а  полтора  назад  я  публично  читал  в   Парижe  мои  литературныя
воспоминанiя и, оговорившись, что считаю Чехова одним из самых замeчательных
русских писателей,  позволил себe  сказать, что не люблю  его пьес, что они,
по-моему,  всe  очень  плохи  и что  ему  не  слeдовало  бы писать пьесы  из
дворянскаго  быта,  котораго он не знал.  Это вызвало  во многих негодованiе
против меня, обиды.  Е. Д. Кускова написала  по поводу этих воспоминанiй два
больших фельетона в "Новом Русском Словe". "В Женевe, писала она, и старики,
и молодые обидeлись на Бунина за Чехова,  за Бальмонта, за Горькаго...  Этих
писателей  любят  и сейчас, Чеховым  зачитываются, хотя,  казалось  бы,  эта
старая, унылая  Русь с ее  нытиками  ушла  в прошлое..."  Вот  это  было уже
подлинное  оскорбленiе Чехова --  низводить  его  до  бытописателя  "старой,
унылой  Руси".  Вот  на  Е.  Д.  Кускову  слeдовало  бы  оскорбиться  весьма
основательно, а  женевским  "старикам"  не мeшало  бы  помнить,  что  Горкiй
называл  их, русских  интеллигентов,  со свойственной ему  гадкой грубостью,
"чуланом с  тухлой провизiей".  Слeдовало бы  обидeться еще и  на знаменитую
артистку Ермолову.  Среди ея опубликованных  писем есть  между  прочим такое
письмо к ея  другу, ялтинскому доктору Середину: "Вы спрашиваете, отчего мнe
не нравится повeсть Чехова  "В оврагe"?  Но потому, что  чеховщина  есть для
меня  символ безпросвeтной  тьмы,  всевозможных  болeзней  и  печали".  Зато
Горькаго считала  "милой,  свeтлой  личностью" и  просила  Середина:  "Вы  с
Горьким близки, не давайте  ему сбиваться с этой свeтлой  нотки, которая так
сильно звучит в его произведенiях..." Читаешь 103 и глазам  своим не вeришь!
"В  оврагe" одно  из самых прекрасных  во всeх  отношенiях  созданiй русской
литературы, но для  Ермоловой  это "чеховщина,  символ  безпросвeтной тьмы",
зато  Горькiй  -- "милая  свeтлая  личность",  у  него,  написавшаго великое
множество  нарочито  грязных<,> злобных,  мрачных вещей,  "сильно"  звучала,
оказывается, "свeтлая нотка"!

     1950 г. 104


Шаляпин

     В  Москвe когда-то  говорили,  что Шаляпин  дружит  с писателями в пику
Собинову,  который соперничал с  ним в славe: говорили, что  тяга Шаляпина к
писателям объясняется вовсе не его любовью к литературe, а желанiем слыть не
только знаменитым пeвцом, но и "передовым, идейным человeком",-- пусть, мол,
сходит с  ума от Собинова только та публика, которая во все  времена и всюду
сходила и  будет сходить с  ума от теноров.  Но  мнe  кажется,  что Шаляпина
тянуло к  нам  не  всегда  корыстно. Помню,  напримeр, как  горячо хотeл  он
познакомиться с Чеховым, сколько раз говорил мнe об этом. Я наконец спросил:
     -- Да за чeм же дeло стало?
     -- За тeм, -- отвeчал он, -- что  Чехов нигдe не показывается,  все нeт
случая представиться ему.
     -- Помилуй, какой для этого нужен случай! Возьми извозчика и поeзжай.
     -- Но  я вовсе не желаю показаться  ему нахалом! А кромe  того, я знаю,
что я так оробeю перед ним, что покажусь еще и совершенным дураком. Вот если
бы ты свез меня как-нибудь к нему...
     Я не замедлил сдeлать это и убeдился, что 105  все была правда: войдя к
Чехову,  он покраснeл до ушей, стал  что-то бормотать...  А вышел от него  в
полном восторгe:
     --  Ты  не  повeришь, как  я счастлив,  что  наконец узнал  его,  и как
очарован им!  Вот  это человeк, вот это писатель! Теперь на всeх прочих буду
смотрeть как на верблюдов.
     -- Спасибо, -- сказал я, смeясь.
     Он захохотал на всю улицу.

