льшевиков простиралась  еще  на небольшую  часть
Россiи, все остальное было или свободно или занято нeмцами, австрiйцами, и с
их согласiя и при их поддержкe управлялось самостоятельно. В тот год уже шло
великое бeгство из Великороссiи людей всeх чинов  и  званiй, всякаго  пола и
возраста -- всякiй, кто мог, бeжал в еще свободную  и неголодающую Россiю. И
вот  оказался через нeкоторое время и  Толстой  в числe бeжавших. В  августe
прieхала в Одессу его вторая  жена,  поэтесса  Наташа Крандiевская,  с двумя
дeтьми, потом появился и он сам. Тут он встрeтился со мной  как ни  в чем ни
бывало и  кричал уже с полной искренностью и с такой запальчивостью, какой я
еще не знал в нем:
     -- Вы  не повeрите, -- кричал  он, --  до чего  я  счастлив,  что удрал
наконец от этих  негодяев, засeвших в Кремлe, вы, надeюсь, отлично понимали,
что орал я на вас на этом собранiи по поводу идiотских "Двeнадцати" и  потом
все время подличал только потому, что уже давно рeшил  удрать и при  том как
можно  удобнeе и выгоднeе. Думаю, что зимой будем, Бог даст, опять в Москвe.
Как ни  оскотинeл русскiй  народ, он не может не  понимать, что  творится! Я
слышал по дорогe сюда,  на остановках в  разных городах и  в поeздах,  такiя
рeчи  хороших, бородатых мужиков  насчет  не  только  всeх этих Свердловых и
Троцких, но  и  самаго Ленина,  что меня мороз по кожe драл! Погоди, погоди,
говорят, доберемся и до них! И  доберутся! Бог свидeтель, я бы сапоги теперь
цeловал  у всякого царя! У  меня самаго рука  бы не  дрогнула  ржавым  шилом
выколоть  глаза Ленину или Троцкому, попадись они мнe, -- вот 224 как мужики
выкалывали глаза  заводским  жеребцам и маткам в помeщичьих усадьбах,  когда
жгли и грабили их!
     Осень,  а затeм зиму,  очень тревожную, со смeной властей, а иногда и с
уличными  боями, мы и  Толстые прожили  в  Одессe  всетаки болeе  или  менeе
сносно,  кое  что  продавали  разным  то  и  дeло возникавшим  по югу Россiи
книгоиздательствам,  -- Толстой, кромe  того,  получал неплохое  жалованье в
одном игорном клубe, будучи там старшиной, -- но в началe  апрeля большевики
взяли  наконец  и Одессу,  обративши  в  паническое  бeгство  французскiя  и
греческiя  воинскiя   части,  присланныя   защищать  ее,  и   Толстые   тоже
стремительно  бeжали  морем  (в Константинополь и  дальше), мы  же не успeли
бeжать вмeстe с  ними: бeжали в Турцiю, потом в Болгарiю, в Сербiю и наконец
во Францiю  чуть  ни через  год  послe  того, прожив  почти  пять несказанно
мучительных  мeсяцев  под   большевиками,  освобождены   были  Добровольцами
Деникина, -- его главная армiя чуть не дошла в ту, вторую, осень  до Москвы,
-- но в концe января 1920 года опять чуть не попали под власть большевиков и
тут уже навeки простились с Россiей.
