго между стаканами и чашками и наконец произнес:

     - Ведь вот не сыщешь, а у меня был славный ликерчик, если только не
выпили! народ такие воры! А вот разве не это ли он? - Чичиков увидел в
руках его графинчик, который был весь в пыли, как в фуфайке. - Еще
покойница делала, - продолжал Плюшкин, - мошенница ключница совсем было его
забросила и даже не закупорила, каналья! Козявки и всякая дрянь было
напичкались туда, но я весь сор-то повынул, и теперь вот чистенькая; я вам
налью рюмочку.

     Но Чичиков постарался отказаться от такого ликерчика, сказавши, что он
уже и пил и ел.

     - Пили уже и ели! - сказал Плюшкин. - Да, конечно, хорошего общества
человека хоть где узнаешь: он не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь
воришка, да его сколько ни корми... Ведь вот капитан - приедет: "Дядюшка,
говорит, дайте чего-нибудь поесть!" А я ему такой же дядюшка, как он мне
дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь
вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал
на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.

     Плюшкин надел очки и стал рыться в бумагах. Развязывая всякие связки,
он попотчевал своего гостя такою пылью, что тот чихнул. Наконец вытащил
бумажку, всю исписанную кругом. Крестьянские имена усыпали ее тесно, как
мошки. Были там всякие: и Парамонов, и Пименов, и Пантелеймонов, и даже
выглянул какой-то Григорий Доезжай-не-доедешь; всех было сто двадцать с
лишком. Чичиков улыбнулся при виде такой многочисленности. Спрятав ее в
карман, он заметил Плюшкину, что ему нужно будет для совершения крепости
приехать в город.

     - В город? Да как же?.. а дом-то как оставить? Ведь у меня народ или
вор, или мошенник: в день так оберут, что и кафтана не на чем будет
повесить.

     - Так не имеете ли кого-нибудь знакомого?

     - Да кого же знакомого? Все мои знакомые перемерли или раззнакомились.
Ах, батюшка! как не иметь, имею! - вскричал он. - Ведь знаком сам
председатель, езжал даже в старые годы ко мне, как не знать!
однокорытниками были, вместе по заборам лазили! как не знакомый? уж такой
знакомый! так уж не к нему ли написать?

     - И, конечно, к нему.

     - Как же, уж такой знакомый! в школе были приятели.

     И на этом деревянном лице вдруг скользнул какой-то теплый луч,
выразилось не чувство, а какое-то бледное отражение чувства, явление,
подобное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему
радостный крик в толпе, обступившей берег. Но напрасно обрадовавшиеся
братья и сестры кидают с берега веревку и ждут, не мелькнет ли вновь спина
или утомленные бореньем руки, - появление было последнее. Глухо все, и еще
страшнее и пустыннее становится после того затихнувшая поверхность
безответной стихии. Так и лицо Плюшкина вслед за мгновенно скользнувшим на
нем чувством стало еще бесчувственней и еще пошлее.

     - Лежала на столе четвертка чистой бумаги, - сказал он, - да не знаю,
куда запропастилась: люди у меня такие негодные! - Тут стал он заглядывать
и под стол и на стол, шарил везде и наконец закричал; - Мавра! а Мавра!

     На зов явилась женщина с тарелкой в руках, на которой лежал сухарь,
уже знакомый читателю. И между ними произошел такой разговор:

     - Куда ты дела, разбойница, бумагу?

     - Ей-богу, барин, не видывала, опричь небольшого лоскутка, которым
изволили прикрыть рюмку.

     - А вот я по глазам вижу, что подтибрила.

     - Да на что ж бы я подтибрила? Ведь мне проку с ней никакого; я
грамоте не знаю.

     - Врешь, ты снесла пономаренку: он маракует, так ты ему и снесла.

     - Да пономаренок, если захочет, так достанет себе бумаги. Не видал он
вашего лоскутка!

     - Вот погоди-ка: на страшном суде черти припекут тебя за это железными
рогатками! вот посмотришь, как припекут!

     - Да за что же припекут, коли я не брала и в руки четвертки? Уж скорее
другой какой бабьей слабостью, а воровством меня еще никто не попрекал.

