и, а
в дeйствительности ими не были, -- начало это относится к 1899 году. А конец
-- к 1917. Тут случилось, что человeк,  с  которым у меня за  цeлых двадцать
лeт не было для вражды  ни единаго личнаго повода,  вдруг  оказался для меня
врагом,  долго вызывавшим  во  мнe  ужас,  негодованiе. С  теченiем  времени
чувства эти перегорали, он стал для меня как бы несуществующим. И  вот нeчто
совершенно неожиданное:
     --  L'écrivain  Maxime  Gorki  est décédé...  Alexis Péchkoff connu  en
littérature sous le  nom Gorki,  était  né  en  1868 à  Nijni-Novgorod d'une
famille de cosaques...

        ___

     Еще  одна  легенда о  нем.  Босяк,  теперь  вот  казак...  Как  это  ни
удивительно, до сих пор никто не  имeет о  многом  в жизни  Горькаго точнаго
представленiя.  Кто  знает его  бiографiю достовeрно?  И почему  большевики,
провозгласившiе его величайшим  генiем, издающiе  его 118 несмeтныя  писанiя
миллiонами  экземпляров, до  сих пор не дали его бiографiи?  Сказочна вообще
судьба  этого  человeка.  Вот  уже  сколько лeт  мiровой  славы,  совершенно
безпримeрной  по незаслуженности,  основанной на безмeрно счастливом  для ея
носителя  стеченiи  не  только  политических,  но  и  весьма  многих  других
обстоятельств,-- напримeр, полной неосвeдомленности публики в его бiографiи.
Конечно, талант, но вот до  сих пор не нашлось никого, кто сказал бы наконец
здраво и  смeло  о том, что такое  и  какого  рода  этот  талант, создавшiй,
напримeр,  такую вещь, как "Пeсня о соколe",--  пeсня о том, как  совершенно
неизвeстно  зачeм "высоко в  горы заполз уж  и  лег там", а к  нему прилетeл
какой-то ужасно гордый сокол.  Всe повторяют: "босяк, поднялся  со  дна моря
народнаго..." Но никто не знает довольно  знаменательных строк, напечатанных
в  словарe  Брокгауза:  "Горькiй-Пeшков Алексeй Максимович. Родился  в  69-м
году,  в средe  вполнe  буржуазной:  отец  -- управляющiй большой пароходной
конторы; мать -- дочь богатаго купца  красильщика..." Дальнeйшее -- никому в
точности  не  вeдомо,  основано  только на  автобiографiи  Горькаго,  весьма
подозрительной даже по одному своему стилю:  "Грамотe --  учился я у дeда по
псалтырю, потом, будучи поваренком  на пароходe,  у повара Смураго, человeка
сказочной силы, грубости и  -- нeжности..."  Чего стоит один  этот сусальный
вeчный  Горьковскiй  образ! "Смурый привил  мнe, дотолe  люто  ненавидeвшему
всякую  печатную бумагу, свирeпую  страсть  к  чтенiю, и я  до безумiя  стал
зачитываться  Некрасовым,  журналом "Искра", Успенским, Дюма...  Из  поварят
попал  я  в  садовники,  поглощал классиков и  литературу  119  лубочную.  В
пятнадцать  лeт   возымeл  свирeпое  желанiе   учиться,  поeхал   в  Казань,
простодушно полагая, что науки желающим даром преподаются. Но оказалось, что
оное не принято, вслeдствiи чего и поступил в крендельное заведенiе. Работая
там, свел  знакомство со студентами... А  в  девятнадцать лeт  пустил в себя
пулю, и,  прохворав, сколько полагается,  ожил, дабы приняться за  коммерцiю
яблоками...  В свое время  был призван к отбыванiю воинской повинности,  но,
когда обнаружилось,  что дырявых  не  берут,  поступил  в  письмоводители  к
адвокату Ланину,  однако же  вскорe  почувствовал  себя среди  интеллигенцiи
совсeм не на своем мeстe и ушел бродить по Югу Россiи..."