        ___

     Есть  знаменитая  фотографическая карточка,  -- знаменитая  потому, что
она, в видe открытки, разошлась в свое время в сотнях тысячах экземпляров,--
та, на которой сняты Андреев, Горькiй, Шаляпин, Скиталец, Чириков, Телешов и
я. Мы сошлись  однажды на завтрак в московскiй нeмецкiй ресторан "Альпiйская
роза",  завтракали долго и  весело и вдруг рeшили -- eхать сниматься. Тут мы
со Скитальцем сперва немножко поругались. Я сказал:
     -- Опять сниматься! Все сниматься! Сплошная собачья свадьба.
     Скиталец обидeлся:
     --  Почему  же  это  свадьба  да  еще  собачья?  --  отвeтил  он  своим
грубо-наигранным  басом. --  Я, напримeр, собакой  себя  никак не считаю, не
знаю, как другiе считают себя.
     -- А как же это назвать иначе? -- сказал я. -- Идет у нас сплошной пир,
праздник. По вашим  же собственным словам,  "народ пухнет  с голоду", Россiя
гибнет, в ней "всякiя  напасти, внизу власть тьмы,  а наверху тьма  власти",
над ней  "рeет буревeстник, черной  молнiи  подобен",  а  что  в  Москвe,  в
Петербургe? День и 106  ночь  праздник,  всероссiйское событiе  за событiем:
новый  сборник "Знанiя", новая  пьеса  Гамсуна,  премьера  в  Художественном
театрe, премьера в  Большом  театрe,  курсистки  падают  в  обморок при видe
Станиславскаго и Качалова, лихачи мчатся к Яру и в Стрeльну...
     Дeло  могло  перейти  в ссору, но  тут  поднялся  общiй  смeх.  Шаляпин
закричал:
     -- Браво, правильно!  А всетаки  айда,  братцы,  увeковeчивать  собачью
свадьбу!  Снимаемся мы, правда, частенько,  да  надо же что-нибудь потомству
оставить послe себя. А то пeл, пeл человeк, а помер и крышка ему.
     -- Да, -- подхватил Горькiй. -- писал, писал -- и околeл.
     -- Как, напримeр,  я. --  сумрачно сказал  Андреев.  -- Околeю в первую
голову...
     Он это постоянно говорил, и над ним посмeивались. Но так оно и вышло.

        ___

     Всe считали Шаляпина очень  лeвым,  ревeли от  восторга,  когда он  пeл
"Марсельезу"  или  "Блоху",  в которой тоже усматривали нeчто революцiонное,
сатанинское, издeвательство над королями:

        Жил был король когда-то.
        При нем блоха жила...

     И что-же вдруг  случилось?  Сатана стал на колeни перед королем  --  по
всей Россiи прокатился слух:  Шаляпин стал на колeни перед царем!  Толкам об
этом,  возмущенiю  Шаляпиным не  было конца краю. И  сколько  раз потом  107
оправдывался Шаляпин в этом своем прегрeшенiи!
     -- А как же мнe было не стать на колeни? --  говорил он. -- Был бенефис
императорскаго опернаго хора, вот хор и рeшил обратиться на высочайшее имя с
просьбой  о  прибавкe   жалованья,  воспользоваться   присутствiем  царя  на
спектаклe  и  стать перед  ним на колeни. И обратился и стал. И что-же  мнe,
тоже   пeвшему  среди  хора,   было   дeлать?  Я  никак   не   ожидал  этого
колeнопреклоненiя, как вдруг вижу: весь хор точно  косой  скосило на  сценe,
всe  оказались  на колeнях,  протягивая руки к царской ложe! Что же мнe было
дeлать?  Одному  торчать  над всeм  хором телеграфным  столбом? Вeдь  это же
был-бы форменный скандал!