     - А вот черти-то тебя и припекут! скажут: "А вот тебе, мошенница, за
то, что барина-то обманывала!", да горячими-то тебя и припекут!

     - А я скажу: "Не за что! ей-богу, не за что, не брала я..." Да вон она
лежит на столе. Всегда понапраслиной попрекаете!

     Плюшкин увидел, точно, четвертку и на минуту остановился, пожевал
губами и произнес:

     - Ну, что ж ты расходилась так? Экая занозистая! Ей скажи только одно
слово, а она уж в ответ десяток! Поди-ка принеси огоньку запечатать письмо.
Да стой, ты схватишь сальную свечу, сало дело топкое: сгорит - да и нет,
только убыток, а ты принеси-ка мне лучинку!

     Мавра ушла, а Плюшкин, севши в кресла и взявши в руку перо, долго еще
ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще
осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул перо в чернильницу
с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на дне и стал писать,
выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть
руки, которая расскакивалась по всей бумаге, лепя скупо строка на строку и
не без сожаления подумывая о том, что все еще останется много чистого
пробела.

     И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог
так измениться! И похоже это на правду? Все похоже на правду, все может
статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если
бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь,
выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с
собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете
потом! Грозна страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и
обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: "Здесь погребен
человек!", но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах
бесчеловечной старости.

     - А не знаете ли вы какого-нибудь вашего приятеля, - сказал Плюшкин,
складывая письмо, - которому бы понадобились беглые души?

     - А у вас есть и беглые? - быстро спросил Чичиков, очнувшись.

     - В том-то и дело, что есть. Зять делал выправки: говорит, будто и
след простыл, но ведь он человек военный: мастер притопывать шпорой, а если
бы хлопотать по судам...

     - А сколько их будет числом?

     - Да десятков до семи тоже наберется.

     - Нет?

     - А ей-богу так! Ведь у меня что год, то бегают. Народ-то больно
прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у меня есть и самому
нечего... А уж я бы за них что ни дай взял бы. Так посоветуйте вашему
приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж у него славная деньга.
Ведь ревизская душа стоит в пятистах рублях.

     "Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим", - сказал про себя
Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется, что одни
издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы
собственного кафтана да уходить подалее; но что если он уже действительно
так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов дать... но что это
такая безделица, о которой даже не стоит и говорить.

     - А сколько бы вы дали? - спросил Плюшкин и сам ожидовел: руки его
задрожали, как ртуть.

     - Я бы дал по двадцати пяти копеек за душу.

     - А как вы покупаете, на чистые?

     - Да, сейчас деньги.

     - Только, батюшка, ради нищеты-то моей, уже дали бы по сорока копеек.

     - Почтеннейший! - сказал Чичиков, - не только по сорока копеек, по
пятисот рублей заплатил бы! с удовольствием заплатил бы, потому что вижу -
почтенный, добрый старик терпит по причине собственного добродушия.

     - А ей-богу, так! ей-богу, правда! - сказал Плюшкин, свесив голову
вниз и сокрушительно покачав ее. - Всё от добродушия.

     - Ну, видите ли, я вдруг постигнул ваш характер. Итак, почему ж не
дать бы мне по пятисот рублей за душу, но... состоянья нет; по пяти копеек,
извольте, готов прибавить, чтобы каждая душа обошлась, таким образом, в
тридцать копеек.

     - Ну, батюшка, воля ваша, хоть по две копейки пристегните:

     - По две копеечки пристегну, извольте. Сколько их у вас? Вы, кажется,
говорили семьдесят?

     - Нет. Всего наберется семьдесят восемь.

     - Семьдесят восемь, семьдесят восемь, по тридцати копеек за душу, это
будет... - здесь герой наш одну секунду, не более, подумал и сказал вдруг:
- это будет двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек! - он был в
арифметике силен. Тут же заставил он Плюшкина написать расписку и выдал ему
деньги, которые тот принял в обе руки и понес их к бюро с такою же
осторожностью, как будто бы нес какую-нибудь жидкость, ежеминутно боясь
расхлестать ее. Подошедши к бюро, он переглядел их еще раз и уложил, тоже
чрезвычайно осторожно, в один из ящиков, где, верно, им суждено быть
погребенными до тех пор, покамест отец Карп и отец Поликарп, два священника
его деревни, не погребут его самого, к неописанной радости зятя и дочери, а
может быть, и капитана, приписавшегося ему в родню. Спрятавши деньги,
Плюшкин сел в кресла и уже, казалось, больше не мог найти материи, о чем
говорить.