     В 92-м  году  Горькiй  напечатал в газетe "Кавказ" свой  первый разсказ
"Макар  Чудра", который начинается на  рeдкость пошло:  "Вeтер  разносил  по
степи  задумчивую мелодiю плеска набeгавшей на берег  волны... Мгла  осенней
ночи пугливо вздрагивала и пугливо отодвигалась от нас при  вспышках костра,
над  которым  возвышалась  массивная  фигура  Макара  Чудры, стараго цыгана.
Полулежа  в красивой свободной  и  сильной позe, методически потягивал он из
своей громадной трубки, выпускал изо рта и носа густые клубы дыма и говорил:
"Вeдома-ли рабу  воля широкая?  Ширь степная понятна-ли? Говор морской волны
веселит ли  ему сердце? Эге! Он, парень, раб!" А через  три года послe  того
появился  знаменитый  "Челкаш".  Уже   давно  шла   о   Горьком   молва   по
интеллигенцiи, уже многiе  зачитывались  и  "Макаром Чудрой"  и послeдующими
созданiями горьковскаго пера: "Емельян Пиляй",  "Дeд  Архип и Ленька"... Уже
славился Горькiй и сатирами  120 -- напримeр, "О  чижe, любителe истины, и о
дятлe, который лгал", -- был извeстен,  как  фельетонист, писал фельетоны (в
"Самарской Газетe"), подписываясь так:  "Iегудiил Хламида". Но вот  появился
"Челкаш"...
     Как раз к этой порe и  относятся  мои первыя свeдeнiя о нем: в Полтавe,
куда я  тогда прieзжал порой, прошел  вдруг слух: "Под Кобеляками  поселился
молодой  писатель  Горькiй. Фигура  удивительно  красочная.  Ражiй  дeтина в
широчайшей крылаткe, в  шляпe  вот  с этакими полями  и с пудовой  суковатой
дубинкой в рукe..." А познакомились мы с Горьким весной 99-го года. Прieзжаю
в Ялту, иду как-то  по  набережной  и вижу: навстрeчу идет  с кeм-то  Чехов,
закрывается газетой, не то от солнца, не то от  этого кого-то, идущаго рядом
с ним,  что-то басом  гудящаго и  все время высоко  взмахивающаго руками  из
своей крылатки. Здороваюсь с Чеховым, он  говорит: "Познакомьтесь, Горькiй".
Знакомлюсь,  гляжу  и  убeждаюсь,  что  в  Полтавe  описывали   его  отчасти
правильно: и крылатка, и вот этакая шляпа, и  дубинка. Под крылаткой  желтая
шелковая рубаха,  подпоясанная  длинным и  толстым шелковым жгутом кремоваго
цвeта, вышитая разноцвeтными шелками по подолу и вороту. Только не  дeтина и
не ражiй, а просто высокiй и нeсколько сутулый, рыжiй парень с зеленоватыми,
быстрыми  и  уклончивыми  глазками, с утиным  носом  в веснушках, с широкими
ноздрями и желтыми усиками, которые он, покашливая, все поглаживает большими
пальцами:  немножко поплюет на них  и погладит.  Пошли дальше,  он  закурил,
крeпко затянулся и тотчас же опять  загудeл и стал взмахивать руками. Быстро
выкурив  папиросу,  пустил 121 в  ея мундштук слюны, чтобы загасить  окурок,
бросил  его  и продолжал  говорить, изрeдка  быстро  взглядывая  на  Чехова,
стараясь уловить  его впечатлeнiе. Говорил он громко, якобы  от всей души, с
жаром  и  все  образами   и  все   с  героическими  восклицанiями,  нарочито
грубоватыми, первобытными. Это  был  безконечно длинный и безконечно скучный
разсказ  о каких-то волжских богачах из  купцов и  мужиков,-- скучный прежде
всего  по  своему  однообразiю  гиперболичности,  --  всe  эти  богачи  были
совершенно былинные исполины, -- а  кромe того и по неумeренности образности
и пафоса. Чехов почти не слушал. Но Горькiй все говорил и говорил...