        ___

     В Россiи  я его видeл в послeднiй раз в началe апрeля 1917 года, в дни,
когда уже прieхал  в Петербург  Ленин.  Я в эти дни тоже был в  Петербургe и
вмeстe  с  Шаляпиным  получил  приглашенiе  от  Горькаго  присутствовать  на
торжественном сборищe в  Михайловском театрe, гдe Горькiй должен был держать
рeчь по поводу учрежденiя им какой-то "Академiи свободных наук". Не понимаю,
не помню, почему, мы с Шаляпиным получили приглашенiе на это во всeх смыслах
нелeпое сборище. Горькiй держал свою  рeчь весьма долго, высокопарно и затeм
объявил:
     -- Товарищи, среди нас Шаляпин и Бунин! Предлагаю их привeтствовать!
     Зал  стал  бeшено  апплодировать,  стучать  ногами,  вызывать  нас.  Мы
скрылись 108 за кулисы, как вдруг кто-то прибeжал вслeд за нами, говоря, что
зал требует, чтобы  Шаляпин пeл.  Выходило так, что Шаляпину опять надо было
"становиться на колeни". Но он рeшительно сказал прибeжавшему:
     --  Я не пожарный, чтобы  лeзть на  крышу по первому требованiю. Так  и
объявите в залe.
     Прибeжавшiй скрылся, а Шаляпин сказал мнe, разводя руками:
     -- Вот, брат, какое дeло:  и пeть  нельзя и  не пeть нельзя, -- вeдь  в
свое время вспомнят, на фонарe повeсят, черти. А все-таки пeть я не стану.
     И так  и не стал. При большевиках уже не был столь храбр. За то в концe
концов ухитрился сбeжать от них.

        ___

     В  iюнe 37го  года я  слушал его в  послeднiй  раз  в Парижe. Он  давал
концерт, пeл то один, то с  хором  Афонскаго. Думаю,  что уже и тогда он был
тяжело  болен. Волновался необыкновенно. Он, конечно, всегда волновался, при
всeх  своих выступленiях,  -- это дeло обычное: я видeл, как вся тряслась  и
крестилась  перед  выходом  на  сцену  Ермолова,  видeл  за  кулисами  послe
сыгранной роли Ленскаго  и даже самого Росси, -- войдя  в свою уборную,  они
падали просто замертво. То же  самое в нeкоторой мeрe  бывало, вeроятно, и с
Шаляпиным,  только  прежде публика  этого  никогда  не видала.  Но  на  этом
послeднем концертe  она видeла, и Шаляпина спасал только его талант  жестов,
интонацiй.  Из-за кулис  он  прислал  мнe записку,  чтобы я  зашел к нему. Я
пошел.  Он стоял блeдный, 109 в поту, держа папиросу в дрожащей рукe, тотчас
спросил (чего прежде, конечно, не сдeлал бы):
     -- Ну что, как я пeл?
     -- Конечно, превосходно, -- отвeтил я. И пошутил:  -- Так хорошо, что я
все время подпeвал тебe и очень возмущал этим публику.
     --  Спасибо,  милый,  пожалуйста  подпeвай,--  отвeтил  он  со  смутной
улыбкой. -- Мнe, знаешь, очень нездоровится, на днях уeзжаю отдыхать в горы,
в Австрiю. Горы -- это, брат, первое дeло. А ты на лeто куда?
     Я опять пошутил:
     -- Только не в горы. Я и так все в горах: то Монмартр, то Монпарнас.
     Он опять улыбнулся, но очень разсeянно, Ради чего дал он этот послeднiй
концерт?  Ради  того,  вeроятно,  что  чувствовал себя  на  исходe  и  хотeл
проститься со сценой,  а не ради денег, хотя деньги любил, почти никогда  не
пeл с благотворительными цeлями, любил говорить:
     -- Безплатно только птички поют.