     - А что, вы уж собираетесь ехать? - сказал он, заметив небольшое
движение, которое сделал Чичиков для того только, чтобы достать из кармана
платок.

     Этот вопрос напомнил ему, что в самом деле незачем более мешкать.

     - Да, мне пора! - произнес он, взявшись за шляпу.

     - А чайку?

     --Нет, уж чайку пусть лучше когда-нибудь в другое время.

     - Как же, а я приказал самовар. Я, признаться сказать, не охотник до
чаю: напиток дорогой, да и цена на сахар поднялась немилосердная. Прошка!
не нужно самовара! Сухарь отнеси Мавре, слышишь: пусть его положит на то же
место, или нет, подай его сюда, я ужо снесу его сам. Прощайте, батюшка, да
благословит вас бог, а письмо-то председателю вы отдайте. Да! пусть
прочтет, он мой старый знакомый. Как же! были с ним однокорытниками!

     Засим это странное явление, этот съежившийся старичишка проводил его
со двора, после чего велел ворота тот же час запереть, потом обошел
кладовые, с тем чтобы осмотреть, на своих ли местах сторожа, которые стояли
на всех углах, колотя деревянными лопатками в пустой бочонок, наместо
чугунной доски; после того заглянул в кухню, где под видом того чтобы
попробовать, хорошо ли едят люди, наелся препорядочно щей с кашею и,
выбранивши всех до последнего за воровство и дурное поведение, возвратился
в свою комнату. Оставшись один, он даже подумал о том, как бы ему
возблагодарить гостя за такое в самом деле беспримерное великодушие. "Я ему
подарю, - подумал он про себя, - карманные часы: они ведь хорошие,
серебряные часы, а не то чтобы какие-нибудь томпаковые или бронзовые;
немножко поиспорчены, да ведь он себе переправит; он человек еще молодой,
так ему нужны карманные част, чтобы понравиться своей невесте! Или нет, -
прибавил он после некоторого размышления, - лучше я оставлю их ему после
моей смерти, в духовной, чтобы вспоминал обо мне".

     Но герой наш и без часов был в самом веселом расположении духа. Такое
неожиданное приобретение было сущий подарок. В самом деле, что ни говори,
не только одни мертвые души, но еще и беглые, и всего двести с лишком
человек! Конечно, еще подъезжая к деревне Плюшкина, он уже предчувствовал,
что будет кое-какая пожива, но такой прибыточной никак не ожидал. Всю
дорогу он был весел необыкновенно, посвистывал, наигрывал губами,
приставивши во рту кулак, как будто играл на трубе, и наконец затянул
какую-то песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал,
слушал и потом, покачав слегка годовой, сказал: "Вишь ты, как барин поет!"
Были уже густые сумерки, когда подъехали они к городу. Тень со светом
перемешалась совершенно, и казалось, самые предметы перемешалися тоже.
Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы у стоявшего на
часах солдата казались на лбу и гораздо выше глаз, а носа как будто не было
вовсе. Гром и прыжки дали заметить, что бричка взъехала на мостовую. Фонари
еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а в
переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим
временем во всех городах, где много солдат, извозчиков, работников и
особенного рода существ, в виде дам в красных шалях и башмаках без чулок,
которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам. Чичиков не замечал их и
даже не заметил многих тоненьких чиновников с тросточками, которые,
вероятно сделавши прогулку за городом, возвращались домой. Изредка доходили
до слуха его какие-то, казалось, женские восклицания:"Врешь, пьяница!я
никогда не позволяла ему такого грубиянства!" - или: "Ты не дерись, невежа,
а ступай в часть, там я тебе докажу!.." Словом, те слова которые вдруг
отдадут, как варом, какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу,
когда, возвращаясь из театра, несет он в голове испанскую улицу, ночь,
чудный женский образ с гитарой и кудрями. Чего нет и что не грезится в
голове его? он в небесах и к Шиллеру заехал в гости - и вдруг раздаются над
ним, как гром, роковые слова, и видит он, что вновь очутился на земле, и
даже на Сенной площади, и даже близ кабака, и вновь пошла по-будничному
щеголять перед ним жизнь.