     Почему  мы не погибли в Черном морe  на  пути в Константинополь, одному
Богу вeдомо. Мы ушли из города в порт пeшком, темным, грязным вечером, когда
большевики уже входили в  город, и едва втиснулись в несмeтную толпу  прочих
бeженцев,  набившихся в маленькiй, ветхiй греческiй пароход "Патрас", а  нас
было  четверо:  с  нами  был  знаменитый  русскiй  ученый  Никодим  Павлович
Кондаков, грузный старик  лeт  75, и  молодая женщина, бывшая секретарем 225
его  и почти нянькой.  Шли мы затeм до Константинополя двое суток в  снeжную
бурю, капитан "Патраса" был пьяница албанец,  не  знавшiй  Чернаго моря,  и,
если бы случайно не  оказался на "Патрасe"  русскiй моряк,  замeнившiй  его,
потонул бы "Патрас" со  всeми своими несчастными пассажирами непремeнно. А в
Константинополь мы пришли в ледяные сумерки с пронзительным вeтром и снeгом,
пристали под Стамбулом, и тут должны были идти  под душ в каменный  сарай --
"для дезинфекцiи".  Константинополь был тогда  оккупирован союзниками, и  мы
должны  были идти в этот сарай  по  приказу  французскаго доктора,  но я так
закричал,  что  мы  с  Кондаковым  "Immortels",   "Безсмертные"  (ибо  мы  с
Кондаковым  были  членами Россiйской  Императорской  Академiи), что  доктор,
вмeсто того, чтобы  сказать нам: "Но тeм  лучше, вы, значит,  не  умрете  от
этого душа", сдался и освободил нас  от него. Зато нас вмeстe с нашим жалким
беженским   имуществом   покидали  по  чьему  то  приказанiю  на  громадный,
грохочущiй камiон и домчали за  Стамбул, туда, гдe начинаются так называемыя
Поля  Мертвых, и оставили ночевать  в какой-то  совершенно пустой руинe тоже
огромнаго турецкаго дома, и мы спали там на полу в полной тьмe, при разбитых
окнах, а утром узнали, что руина эта  еще недавно была убeжищем прокаженных,
охраняемая теперь великаном негром, и только к  вечеру перебрались в Галату,
в помeщенiе уже упраздненнаго русскаго консульства, гдe до отъeзда  в  Софiю
спали тоже на полу.
     Толстой осенью 1919  года,  когда  в Одессe  226 была  власть Деникина,
послал мнe из Парижа два письма. Он писал очень сердечно:
     "Мнe  было очень  тяжело тогда (в апрeлe) разставаться с Вами. Час  был
тяжелый. Но  тогда точно вeтер подхватил  нас, и опомнились мы не скоро, уже
на пароходe. Что было  претерплено --  не  разсказать.  Спали мы с  дeтьми в
сыром трюмe, рядом  с тифозными и по нас ползали вши.  Два мeсяца  сидeли на
собачьем острову в Мраморном  морe. Мeсто было  красивое,  но денег не было.
Три недeли  eхали мы (потом) в каютe,  которая каждый день затоплялась водой
из солдатской портомойни, но зато все это  искупилось  пребыванiем здeсь (во
Францiи). Здeсь так  хорошо, что было бы совсeм хорошо, если бы не сознанiе,
что родные наши и друзья в это время там мучаются".
     В другом письмe он сообщал:
     "Милый  Иван Алексeевич, князь  Георгiй Евгеньевич  Львов (бывшiй глава
Временнаго  Правительства,  он  сейчас  в  Парижe) говорил  со мной  о  Вас,
спрашивал,  гдe  Вы  и нельзя ли  Вам предложить  эвакуироваться в Париж.  Я
сказал,  что  Вы  по  всей  вeроятности  согласились бы,  если  бы  Вам  был
гарантирован минимум для жизни вдвоем.  Я думаю,  милый Иван Алексeевич, что
Вам было бы сейчас благоразумно рeшиться на эту эвакуацiю. Минимум Вам будет
гарантирован, кромe того к Вашим услугам журнал  "Грядущая Россiя" (начавшiй
выходить  в  Парижe),  затeм   одно  огромное  изданiе,  куда   я  приглашен
редактором, кромe  того изданiя Ваших книг по-русски,  нeмецки и  англiйски.
Самое  же главное, что Вы будете в благодатной и мирной странe, гдe чудесное
красное  вино  и все, все  в  изобилiи. Если  вы 227  прieдете или извeстите
заранeе о  Вашем прieздe, то я сниму виллу под Парижем в Сен-Клу или в Севре
с тeм разсчетом, чтобы Вы с Вeрой  Николаевной поселились у нас. Будет очень
очень хорошо..."