     Чуть  не в  тот  же  день между нами возникло  что-то  вродe дружескаго
сближенiя,  с  его  стороны  нeсколько  даже  сентиментальнаго,  с  каким-то
застeнчивым восхищенiем мною:
     -- Вы-же послeднiй писатель от дворянства, той культуры,  которая  дала
мiру Пушкина и Толстого!
     В тот-же день, как только Чехов взял извозчика и поeхал к себe в Аутку,
Горькiй  позвал  меня зайти к  нему  на Виноградную улицу,  гдe он  снимал у
кого-то  комнату,  показал  мнe,  морща  нос,  неловко  улыбаясь счастливой,
комически-глупой улыбкой, карточку своей жены с толстым, живоглазым ребенком
на руках, потом кусок шелка голубенькаго цвeта и сказал с этими гримасами:
     --  Это,  понимаете, я на кофточку  ей купил... этой  самой  женщинe...
Подарок везу...
     Теперь это был совсeм другой  человeк, чeм  на  набережной, при Чеховe:
милый, шумливо-ломающiйся,  скромный до самоуниженiя,  говорящiй 122  уже не
басом, не с героической грубостью, а каким-то все время как-бы извиняющимся,
наигранно-задушевным  волжским говорком с оканьем.  Он  играл и  в  том  и в
другом  случаe  --  с  одинаковым  удовольствiем,  одинаково  неустанно,  --
впослeдствiи  я узнал, что он мог вести монологи хоть с утра до  ночи и  все
одинаково ловко, вполнe входя то в  ту, то в другую  роль,  в чувствительных
мeстах, когда старался быть особенно убeдительным, с  легкостью вызывая даже
слезы на  свои  зеленоватые глаза.  Тут обнаружились и  нeкоторыя другiя его
черты,  который я неизмeнно видeл впослeдствiи  много лeт. Первая черта была
та, что на людях он бывал совсeм не тот,  что со мной наединe или вообще без
посторонних,  --  на  людях  он  чаще  всего  басил,  блeднeл от  самолюбiя,
честолюбiя,  от восторга  публики  перед  ним,  разсказывал  все  что-нибудь
грубое,  высокое,  важное,  своих  поклонников и  поклонниц  любил  поучать,
говорил с ними  то сурово и небрежно, то  сухо, назидательно, -- когда же мы
оставались  глаз на глаз или  среди  близких ему людей, он  становился  мил,
как-то  наивно радостен,  скромен  и  застeнчив даже излишне. А вторая черта
состояла в  его  обожанiи культуры  и  литературы, разговор  о которых  были
настоящим коньком его. То, что сотни раз  он говорил мнe впослeдствiи, начал
он говорить еще тогда, в Ялтe:
     -- Понимаете, вы же настоящiй писатель прежде всего потому, что у вас в
крови культура,  наслeдственность высокаго художественнаго искусства русской
литературы.  Наш брат,  писатель  для  новаго читателя,  должен  непрестанно
учиться этой культурe, почитать ее всeми  123 силами души, -- только тогда и
выйдет какой-нибудь толк из нас!
     Несомнeнно,  была  и тут игра,  было и то  самоуниженiе,  которое  паче
гордости. Но была и искренность -- можно ли было иначе твердить одно и то же
столько лeт и порой со слезами на глазах?
     Он, худой, был  довольно широк в плечах, держал  их всегда  поднявши, и
узкогрудо сутулясь, ступал своими длинными  ногами с  носка, с  какой-то, --
пусть  простят  мнe  это  слово,  --  воровской  щеголеватостью,  мягкостью,
легкостью, -- я не мало видал таких походок  в одесском порту. У  него  были
большiя,  ласковыя, как у духовных  лиц,  руки. Здороваясь, он долго  держал
твою руку в  своей, прiятно жал ее, цeловался мягкими губами крeпко, взасос.