        ___

     В  послeднiй  раз  я видeл  его  мeсяца за  полтора  до его  кончины,--
навeстил его, больного, вмeстe с М. А. Алдановым. Болен  он  был уже тяжело,
но  сил, жизненнаго  и актерскаго блеска было в  нем  еще много.  Он сидeл в
креслe в углу столовой, возлe горeвшей под желтым абажуром лампы,  в широком
черном шелковом халатe, в красных туфлях, с высоко поднятым надо лбом коком,
огромный и великолeпный, как старeющiй лев. Такого породистаго величiя я 110
в  нем  прежде  никогда  не  видал.  Какая  была  в  нем  кровь?  Та  особая
севернорусская, что была в Ломоносовe, в братьях Васнецовых?  В молодости он
был крайне простонароден с виду, но с годами все мeнялся и мeнялся.

        ___

     Толстой, в первый раз послушав его пeнiе, сказал:
     -- Нeт, он поет слишком громко.
     Есть еще  и до  сих пор  множество умников,  искренно  убeжденных,  что
Толстой ровно ничего не  понимал в  искусствe, "бранил Шекспира, Бетховена".
Оставим их в сторонe; но как же всетаки объяснить такой отзыв о Шаляпинe? Он
остался  совершенно  равнодушен  ко всeм достоинствам  шаляпинскаго  голоса,
шаляпинскаго таланта? Этого, конечно, быть  не могло. Просто Толстой умолчал
об  этих  достоинствах, --  высказался  только  о  том, что  показалось  ему
недостатком, указал на ту  черту,  которая  дeйствительно  была  у  Шаляпина
всегда, а в тe годы,  -- ему  было  тогда лeт двадцать пять, -- особенно: на
избыток, на нeкоторую  неумeренность, подчеркнутость  его  всяческих  сил. В
Шаляпинe было слишком много "богатырскаго размаха", даннаго ему и от природы
и благопрiобрeтеннаго  на подмостках, которыми  с ранней молодости стала вся
его жизнь, каждую минуту раздражаемая непрестанными восторгами толпы вездe и
всюду, по всему  мiру,  гдe  бы она  его  ни  видала: на  оперной  сценe, на
концертной  эстрадe, на  знаменитом пляжe, в  дорогом ресторанe или в салонe
миллiонера. Трудно вкусившему славы быть умeренным! 111
     -- Слава подобна морской водe, -- чeм больше пьешь, тeм больше жаждешь,
-- шутил Чехов.
     Шаляпин пил эту воду без конца, без конца и жаждал. И как его судить за
то, что любил  он подчеркивать свои  силы, свою удаль, свою русскость, равно
как  и то, "из  какой грязи  попал  он в князи"? Раз он показал мнe карточку
своего отца:
     -- Вот посмотри, какой был у меня родитель. Драл меня нещадно!
     Но на  карточкe был весьма благопристойный человeк  лeт  пятидесяти,  в
крахмальной рубашкe с отложным воротничком и с черным галстучком, в енотовой
шубe,  и  я  усумнился:  точно  ли  драл?  Почему  это  всe  так  называемые
"самородки"  непремeнно  были  "нещадно  драны"  в  дeтствe,  в  отрочествe?
"Горькiй,  Шаляпин  поднялись со дна моря  народнаго"... Точно  ли "со дна"?
Родитель, служившiй  в уeздной земской  управe, ходившiй в енотовой шубe и в
крахмальной рубашкe, не Бог вeсть какое дно. Думаю, что нeсколько прикрашено
вообще все дeтство, все  отрочество Шаляпина в его воспоминанiях, прикрашены
друзья  и  товарищи той поры его жизни, -- напримeр, какой-то кузнец, что-то
уж слишком красиво говорившiй ему о пeнiи:
     -- Пой, Федя, -- на душe веселeй будет! Пeсня -- как птица, выпусти ее,
она и летит!
     И  всетаки  судьба  этого человeка была дeйствительно  сказочна, --  от
прiятельства  с  кузнецом до  прiятельских  обeдов  с  великими  князьями  и
наслeдными принцами дистанцiя не малая. Была его жизнь и счастлива без мeры,
во всeх отношенiях:  поистинe дал ему Бог "в 112 предeлe земном все земное".
Дал и великую тeлесную крeпость, пошатнувшуюся только послe цeлых сорока лeт
странствiй по всему мiру и всяческих земных соблазнов.

