знакомства, входите,  пожалуйста,
снимайте свою великолeпную шубу....
     И он небрежно пробормотал в отвeт:
     -- Да, наслeдственная, остатки прежней роскоши, как говорится...
     И вот эта-то шуба, может быть, и  была причиной довольно скораго нашего
прiятельства; граф был человeк ума насмeшливаго, юмористическаго, надeленный
чрезвычайно  живой наблюдательностью, поймал, вeроятно, мою невольную улыбку
и сразу сообразил, что я не из тeх, кого можно дурачить. К тому же он быстро
дружился с подходящими ему людьми и потому послe двух, трех слeдующих встрeч
со 210 мной уже смeялся, крякал над своей шубой, признавался мнe:
     --  Я  эту наслeдственность  за  грош купил  по  случаю, ея мeх  весь в
гнусных  лысинах  от моли.  А  вeдь какое барское впечатлeнiе производит  на
всeх!
     Говоря вообще о важности одежды, он морщился, поглядывая на меня:
     -- Никогда  ничего  путнаго не  выйдет из  вас  в смыслe житейском,  не
умeете вы себя подавать людям! Вот  как, напримeр, невыгодно  одeваетесь вы.
Вы худы, хорошаго  роста, есть в вас  что-то  старинное,  портретное.  Вот и
слeдовало  бы  вам отпустить длинную  узкую  бородку,  длинные  усы,  носить
длинный сюртук  в талiю, рубашки голландскаго полотна с  этаким артистически
раскинутым  воротом, подвязанным большим бантом  чернаго  шелка,  длинные до
плеч волосы на  прямой ряд, отрастить чудесные ногти,  украсить указательный
палец  правой  руки  каким-нибудь  загадочным  перстнем,   курить  маленькiя
гаванскiя сигаретки,  а не  пошлыя папиросы... Это мошенничество, по-вашему?
Да кто  ж теперь не мошенничает, так или иначе, между прочим, и наружностью!
Вeдь  вы сами  об  этом  постоянно говорите! И  правда  --  один, видите ли,
символист,  другой -- марксист,  третiй -- футурист,  четвертый  -- будто бы
бывшiй босяк...  И всe  наряжены:  Маяковскiй носит  женскую  желтую  кофту,
Андреев и Шаляпин -- поддевки,  русскiя рубахи на выпуск, сапоги  с лаковыми
голенищами, Блок бархатную блузу и кудри... Все мошенничают, дорогой мой!
     Переселившись в Москву и снявши квартиру на Новинском  бульварe, в домe
князя Щербатова,  он  в этой квартирe повeсил нeсколько 211  старых,  черных
портретов  каких-то важных  стариков и с  притворной  небрежностью  бормотал
гостям: "Да, все фамильный  хлам", а мнe опять со смeхом: "Купил на толкучкe
у Сухаревой башни!"
     Так  до  самаго захвата большевиками власти в октябрe семнадцатаго года
были  мы  с  ним  в  мирных  прiятельских  отношенiях,  но  потом  два  раза
поссорились.  Жить стало  уж очень  трудно, начинался  голод,  питаться мало
мальски сносно можно было только  при больших деньгах, а зарабатывать  их --
подлостью.  И  вот  объявилась  в  каком-то  кабакe   какая-то  "Музыкальная
табакерка" --  сидят спекулянты, шулера, публичныя дeвки  и  жрут пирожки по
сто  цeлковых  штука,  пьют  какое-то мерзкое  подобiе коньяка,  а  поэты  и
беллетристы  (Толстой, Маяковскiй,  Брюсов и прочiе) читают им свои и  чужiя
произведенiя,  выбирая  наиболeе  похабныя,  произнося  всe  заборныя  слова
полностью.  Толстой  осмeлился  предложить  читать  и мнe,  я  обидeлся и мы
поругались. А  затeм появилось  в  печати  произведенiе  Блока "Двeнадцать".
Блок, как стало извeстно впослeдствiи, когда были опубликованы его дневники,