     В первом письмe были еще такiя строки:
     "Пришлите, Иван  Алексeевич, мнe Ваши книги и  разрeшенiе  для перевода
разсказов на французскiй язык. Ваши интересы я буду блюсти и деньги высылать
честно,  т.  е. не зажиливать. В Парижe  Вас очень  хотят переводить, а книг
нeт... Все это время работаю  над романом, листов в 18--20. Написано -- одна
треть.  Кромe  того,  подрабатываю   на  сторонe  и  честно  и  похабно,  --
сценарiй... Францiя  -- удивительная, прекрасная страна, с устоями, с доброй
стариной,  обжитой  дом...  Большевиков  здeсь  быть  не  может,  что бы  ни
говорили... Крeпко и горячо обнимаю Вас, дорогой Иван Алексeевич..."
     Константинополь, Болгарiя,  Сербiя, Чехiя -- всюду в ту пору было полно
русскими бeженцами.  То же было и  в Парижe, Париж, куда мы прieхали в самом
концe марта,  встрeтил нас не только  радостной красотой своей  весны, но  и
особенным  многолюдством  русских,  многiя имена  которых были  извeстны  не
только всей Россiи, но  и Европe,  -- тут были  нeкоторые уцeлeвшiе  великiе
князья,  миллiонеры  из  дeльцов,  знаменитые  политическiе  и  общественные
дeятели,  депутаты  Государственной Думы,  писатели, художники,  журналисты,
музыканты,  и  всe  были,  не  взирая  ни  на  что, преисполнены  надежд  на
возрожденiе  Россiи  и возбуждены своей  новой  жизнью  и  той разнообразной
дeятельностью, которая развивалась все болeе и 228 болeе на всeх поприщах. И
с кeм только не встрeчались мы чуть ни  каждый день в  первые годы эмиграцiи
на всяких засeданiях, собранiях и в частных домах! Деникин, Керенскiй, князь
Львов,  Маклаков,  Стахович,  Милюков,  Струве,  Гучков, Набоков,  Савинков,
Бурцев, композитор Прокофьев,  из художников -- Яковлев, Малявин,  Судейкин,
Бакст,  Шухаев;  из  писателей  --  Мережковскiе,  Куприн,  Алданов,  Тэффи,
Бальмонт.  Толстой  был прав  в письмах ко мнe в Одессу -- в бездeйствiи и в
нуждe тут  нельзя было  тогда  погибнуть. Вскорe и  мы  не плохо  устроились
матерiально, а  Толстые и того  лучше,  да и  как могло быть иначе?  Толстой
однажды явился ко мнe утром и сказал: "eдем по буржуям собирать деньги; нам,
писакам, надо затeять свое собственное книгоиздательство, русских журналов и
газет в Парижe достаточно, печататься нам есть гдe, но этого мало, мы должны
еще и издаваться!" И мы взяли такси, навeстили нeскольких "буржуев", каждому
из них излагая цeль нашего визита в нeскольких словах, каждым были приняты с
отмeнным радушiем, и  в три-четыре часа собрали 160 тысяч франков, а что это
было тридцать лeт тому назад!  И  книгоиздательство мы вскорe основали и оно
было  тоже немалым  матерiальным  подспорьем не только нам с Толстыми.  Но у
Толстых была постоянная бeда: денег им никогда не хватало. Не раз говорил он
мнe в Парижe:
     -- Господи,  до чего хорошо живем мы  во всeх отношенiях, за весь  свой
вeк не  жил я  так,  только вот деньги  черт  их  знает куда страшно  быстро
исчезают в суматохe...
     -- В какой суматохe?
     -- Ну  я уж  не  знаю,  в какой;  главное то, 229 что пустые карманы  я
совершенно  ненавижу, поeхать куда-нибудь  в город, смотрeть на  витрины без
возможности купить что-нибудь -- истинное мученiе для меня; покупать я люблю
даже всякую совсeм  ненужную ерунду  до страсти! Кромe того,  вeдь нас  пять
человeк, считая эту эстонку при дeтях. Вот и надо постоянно ловчиться...