Скулы у  него выдавались совсeм  по-татарски. Небольшой лоб, низко  заросшiй
волосами,  закинутыми  назад  и  довольно длинными,  был  морщинист,  как  у
обезьяны  --  кожа  лба  и брови  все  лeзли  вверх  к волосам, складками. В
выраженiи лица  (того  довольно  нeжнаго  цвeта, что бывает у  рыжих) иногда
мелькало нeчто клоунское, очень живое,  очень комическое,  --  то, что потом
так сказалось у его сына  Максима, котораго я,  в его дeтствe, часто сажал к
себe на шею верхом, хватал за ножки и до радостнаго визга доводил скачкой по
комнатe.
     Ко времени  первой моей встрeчи с ним слава его шла уже по всей Россiи.
Потом она только  продолжала расти. Русская  интеллигенцiя сходила от него с
ума,  и понятно почему. Мало того, что  это  была пора уже большого  подъема
русской  революцiонности,   мало   того,  что  Горькiй   так   отвeчал  этой
революцiонности: в ту пору 124 шла еще страстная  борьба между "народниками"
и недавно появившимися марксистами,  а  Горькiй  уничтожал мужика и воспeвал
"Челкашей",  на которых  марксисты, в своих революцiонных надеждах и планах,
ставили такую  крупную  ставку. И  вот,  каждое  новое произведенiе Горькаго
тотчас дeлалось  всероссiйским событiем. И  он все мeнялся и мeнялся -- и  в
образe жизни, и в обращенiи с  людьми.  У него был  снят  теперь цeлый дом в
Нижнем Новгородe, была  большая квартира в Петербургe, он  часто появлялся в
Москвe,  в Крыму,  руководил  журналом  "Новая Жизнь", начинал  издательство
"Знанiе"... Он уже писал  для художественнаго театра, артисткe Книппер дeлал
на своих книгах такiе, напримeр, посвященiя:
     -- Эту книгу, Ольга Леонардовна, я  переплел бы  для  Вас в кожу сердца
моего!
     Он уже вывел  в люди сперва Андреева, потом Скитальца и очень приблизил
их  к себe. Временами приближал и других писателей, но чаще всего ненадолго:
очаровав  кого-нибудь своим  вниманiем, вдруг отнимал у счастливца всe  свои
милости.  В  гостях, в обществe  было  тяжело  видeть  его:  всюду,  гдe  он
появлялся,  набивалось  столько  народу, не  спускающаго  с  него глаз,  что
протолпиться было нельзя. Он же держался все угловатeе, все  неестественнeе,
ни на кого из публики не глядeл, сидeл в кружкe двух, трех  избранных друзей
из знаменитостей,  свирeпо хмурился,  по солдатски  (нарочито  по-солдатски)
кашлял, курил  папиросу за  папиросой, тянул красное вино, -- выпивал всегда
полный  стакан, не  отрываясь, до дна, --  громко изрекал иногда для  общаго
пользованiя какую-нибудь сентенцiю или политическое 125 пророчество и опять,
дeлая вид, что  не замeчает  никого кругом,  то хмурясь  и барабаня большими
пальцами по  столу, то  с притворным  безразличiем  поднимая вверх  брови  к
складки лба, говорил только с друзьями, но  и с ними как-то вскользь, они же
повторяли на своих лицах мeняющiяся выраженiя его лица и, упиваясь на глазах
публики гордостью близости с ним, будто бы небрежно, будто бы независимо, то
и дeло вставляли в свое обращенiе к нему его имя:
     -- Совершенно  вeрно, Алексeй... Нeт, ты не прав,  Алексeй... Видишь ли
Алексeй... Дeло в том, Алексeй...
     Все молодое уже исчезло в нем  -- с ним это случилось  очень быстро, --
цвeт лица  у него стал грубeе и темнeе, сушe, усы гуще и больше, --  его уже
называли унтером, -- на  лицe  появилось много  морщин, во взглядe -- что-то
злое,  вызывающее. Когда мы встрeчались с ним не в гостях, не в обществe, он
был почти  прежнiй, только держался серьезнeе,  увeреннeе, чeм когда-то.  Но
публикe (без восторгов которой он просто жить не мог) часто грубил.