        ___

     Я  однажды  жил  рядом  с Баттистини в  гостиницe в  Одессe: он тогда в
Одессe  гастролировал  и  всeх  поражал  не только  молодой свeжестью своего
голоса, но и вообще молодостью, хотя ему было уже  семьдесят  четыре года. В
чем  была  тайна  этой молодости? Отчасти  в том, как берег  он себя:  послe
каждаго  спектакля  тотчас  же  возвращался  домой,  пил  горячее  молоко  с
зельтерской водой и  ложился спать.  А Шаляпин?  Я его  знал много лeт и вот
вспоминаю:  большинство наших встрeч с ним все в ресторанах.  Когда и гдe мы
познакомились, не помню. Но помню, что перешли на ты однажды ночью в Большом
Московском Трактирe, в огромном домe  против  Иверской часовни. В этом домe,
кромe трактира,  была и гостиница,  в которой я,  проeзжая в Москву,  иногда
живал  подолгу. Слово  трактир  уже давно  не подходило  к  тому  дорогому и
обширному ресторану, в  который постепенно превратился трактир с  годами,  и
тeм болeе в ту пору,  когда я  жил  над ним в  гостиницe: в эту пору его еще
расширили,  открыли   при  нем  новые  залы,  очень  богато  обставленные  и
предназначенные для особенно  богатых  обeдов, для ночных  кутежей  наиболeе
знатных московских купцов из числа наиболeе европеизированных.  Помню, что в
тот вечер главным среди пирующих был московскiй француз Сiу со своими дамами
и  знакомыми, среди 113  которых сидeл  и я. Шампанское  за столом Сiу,  как
говорится,  лилось  рeкой,   он  то  и  дeло  посылал  на  чай   сторублевки
неаполитанскому оркестру, игравшему  и  пeвшему в своих красных  куртках  на
эстрадe,  затопленной  блеском  люстр.  И вот на порогe  зала вдруг  выросла
огромная  фигура  желтоволосаго  Шаляпина.  Он,  что  называется,  "орлиным"
взглядом окинул  оркестр --  и  вдруг взмахнул рукой и подхватил то,  что он
играл  и  пeл.  Нужно  ли   говорить,  какой  изступленный  восторг  охватил
неаполитанцев  и всeх пирующих  при этой неожиданной  "королевской" милости!
Пили  мы в ту ночь чуть не до утра, потом, выйдя из ресторана, остановились,
прощаясь  на  лeстницe в гостиницу,  и он вдруг  мнe  сказал этаким волжским
тенорком:
     -- Думаю, Ванюша, что ты очень выпимши, и поэтому рeшил поднять тебя на
твой номер на своих собственных плечах, ибо лифт не дeйствует уже.
     -- Не забывай, -- сказал я, -- что живу я на пятом этажe и не так мал.
     -- Ничего, милый, -- отвeтил он, -- как-нибудь донесу!
     И,  дeйствительно,  донес,  как  я  ни  отбивался.  А  донеся,  доиграл
"богатырскую"  роль до  конца  --  потребовал в номер  бутылку  "столeтняго"
бургонскаго за цeлых сто  рублей  (которое,  оказалось  похоже на  малиновую
воду).