     Раз он сказал совсeм  другое: "А будь я очень богат,  было бы чертовски
скучно..."  Но пока ловчиться  все  же было надо, и  он  ловчился: прieхав в
Париж, встрeтил там  стараго московскаго друга  Крандiевских, состоятельнаго
человeка, и при  его помощи не только жил первое время, но даже и  одeлся  и
обулся с порядочным запасом:
     -- Я не дурак, <-->  говорил он мнe,  смeясь, --  тотчас  накупил  себe
бeлья,  ботинок,  у  меня  их  цeлых шесть  пар  и  всe  лучшей  марки  и на
великолeпных колодках, заказал три пиджачных костюма, смокинг, два пальто...
Шляпы у меня тоже превосходныя, на всe сезоны...
     В  надеждe  на паденiе большевиков  нeкоторые парижскiе русскiе богатые
люди  и банки покупали в первые годы  эмиграцiи разные имущества эмигрантов,
оставшiяся  в  Россiи,  и  Толстой   продал   за   18  тысяч   франков  свое
несуществующее в Россiи имeнiе и, выпучивал глаза, разсказывая мнe об этом:
     --  Понимаете, какая дурацкая  исторiя вышла: я  все  им  изложил честь
честью,  и  сколько десятин, и сколько  пахотной земли и  всяких угодiй, как
вдруг спрашивают:  а гдe  же находится  это имeнiе? Я, было,  заметался, как
сукин  сын, не зная,  как соврать, да к счастью  вспомнил комедiю "Каширская
старина" и быстро говорю: 230 в  каширском уeздe, при деревнe Порточки... И,
слава Богу, продал!
     Жили мы с Толстыми в Парижe особенно дружно, встрeчались с  ними часто,
то бывали они в гостях у наших общих  друзей и знакомых, то Толстой приходил
к нам с Наташей, то присылал нам записочки в таком, напримeр, родe:
     "У нас нынче, буйабез от Прьюнье и такое Пуи (древнее),  какого никто и
никогда  не  пивал, четыре  сорта сыру,  котлеты  от Потэн, и мы  с  Наташей
боимся, что никто не придет. Умоляю -- быть в семь с половиной!"
     "Может быть,  вы  и Цетлины  зайдете  к нам  вечерком  -- выпить стакан
добраго вина и полюбоваться огнями этого чуднаго  города, который так далеко
виден с нашего шестого этажа. Мы  с Наташей к вашему приходу оклеим прихожую
новыми обоями..."
     Но прошел год, прошел другой, денег не хватало все чаще, и Толстой стал
бормотать:
     -- Совершенно не понимаю, как быть дальше!  Сорвал со всeх, с кого было
можно, уже 37 тысяч франков, -- в долг, разумeется, как это принято говорить
между  порядочными людьми, -- теперь блeднeют, когда  я вхожу в какой-нибудь
дом  на  обeд  или  на  вечер, зная, что я  тотчас  подойду  к  кому-нибудь,
притворно задыхаясь: тысячу франков до пятницы, иначе мнe пуля в лоб!
     Наташу Толстую я узнал еще в декабрe 1903 года в  Москвe. Она пришла ко
мнe однажды в морозные  сумерки,  вся в инеe,-- иней опушил  всю ея  бeличью
шапочку, бeличiй воротник и шубки,  рeсницы,  уголки  губ,  --  и  я  просто
поражен  был  ея   юной   прелестью,   ея  дeвичьей  красотой   и   восхищен
талантливостью ея стихов, 231 которые  она принесла мнe на просмотр, которые
она продолжала писать и впослeдствiи, будучи замужем за своим первым  мужем,
а  потом за  Толстым, но всетаки почему  то совсeм бросила еще в Парижe. Она
тоже не любила скудной жизни, говорила:
     -- Чтож, в эмиграцiи, конечно, не дадут умереть с  голоду, а вот ходить
оборванной и в разбитых башмаках дадут...
     Думаю, что  она немало  способствовала Толстому в его конечном  рeшенiя
возвратиться в Россiю.