     Наконец бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как будто в
яму, в ворота гостиницы, и Чичиков был встречен Петрушкою, который одною
рукою придерживал полу своего сюртука, ибо не любил, чтобы расходились
полы, а другою стал помогать ему вылезать из брички. Половой тоже выбежал,
со свечою в руке и салфеткою на плече. Обрадовался ли Петрушка приезду
барина, неизвестно, по крайней мере они перемигнулись с Селифаном, и
обыкновенно суровая его наружность на этот раз как будто несколько
прояснилась.

     - Долго изволили погулять, - сказал половой, освещая лестницу.

     - Да, - сказал Чичиков, когда взошел на лестницу. - Ну, а ты что?

     - Слава богу, - отвечал половой, кланяясь. - Вчера приехал поручик
какой-то военный, занял шестнадцатый номер.

     - Поручик?

     - Неизвестно какой, из Рязани, гнедые лошади.

     - Хорошо, хорошо, веди себя и вперед хорошо! - сказал Чичиков и вошел
в свою комнату. Проходя переднюю, он покрутил носом и сказал Петрушке: - Ты
бы по крайней мере хоть окна отпер!

     - Да я их отпирал, - сказал Петрушка, да и соврал. Впрочем, барин и
сам знал, что он соврал, но уж не хотел ничего возражать. После сделанной
поездки он чувствовал сильную усталость. Потребовавши самый легкий ужин,
состоявший только в поросенке, он тот же час разделся и, забравшись под
одеяло, заснул сильно, крепко, заснул чудным образом, как спят одни только
те счастливцы, которые не ведают ни геморроя, ни блох, ни слишком сильных
умственных способностей.

                               ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     Счастлив путник, который после длинной, скучной дороги с ее холодами,
слякотью, грязью, невыспавшимися станционными смотрителями, бряканьями
колокольчиков, починками, перебранками, ямщиками, кузнецами и всякого рода
дорожными подлецами видит наконец знакомую крышу с несущимися навстречу
огоньками, и предстанут пред ним знакомые комнаты, радостный крик
выбежавших навстречу людей, шум и беготня детей и успокоительные тихие
речи, прерываемые пылающими лобзаниями, властными истребить все печальное
из памяти. Счастлив семьянин, у кого есть такой угол, но горе холостяку!

     Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных,
поражающих печальною своею действительностью, приближается к характерам,
являющим высокое достоинство человека, который из великого омута ежедневно
вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни
разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к
бедным, ничтожным своим собратьям, и, не касаясь земли, весь повергался в
свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы. Вдвойне завиден
прекрасный удел его: он среди их, как в родной семье; а между тем далеко и
громко разносится его слава. Он окурил упоительным куревом людские очи; он
чудно польстил им, сокрыв печальное в жизни, показав им прекрасного
человека. Все, рукоплеща, несется за ним и мчится вслед за торжественной
его колесницей. Великим всемирным поэтом именуют его, парящим высоко над
всеми другими гениями мира, как парит орел над другими высоко летающими.
При одном имени его уже объемлются трепетом молодые пылкие сердца, ответные
слезы ему блещут во всех очах... Нет равного ему в силе - он бог! Но не
таков удел, и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что
ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, - всю страшную,
потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных,
раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас
горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего
выставить их выпукло и ярко на всенародные очи! Ему не собрать народных
рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторга
взволнованных им душ; к нему не полетит навстречу шестнадцатилетняя девушка
с закружившеюся головою и геройским увлеченьем; ему не позабыться в сладком
обаянье им же исторгнутых звуков; ему не избежать, наконец, от современного
суда, лицемерно-бесчувственного современного суда, который назовет
ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в
ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же
изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя
таланта. Ибо не признаёт современный суд, что равно чудны стекла, озирающие
солнцы и передающие движень