     На одном людном  вечерe в  Ялтe я видeл, как артистка Ермолова, -- сама
Ермолова и уже старая в ту пору! -- подошла к нему и поднесла ему подарок --
чудесный портсигарчик из китоваго уса. Она так  смутилась, так  растерялась,
так покраснeла, что у нея слезы на глаза выступили:
     -- Вот, Максим Алексeевич... Алексeй Максимович... Вот я... вам...
     Он в  это время стоял возлe стола,  тушил, мял в пепельницe папиросу  и
даже не поднял глаз на нее. 126
     -- Я хотeла выразить вам, Алексeй Максимович...
     Он,  мрачно  усмeхнувшись  в стол  и, по  своей привычкe, дернув  назад
головой, отбрасывая со лба волосы, густо проворчал, как будто про себя, стих
из "Книги Iова":
     -- "Доколe же Ты не  отвратишь  от меня взора, не будешь отпускать меня
на столько, чтобы слюну мог проглотить я?"
     А что если бы его "отпустили"?
     Ходил он теперь всегда в темной блузe, подпоясанной кавказским ремешком
с серебряным набором, в каких-то особенных  сапожках с короткими голенищами,
в  которыя  вправлял  черныя  штаны.  Всeм  извeстно, как,  подражая  ему  в
"народности" одежды,  Андреев,  Скиталец и  прочiе  "Подмаксимки" тоже стали
носить сапоги с голенищами, блузы и поддевки. Это было нестерпимо.

     Мы встрeчались в  Петербургe,  в  Москвe, в Нижнем, в Крыму, -- были  и
дeла у нас с ним: я сперва  сотрудничал в его  журналe  "Новая Жизнь", потом
стал издавать  свои первыя книги  в его издательствe "Знанiе",  участвовал в
"Сборниках   Знанiя".  Его  книги  расходились   чуть  не  в   сотнях  тысяч
экземпляров, прочiя  -- больше всего из-за марки "Знанiя", -- тоже не плохо.
"Знанiе"  сильно повысило писательскiе  гонорары. Мы получали  в  "Сборниках
Знанiя" кто по 300, кто по 400, а кто и  по  500  рублей с листа, он -- 1000
рублей: большiя  деньги он всегда любил. Тогда начал  он и коллекцiонерство;
начал  собирать  рeдкiя  древнiя монеты,  медали, геммы, драгоцeнные  камни;
ловко,  кругло,  сдерживая довольную  улыбку,  поворачивал 127 их  в  руках,
разглядывая, показывая.  Так он и  вино пил: со  вкусом и  с наслажденiем (у
себя дома только  французское вино, хотя  превосходных русских  вин  было  в
Россiи сколько угодно).
     Я  всегда дивился -- как это его  на  все  хватает: изо  дня  в день на
людях, -- то у него сборище, то он на каком-нибудь сборищe, -- говорит порой
не умолкая, цeлыми часами,  пьет  сколько угодно,  папирос выкуривает по сто
штук в  сутки,  спит не больше пяти, шести часов --  и пишет своим  круглым,
крeпким   почерком  роман  за   романом,   пьесу   за   пьесой!  Очень  было
распространено убeжденiе, что  он  пишет  совершенно  безграмотно и  что его
рукописи  кто-то  поправляет. Но писал он  совершенно  правильно (и вообще с
необыкновенной литературной опытностью, с которой и начал писать). А сколько
он читал, вeчный полуинтеллигент, начетчик!