     Как бы то  ни было,  лeтом 1921 года Толстой еще не думал, кажется,  не
только о Россiи, но  и  о Берлинe.  То лeто  Толстые проводили под Бордо,  в
небольшом имeнiи, купленном "Земгором"  из остаток его общественных средств,
и Толстой писал мнe оттуда:
     "Милые друзья,  Иван  и  Вeра  Николаевна,  было бы  напрасно при Вашей
недовeрчивости  увeрять  Вас, что я  очень  давно  собирался вам  писать, но
откладывал  исключительно  по  причинe  того,  что  напишу завтра...  Как вы
живете? Живем мы в этой дырe неплохо, питаемся лучше, чeм в Парижe и дешевле
больше чeм вдвое. Если бы были хоть "тительные" денежки -- рай, хотя скучно.
Но денег нeт совсeм и, если ничего не случится хорошаго осенью, то и  с нами
ничего хорошаго не случится. Напиши  мнe,  Иван  милый, как наши общiя дeла?
Бог смерти не дает -- надо кряхтеть!  Пишу довольно много.  Окончил роман  и
передeлываю конец. Хорошо было бы, если бы вы оба прieхали сюда зимовать, мы
бы перезимовали вмeстe. Дом комфортабельный и жили бы мы чудесно и дешево, в
Париж можно бы наeзжать. Подумай, напиши..." 232
     Но к осени ничего хорошаго не случилось, не случилось ничего хорошаго и
с  Толстыми.  И  однажды осенним вечером  мы, вернувшись  домой,  нашли  его
карточку, на которой были написаны в нeкотором родe роковыя слова:
     "Приходил читать роман и проститься".
     Слeдующiя письма были уже из Берлина (всюду привожу лишь выдержки):
     "16 ноября 1921 г. Милый Иван, прieхали мы в Берлин, -- Боже, здeсь все
иное. Очень похоже на Россiю, во всяком случаe очень близко от Россiи. Жизнь
здeсь приблизительно как в Харьковe при Гетманe; марка падает, цeны  растут,
товары  прячутся. Но  есть, конечно, и  существенное отличiе: там вся  жизнь
построена была  на пескe, на политикe, на авантюрe,-- революцiя  была только
заказана сверху. Здeсь чувствуется  покой  в  массe  народа, воля к  работe,
нeмцы работают как  никто...  Большевизма здeсь не будет,  это уже  ясно. На
улицe снeг,  совсeм как в Москвe  в концe ноября,  -- все черное. Живем мы в
пансiонe, недурно, но  тебe бы не понравилось.  Вина  здeсь  совсeм нeт, это
очень большое лишенiе  а от здeшняго  пива гонит в сон и в мочу... Здeсь  мы
пробудем  недолго  и  затeм eдем --  Наташа  с дeтьми  в  Фрейбург,  я  -- в
Мюнхен... Здeсь  во всю идет  издательская  дeятельность. На  марки  все это
грош, но, живя в Германiи, зарабатывать можно не плохо. По всему  видно, что
у здeшних издателей опредeленые планы торговать книгами с Россiей. Вопрос со
старым правописанiем  очевидно будет рeшен  в положительном  смыслe.  Скоро,
скоро наступят времена полегче наших..."