писал незадолго до "февральской революцiи" так:
     "Мятеж лиловых мiров  стихает. Скрипки, хвалившiе призрак, обнаруживают
свою  истинную  природу. И в  разрeженном воздухe  горькiй  запах миндаля. В
лиловом сумракe необъятнаго мiра качается огромный  катафалк, а на нем лежит
мертвая  кукла с лицом,  смутно  напоминающем  то,  которое  сквозило  среди
небесных роз..."
     И еще так, столь же дьявольски поэтично:
     "Едва моя невeста стала моей женой, как  лиловые мiры первой  революцiи
захватили нас 212 и вовлекли  в  водоворот.  Я, первый,  так давно  хотeвшiй
гибели, вовлекся в  сeрый пурпур  серебряной  Звeзды,  в перламутр и аметист
метели.  За миновавшей  метелью открылась желeзная  пустота  дня,  грозившая
новой вьюгой. Теперь опять налетeвшiй шквал  -- цвeта и запаха опредeлить не
могу".
     Этот шквал и был февральской революцiей и  тут даже и для Блока всетаки
опредeлились  вскорe  цвeт  и  запах  новаго  "шквала",  хотя  и  раньше  не
требовалось для этого особо зоркаго зрeнiя  и  обонянiя.  Тут царскiй перiод
русской исторiи кончился (при доброй помощи солдат петербургскаго гарнизона,
не желавших идти на фронт), власть  перешла к  Временному Правительству, всe
царскiе министры были  арестованы,  посажены  в  Петропавловскую крeпость, и
Временное Правительство почему-то пригласило Блока в "Чрезвычайную Комиссiю"
по разслeдованiю дeятельности этих министров,  и  Блок, получая 600 рублей в
мeсяц жалованья, --  сумму в то время  еще  значительную, -- стал eздить  на
допросы, порой допрашивал и сам  и  непристойно издeвался в  своем дневникe,
как  это  стало извeстно  впослeдствiи, над тeми, кого допрашивали. А  затeм
произошла  "Великая  октябрьская  революцiя", большевики посадили  в  ту  же
крeпость уже министров Временнаго Правительства, двух  из  них (Шингарева  и
Кокошкина) даже убили,  без всяких допросов, и Блок перешел  к  большевикам,
стал   личным   секретарем  Луначарскаго,   послe   чего   написал   брошюру
"Интеллигенцiя и Революцiя",  стал  требовать:  "Слушайте,  слушайте, музыку
революцiи!" и сочинил "Двeнадцать", написав  в своем  дневникe для потомства
очень  жалкую выдумку:  213 будто он сочинял "Двeнадцать" как  бы  в трансe,
"все время  слыша какiе то  шумы  -- шумы паденiя  стараго мiра". Московскiе
писатели  устроили собранiе для чтенiя и разбора "Двeнадцати", пошел  и я на
это собранiе. Читал  кто-то,  не  помню кто  именно, сидeвшiй  рядом с Ильей
Эренбургом и Толстым.  И так как слава этого произведенiя, которое почему-то
называли поэмой,  очень быстро сдeлалась вполнe неоспоримой,  то, когда чтец
кончил,  воцарилось   сперва  благоговeйное  молчанiе,  потом:   послышались
негромкiя   восклицанiя;   "Изумительно!   Замeчательно!"   Я   взял   текст
"Двeнадцати" и, перелистывая его, сказал приблизительно так:
     --  Господа,  вы  знаете,  что  происходит  в  Россiи  на  позор  всему
человeчеству  вот  уже цeлый год.  Имени нeт  тeм  безсмысленным  звeрствам,
который творит русскiй  народ с начала  февраля прошлаго года, с февральской
революцiи, которую все еще называют совершенно безстыдно "безкровной". Число
убитых  и  замученных  людей, почти сплошь ни  в  чем неповинных,  достигло,