     Всегда говорили о его рeдком знанiи Россiи. Выходит, что он  узнал ее в
то недолгое время, когда, уйдя от Ланина, "бродил  по  югу Россiи".  Когда я
его узнал, он уже нигдe не бродил. Никогда  и нигдe не бродил и послe: жил в
Крыму, в Москвe, в  Нижнем, в Петербургe... В 1905  году,  послe московскаго
декабрьскаго  возстанiя,  эмигрировал через Финляндiю  за границу; побывал в
Америкe, потом  семь лeт  жил  на  Капри, -- до 1914 года. Тут, вернувшись в
Россiю, он крeпко осeл в Петербургe... Дальнeйшее извeстно.
     Мы с женой лeт пять подряд eздили на Капри, провели там цeлых три зимы.
В  это  время мы с  Горьким  встрeчались каждый  день,  чуть  не  всe вечера
проводили вмeстe, сошлись  очень 128  близко. Это было время, когда  он  был
наиболeе прiятен мнe.
     В началe апрeля 1917  года мы разстались  с ним навсегда. В  день моего
отъeзда из Петербурга он устроил огромное собранiе в Михайловском театрe, на
котором он выступал  с "культурным" призывом о  какой-то "Академiи свободных
наук", потащил и меня с  Шаляпиным  туда. Выйдя на сцену, сказал: "Товарищи,
среди нас такiе-то..." Собранiе очень бурно нас привeтствовало,  но оно было
уже такого состава, что это не доставило мнe большого удовольствiя. Потом мы
с ним, Шаляпиным  и А.  Н.  Бенуа  отправились  в  ресторан  "Медвeдь". Было
ведерко с  зернистой икрой, было много  шампанскаго...  Когда  я уходил,  он
вышел за мной в коридор, много раз крeпко обнял меня, крeпко поцeловал...
     Вскорe   послe  захвата  власти  большевиками  он   прieхал  в  Москву,
остановился у  своей жены Екатерины Павловны и она сказала мнe по  телефону:
"Алексeй Максимович хочет поговорить  с вами".  Я отвeтил, что  говорить нам
теперь не о чeм, что я считаю наши отношенiя с ним навсегда кончеными.

     1936 г. 129


Его Высочество

     Разбирая свои бумаги, нашел пакет с помeткой: "Петр Александров".
     В пакетe -- пачка писем ко мнe "Петра Александрова", затeм рукопись его
наброска  "Одиночество", книжечка разсказов ("Петр Александров.  Сон. Париж.
1921  год")  и еще  вырeзка из  парижской  соцiалистической газеты  "Дни" --
статья  М. А.  Алданова,  посвященная  его кончинe:  он провел остаток своей
жизни в эмиграцiи и умер на пятьдесят шестом году от рожденiя, в скоротечной
чахоткe..
     Это был удивительный человeк.
     Алданов  назвал  его  человeком  "совершенно  удивительной  доброты   и
душевнаго благородства". Но он был удивителен и  многими другими качествами.
Он был бы удивителен ими, если бы  даже был простым смертным. А  в нем текла
царская  кровь, он,  избравшiй для  своей  литературной  дeятельности  столь
скромное имя, -- Петр Александров, -- в жизни носил имя  куда болeе громкое:
принц Петр  Александрович Ольденбургскiй. Он был из рода, считающагося одним
из  самых  древних   в  Европe,  --   послeднiй  из  русской  вeтви  принцев
Ольденбургских, слившейся  с  родом Романовых, -- был правнук 130 Императора
Павла Петровича, был женат на дочери Александра III (Ольгe Александровнe).
     Крайнее удивленiе вызвал он  во мнe в первую же встрeчу с ним. Это было
нeсколько лeт тому назад, в Парижe. Я зашел по какому-то дeлу в Земгор. Там,
в  прiемной,  было  множество народу и позади всeх,  у дверей, одиноко стоял
какой-то  пожилой  человeк,  очень  высокiй  и на  рeдкость худой,  длинный,
похожiй на военнаго  в штатском. Я прошел мимо него быстро, но сразу выдeлил
его из толпы.  Он терпeливо  ждал  чего-то, стоял тихо, скромно, но вмeстe с
тeм так свободно, легко, прямо, что я тотчас подумал:  "Какой-нибудь  быв