     "Суббота, 21  января  1922 г. Милый Иван, прости,  что долго не отвeчал
тебe,  недавно вернулся 233  из  Мюнстера  и, закружившись,  как это ты  сам
понимаешь, в  вихрe  великосвeтской жизни,  откладывал отвeты  на письма.  Я
удивляюсь  --  почему  ты так упорно не  хочешь  eхать в  Германiю,  на  тe,
напримeр,  деньги,  который ты получил  с  вечера,  ты мог бы жить в Берлинe
вдвоем в лучшем пансiонe, в лучшей части города  9 мeсяцев, жил бы  барином,
ни о чем не заботясь. Мы с семьей, живя сейчас на два дома, проживаем  13-14
тысяч марок в мeсяц, то есть меньше тысячи франков. Если я получу что-нибудь
со спектакля моей пьесы, то я буду обезпечен на лeто, т. е. на самое тяжелое
время.  В  Парижe  мы  бы  умерли  с  голоду.  Заработки  здeсь таковы, что,
разумeется, работой в  журналах мнe с  семьей прокормиться  трудно,  -- меня
поддерживают книги, но ты  одной  бы построчной платой мог  бы  существовать
безбeдно... Книжный рынок здeсь очень велик и развивается с  каждым мeсяцем,
покупается все, даже такiя книги,  которыя в  довоенное время в Россiи  сeли
бы. И есть у всeх надежда,  что рынок увеличится продвиженiем книг в Россiю;
часть книг уже проникает туда,  -- не говоря уже о книгах  с соглашательским
оттeнком, проникает обычная литература... Словом, в Берлинe сейчас уже около
30 издательств, и всe онe, так или иначе, работают... Обнимаю тебя.  Твой А.
Толстой".
     Очень значительна в этом письмe строка:
     "Если я получу что-нибудь со спектакля моей пьесы, то я буду  обезпечен
на лeто..." Значит, он тогда  еще и не думал о возвращенiи в Россiю. Однако,
это письмо было уже послeдним его письмом ко мнe.

        --- 234

     В послeднiй раз я случайно встрeтился с ним в ноябрe 1936 г., в Парижe.
Я сидeл однажды  вечером в большом людном кофе, он тоже  оказался в нем,  --
зачeм-то  прieхал в  Париж, гдe не был со  времени  отъeзда своего  сперва в
Берлин,  потом в  Москву, --  издалека  увидал меня и прислал мнe с гарсоном
клочок бумажки:  "Иван, я здeсь, хочешь видeть меня? А. Толстой". Я встал  и
пошел в ту сторону, которую указал мнe гарсон. Он тоже уже шел навстрeчу мнe
и, как только мы сошлись, тотчас закрякал своим столь знакомым мнe смeшком и
забормотал: "Можно  тебя поцeловать? Не боишься большевика?" --  спросил он,
вполнe  откровенно  насмeхаясь  над  своим  большевизмом,  и   с   такой  же
откровенностью, той же скороговоркой и продолжал разговор еще на ходу:
     -- Страшно рад  видeть тебя и спeшу тебe  сказать, до каких  же  пор ты
будешь  тут сидeть, дожидаясь нищей  старости? В Москвe тебя с колоколами бы
встрeтили, ты представить себe не можешь, как тебя любят, как тебя  читают в
Россiи...
     Я перебил, шутя:
     -- Как же это с колоколами, вeдь они у вас запрещены.
     Он забормотал сердито, но с горячей сердечностью:
     --  Не  придирайся,  пожалуйста,  к  словам. Ты  и  представить себe не
можешь,  как бы ты  жил, ты знаешь, как я,  напримeр,  живу?  У  меня  цeлое
помeстье  в  Царском  Селe,  у  меня три  автомобиля... У меня  такой  набор
драгоцeнных англiйских трубок, каких  у самого англiйскаго короля нeту... Ты
что ж, воображаешь, что тебe на сто лeт хватит твоей нобелевской премiи? 235
     Я  поспeшил перемeнить разговор,  посидeл с ним недолго, --  меня ждали
тe,  с кeм я пришел в  кафе,  -- он сказал,  что завтра летит  в  Лондон, но
позвонит  мнe утром, чтобы условиться о новой встрeчe,  и не позвонил, -- "в
суматохe!" --  и вышла эта встрeча нашей послeдней. Во многом  он был уже не
тот, что  прежде: вся его крупная фигура похудeла, волосы порeдeли,  большiя
роговыя очки замeнили пенснэ, пить ему было уже нельзя, запрещено докторами,
выпили   мы  с  ним,  сидя  за  его   столиком,  только  по  одному   фужеру
шампанского...

     1949 г. 236


Маяковскiй

     Кончая свои писательскiя воспоминанiя, думаю, что  Маяковскiй останется
в исторiи  литературы большевицких  лeт как  самый низкiй, самый  циничный и
вредный слуга сов