вeроятно, уже миллiона, цeлое море слез вдов и сирот заливает русскую землю.
Убивают всe, кому не лeнь: солдаты, все еще бeгущiе с фронта ошалeлой ордой,
мужики в деревнях, рабочiе и всякiе прочiе революцiонеры в городах. Солдаты,
еще  в прошлом  году  поднимавшiе  на  штыки офицеров,  все  еще  продолжают
убiйства, бeгут домой захватывать и дeлить землю  не  только помeщиков, но и
богатых мужиков, по пути  разрушают все, что можно, убивают  желeзнодорожных
служащих, начальников станцiй, требуя от них поeздов, локомотивов, которых у
тeх нeт... Из нашей деревни  пишут мнe, напримeр, такое: мужики, разгромивши
214  одну  помeщичью усадьбу, ощипали, оборвали  для потeхи  перья  с  живых
павлинов  и   пустили  их,  окровавленных,  летать,  метаться,  тыкаться   с
пронзительными криками куда попало.  В апрeлe  прошлаго года я был  в имeнiи
моей двоюродной сестры в Орловской губернiи и там мужики,  запаливши однажды
утром сосeднюю усадьбу, хотeли меня, прибeжавшаго на пожар, бросить в огонь,
в  горeвшiй вмeстe с  живой скотиной  скотный двор: огромный  пьяный  солдат
дезертир, бывшiй в толпe мужиков и  баб  возлe этого пожара, стал орать, что
это я зажег скотный двор, чтобы сгорeла вся деревня,  прилегавшая к усадьбe,
и  меня спасло  только  то, что  я стал еще бeшеней орать на  этого мерзавца
матерщиной,  и  он  растерялся,  а  за  ним  растерялась  и  вся  толпа, уже
насeдавшая на меня,  и  я, собрав всe силы, чтобы  не обернуться,  вышел  из
толпы  и ушел  от  нея.  А вот на  днях прибeжал  из  Симферополя  всeм  вам
извeстный П., -- я назвал точно его фамилiю, -- и говорит, что в Симферополe
рабочiе  и дезертиры ходят  буквально  по колeна  в крови,  живьем сожгли  в
паровозной  топкe какого-то старенькаго  отставного военнаго. Не странно  ли
вам,  что  в  такiе дни  Блок  кричит  на  нас:  "Слушайте,  слушайте музыку
революцiи!"  и сочиняет  "Двeнадцать", а в своей  брошюрe  "Интеллигенцiя  и
революцiя"  увeряет  нас,  что  русскiй народ был совершенно  прав,  когда в
прошлом октябрe стрeлял  по соборам  в  Кремлe,  доказывая эту правоту такой
ужасающей ложью на русских  священнослужителей,  которой  я  просто  не знаю
равной: "В этих соборах, говорит он,  толстопузый поп  цeлыя столeтiя водкой
торговал,  икая!"  Что до "Двeнадцати",  то  это  произведенiе 215 и  впрямь
изумительно, но только в том смыслe<,> до чего оно дурно во всeх отношенiях.
Блок нестерпимо  поэтичный поэт, у  него, как у Бальмонта, почти никогда нeт
ни одного словечка в простотe, все  сверх всякой мeры красиво, краснорeчиво,
он  не знает, не чувствует, что  высоким стилем  все можно опошлить. Но  вот
послe великаго множества нарочито загадочных, почти сплошь совершенно никому
непонятных,  литературно  выдуманных символических, мистических  стихов,  он
написал, наконец, нeчто  уже слишком понятное.  Ибо  уж до чего это дешевый,
плоскiй  трюк: он берет зимнiй вечер в Петербургe, теперь особенно страшном,
гдe люди гибнут от холода, от голода, гдe нельзя выйти даже днем на улицу из
боязни  быть ограбленным и  раздeтым до гола, и говорит: вот  смотрите,  что
творится там сейчас пьяной, буйной солдатней,  но вeдь в концe концов всe ея
дeянiя святы разгульным разрушенiем  прежней Россiи  и что впереди  нея идет
Сам Христос, что это Его апостолы:

        Товарищ, винтовку держи не трусь!
        Пальнем-ка пулей в Святую Русь,
        В кондовую,
        В избяную,
        В толстозадую!

     Почему  Святая  Русь   оказалась  у  Блока  только  избяной  да  еще  и
толстозадой? Очевидно, потому, что большевики, лютые  враги народников,  всe
свои  революцiонные  планы  и  надежды поставившiе  не  на  деревню,  не  на
крестьянство, а на подонки пролетарiата,  на кабацкую  голь, на  босяков, на
всeх тeх, кого Ленин плeнил 216 полным разрeшенiем "грабить награбленное". И
вот  Блок  пошло  издeвается  над  этой  избяной  Русью,  над  Учредительным
Собранiем, которое они обeщали  народу  до  октября, но разогнали,  захватив
власть, над "буржуем", над обывателем, над священником:

        От зданiя к зданiю
        На канатe -- плакат:
        "Вся власть Учредительному Собранiю!"
        А вон и долгополый --
        Что нынче невеселый,
        Товарищ, поп?
        Вон барыня в каракулe --
        Поскользнулась
        И -- бац -- растянулась!

     "Двeнадцать" есть  набор стишков, частушек, то будто бы трагических, то
плясовых, а  в общем претендующих  быть чeм-то  в  высшей  степени  русским,
народным. И все это прежде всего чертовски скучно безконечной болтливостью и
однообразiем все одного и того же разнообразiя, надоeдает несмeтными ай, ай,
эх,  эх, ах, ах, ой,  ой, тратата, трахтахтах... Блок задумал  воспроизвести
народный  язык,  народныя  чувства,  но  вышло  нeчто  совершенно  лубочное,
неумeлое, сверх всякой мeры вульгарное:

        Буржуй на перекресткe
        В воротник упрятал нос...
        Стоит буржуй, как пес голодный,
        Стоит безмолвный, как вопрос,
        И старый мiр, как пес безродный,
        Стоит за ним, поджавши хвост...
        Свобода, свобода, 217
        Эх, эх, без креста!
        Тратата!
        А Ванька с Катькой в кабакe,
        У ей керенки есть в чулкe!
        Ну, Ванька, сукин сын, буржуй,
        Мою попробуй поцeлуй!
        Катька с Ванькой занята --
        Чeм, чeм занята?
        Снeг крутит, лихач кричит,
        Ванька с Катькою летит --
        Елекстрическiй фонарик
        На оглобельках...
        Ах, ах, пади!

     Это ли не народный язык! "Елекстрическiй"!  Попробуйте-ка произнести! И
совершенно  смeхотворная нeжность к  оглоблям, -- "оглобельки", -- очевидно,
тоже народная. А дальше нeчто еще болeе народное:

        Ах, ты Катя, моя Катя,
        Толстоморденькая!
        Гетры сeрые носила,
        Шоколад Миньон жрала,
        С юнькерем гулять ходила,
        С солдатьем теперь пошла?

     Исторiя с этой Катькой кончается убiйством ея и истерическим раскаянiем
убiйцы, какого-то Петрухи, товарища какого-то Андрюхи:

        Опять навстрeчу несется вскачь,
        Летит, вопит, орет лихач...
        Стой, стой! Андрюха, помогай,
        Петруха, сзаду забeгай!
        Трахтахтахтах! 218
        Что, Катька, рада? -- Ни гугу!
        Лежи ты, падаль, на снeгу!
        Эх, эх,
        Позабавиться не грeх!
        Ты лети, буржуй, воробышком,
        Выпью кровушку
        За зазнобушку,
        Чернобровушку!
        И опять идут двeнадцать,
        За плечами ружьеца,
        Лишь у бeднаго убiйцы
        Не видать совсeм лица!