        ___

     Не  надо  преувеличивать,  но не надо  и преуменьшать:  тратил он  себя
всетаки  порядочно.  Без  умолку  говорить,  не  давая  рта раскрыть  своему
собесeднику, неустанно разсказывать  то то,  114  то другое, все изображая в
лицах, сыпать прибаутками, словечками,  --  и чаще всего самыми крeпкими, --
жечь папиросу  за папиросой и все время "богатырствовать"  было его истинной
страстью. Как-то  неслись мы с  ним на лихачe  по  зимней  ночной  Москвe из
"Праги" в "Стрeльну": мороз жестокiй, лихач мчит во весь опор, а он сидит во
весь свой рост, распахнувши шубу, говорит и хохочет во все горло, курит так,
что искры летят по вeтру. Я не выдержал и крикнул:
     -- Что ты над собой дeлаешь! Замолчи, запахнись и брось папиросу!
     --  Ты  умный, Ваня, -- отвeтил он сладким говорком, -- только напрасно
тревожишься: жила у меня, брат, особенная, русская, все выдержит.
     -- Надоeл ты мнe со своей Русью! -- сказал я.
     -- Ну,  вот, вот. Опять меня бранишь. А я этого  боюсь, бранью человeка
можно в гроб вогнать. Все называешь меня "ой ты гой еси, добрый молодец": за
что, Ваня?
     -- За то, что не  щеголяй в  поддевках, в лаковых голенищах, в шелковых
жаровых косоворотках  с  малиновыми  поясками,  не  наряжайся под  народника
вмeстe с  Горьким,  Андреевым, Скитальцем,  не  снимайся с  ними в обнимку в
разудало-задумчивых позах, -- помни, кто ты и кто они.
     -- Чeм же я от них отличаюсь?
     -- -- Тeм, что, напримeр, Горькiй и Андреев очень способные люди, а всe
их  писанiя всетаки только "литература" и часто даже лубочная, твой-же голос
во всяком случаe не "литература".
     -- Пьяные, Ваня, склонны льстить. 115
     --  И  то  правда,  --  сказал  я, смeясь. -- А ты  всетаки  замолчи  и
запахнись.
     -- Ну, ин будь по твоему...
     И, запахнувшись,  вдруг так  рявкнул "У Карла  есть враги!", что лошадь
рванула и понесла еще пуще.

        ___

     В  Москвe существовал  тогда  литературный кружок "Среда", собиравшейся
каждую недeлю в домe писателя  Телешова, богатаго и  радушнаго человeка. Там
мы читали  друг другу  свои писанiя, критиковали их,  ужинали. Шаляпин был у
нас  нерeдким  гостем, слушал чтенiя, -- хотя  терпeть  не мог  слушать,  --
иногда садился за рояль и, сам себe аккомпанируя, пeл -- то народныя русскiя
пeсни, то французскiя шансонетки, то Блоху, то Марсельезу, то Дубинушку -- и
все так, что у иных "дух захватывало".
     Раз, прieхав на "Среду", он тотчас же сказал:
     -- Братцы, пeть хочу!
     Вызвал по телефону Рахманинова и ему сказал то же:
     -- Пeть до смерти хочется! Возьми лихача и немедля прieзжай. Будем пeть
всю ночь.
     Было во всем этом,  конечно,  актерство.  И всетаки  легко  представить
себe, что это за вечер  был -- соединенiе Шаляпина и Рахманинова.  Шаляпин в
тот вечер довольно справедливо сказал:
     -- Это вам не Большой  театр. Меня  не там надо слушать, а вот на таких
вечерах, рядом с Сережей.
     Так пeл  он однажды  и  у  меня  в  гостях на  116  Капри,  в гостиницe
"Квисисана", гдe мы с женой жили три  зимы подряд. Мы дали обeд в честь  его
прieзда, пригласили Горькаго и  еще кое-кого из  капрiйской русской колонiи.
Послe обeда Шаляпин  вызвался пeть.  И  опять  вышел совершенно удивительный
вечер.  В столовой и во всeх салонах гостиницы столпились всe жившiе в ней и
множество капрiйцев, слушали с горящими глазами,  затаив дыханiе...  Когда я
как-то завтракал у него в Парижe, он сам вспомнил этот вечер:
     -- Помнишь, как я пeл у тебя на Капри?
     Потом завел граммофон, стал ставить напeтыя им в прежнiе годы пластинки
и слушал самого себя со слезами на глазах, бормоча:
     -- Не плохо пeл! Дай Бог так-то всякому!

     1938 г. 117


Горькiй

     Начало той  странной дружбы, что  соединяла нас с Горьким,  -- странной
потому, что чуть  не два десятилeтiя считались мы с ним большими друзьям