     Бeдный  убiйца,  один  из  двeнадцати Христовых апостолов, которые идут
совершенно неизвeстно  куда  и зачeм, и из числа  которых  мы  знаем  только
Андрюху и Петруху, уже ревет,  рыдает, раскаивается, -- вeдь  уж так  всегда
полагается,   давно   извeстно,  до  чего   русская  преступная  душа  любит
раскаиваться:

        Ох, товарищи родные,
        Эту дeвку я любил,
        Ночки черныя, хмельныя
        С этой дeвкой проводил!

     "Ты лети,  буржуй, воробышком", -- опять буржуй и уж совсeм ни к  селу,
ни к  городу, буржуй никак не был  виноват в том, что Катька  была с Ванькой
занята, --  а  дальше  кровушка,  зазнобушка,  чернобровушка, ночки  черныя,
хмельныя -- от этого то заборнаго, то сусальнаго русскаго стиля с несмeтными
восклицательными знаками начинает уже тошнить, но Блок не унимается: 219

        Из-за удали бeдовой
        В огневых ея очах,
        Из-за родинки пунцовой
        Возлe праваго плеча,
        Загубил я, безтолковый,
        Загубил я сгоряча...
        Ах!

     В  этой  архирусской трагедiи  не совсeм  ладно одно: сочетанiе толстой
морды Катьки  с "бeдовой удалью ея огневых очей". По-моему, очень  мало идут
огневыя очи к толстой мордe.  Не совсeм,  кстати,  и  "пунцовая родинка", --
вeдь не такой уж изысканный цeнитель женских прелестей был Петруха!
     А "под занавeс"  Блок дурачит  публику уж совсeм галиматьей, сказал я в
заключенiе. Увлекшись Катькой, Блок совсeм забыл свой первоначальный замысел
"пальнуть  в Святую  Русь" и  "пальнул"  в Катьку, так  что исторiя с ней, с
Ванькой,  с  лихачами   оказалась  главным  содержанiем  "Двeнадцати".  Блок
опомнился только под  конец своей  "поэмы" и, чтобы  поправиться, понес  что
попало: тут опять "державный шаг" и какой-то голодный пес -- опять пес! -- и
патологическое кощунство:  какой то сладкiй  Iисусик,  пляшущiй  (с кровавым
флагом, а  вмeстe  с тeм  в  бeлом  вeнчикe  из  роз)  впереди этих  скотов,
грабителей и убiйц:

        Так идут державным шагом --
        Позади -- голодный пес,
        Впереди -- с кровавым флагом,
        Нeжной поступью надвьюжной,
        Снeжной розсыпью жемчужной,
        В бeлом вeнчикe из роз --
        Впереди -- Исус Христос! 220

     Как ни вспомнить,  сказал я, кончая, того, что  говорил Фауст, котораго
Мефистофель привел в "Кухню Вeдьм":

        Кого тут вeдьма за нос водит?
        Как будто хором чушь городит
        Сто сорок тысяч дураков!

     Вот тогда и  закатил мнe  скандал Толстой; нужно было слышать, когда  я
кончил,  каким пeтухом заорал  он  на  меня, как театрально завопил,  что он
никогда не простит мнe моей рeчи  о Блокe, что он, Толстой, -- большевик  до
глубины души, а я ретроград, контрреволюцiонер и т. д.
     Довольно странно было и другое знаменитое произведенiе Блока  о русском
народe  под  заглавiем  "Скифы",  написанное   ("созданное",  как  неизмeнно
выражаются его поклонники) тотчас послe "Двeнадцати". Сколько было противных
любовных воплей Блока: "О, Русь моя, жена моя", и олеографическаго "узорнаго
плата  до бровей"! Но вот,  наконец,  весь  русскiй  народ,  точно  в  угоду
косоглазому  Ленину, объявлен азiатом "с  раскосыми  и жадными очами".  Тут,
обращаясь к европейцам, Блок говорит от имени Россiи не менeе заносчиво, чeм
говорил от  ея  имени, напримeр,  Есенин ("кометой  вытяну язык,  до  Египта
раскорячу ноги") и  день и ночь говорит теперь Кремль не только всей Европe,
но и Америкe, весьма помогшей "скифам" спастись от Гитлера:

        Милльоны -- вас. Нас -- тьмы, и тьмы, и тьмы.
        Попробуйте сразиться с нами!
        Да, скифы -- мы! Да, азiаты -- мы 221
        С раскосыми и жадными очами!
        Вы сотни лeт глядeли на Восток,
        Копя и плавя наши перла,
        И вы, глумясь, считали только срок,
        Когда наставить пушек жерла!
        Да, так любить, как любит наша кровь,
        Никто из вас давно не любит!
        Забыли вы, что в мiрe есть любовь,
        Которая и жжет и губит!
        Мы любим плоть -- и вкус ея, и цвeт,
        И душный, смертный плоти запах...
        Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
        В тяжелых, нeжных наших лапах?
        Привыкли мы, хватая под уздцы
        Играющих коней ретивых,
        Ломать коням тяжелые крестцы
        И усмирять рабынь строптивых...

     В этих комических угрозах, в этой литературщине, которой я привожу лишь
часть, есть кое что совсeм непонятное,  что  значит, напримeр, "копя и плавя
наши перла"? Все остальное что ни слово, то золото: тьмы азiатов, раскосыя и
жадныя  очи, вкус  и смертный запах плоти,  тяжелыя,  нeжныя лапы, хрустящiе
людскiе скелеты и даже ломаемые конскiе крестцы, хотя ломать их за игривость
коней есть  дeло  не  только  злое  и глупое,  но  и совершенно  невозможное
физически, так что уж  никак нельзя  понять, почему именно  "привыкли мы"  к
этому.  "Скифы" -- грубая  поддeлка под Пушкина  ("Клеветникам Россiи").  Не
оригинально  и  самохвальство  "Скифов": это  вeдь наше  исконное:  "Шапками
закидаем!"  (иначе  говоря:  нас  тьмы,  и  тьмы,  и  тьмы).  Но  что  всего
замeчательнeе, так  это то, что как раз во время "созданiя" 222 "Скифов" уже
окончательно и  столь  позорно,  как никогда  за все  существованiе  Россiи,
развалилась вся русская армiя, защищавшая ее от нeмцев,  и  поистинe "тьмы и
тьмы скифов", будто  бы столь грозных и могучих, -- "Попробуйте сразиться  с
нами!" --  удирали с  фронта во всe лопатки, а всего  через мeсяц послe того
был подписан большевиками в Брест Литовске знаменитый "похабный мир"...
     Мы  с женой в  концe мая того  года уeхали из Москвы  в Одессу довольно
законно: за  год до  февральской революцiи  я  оказал большую услугу нeкоему
приват   доценту   Фриче,  литератору,   читавшему   гдe-то   лекцiи,  ярому
соцiал-демократу, спас его ходатайством перед московским градоначальником от
высылки из Москвы за его  подпольныя  революцiонныя  брошюрки,  и  вот,  при
большевиках, этот Фриче  стал кeм-то вродe министра иностранных  дeл,  и  я,
явившись однажды к нему, потребовал, чтобы он  немедленно дал нам пропуск из
Москвы (до станцiи Орша, за которой находились области оккупированныя) и он,
растерявшись, не только поспeшил дать этот пропуск,  но предложил доeхать до
Орши в каком-то санитарном поeздe, шедшем зачeм-то туда. Так мы и  уeхали из
Москвы,  --  навсегда, как оказалось, -- и  какое  это было всетаки  ужасное
путешествiе! Поeзд шел с вооруженной охраной, -- на случай нападенiя на него
послeдних удиравших с фронта "скифов"  -- по ночам проходил в темнотe и весь
затемненный станцiи,  и  что только было на вокзалах  этих станцiй,  залитых
рвотой и  нечистотами,  оглашаемых  дикими,  надрывными,  пьяными  воплями и
пeснями, то есть "музыкой революцiи"! 223
     В  тот  год  власть  бо