всяких  знакомств и
связей,  добился  таки  его освобожденiя. Этого мнe не могут простить теперь
феодосiйцы, и  я сейчас здeсь живу  с репутацiей  большевика и на мои  стихи
смотрят как на большевицкiе.
     Кстати: первое изданiе "Демонов глухонeмых" распространялось в Харьковe
большевицким "Центрагом", а теперь ростовскiй (добровольческiй) "Осваг" взял
у меня  нeсколько стихотворенiй  из  той  же  книги  для  распространенiй на
летучках.  Только в  iюлe  мeсяцe я наконец  вернулся домой и сeл  за мирную
работу...
     Работаю исключительно  над стихами. Всe  написанные  лeтом  я  переслал
Гросману для одесских изданiй.  Поэтому  относительно  моих стихотворенiй на
общественныя темы спросите его, а  я посылаю вам пока для "Южнаго Слова" два
прошлогодних, лирических, еще нигдe не появлявшихся, и двe небольших статьи:
"Пути  Россiи" в "Самогон  крови". Сейчас уже два мeсяца работаю над большой
поэмой о св. Серафимe, весь в этом напряженiи и неувeренности, 197 одолeю ли
эту грандiозную тему. Он должен составить диптих с "Аввакумом".
     Зимовать буду в Коктебелe: этого  требует и работа личная и сумасшедшiя
цeны, за  которыми никакiе гонорары угнаться не могут.  Кстати  о  гонорарe:
теперь я получаю  за стихи десять  рублей за  строку,  а статьи  по  три  за
строку. Это минимум, поэтому, если "Южное Слово" за стихи заплатит больше, я
не откажусь.
     Мнe бы очень хотeлось, И. А., чтобы вы  прочли всe мои новые стихи, что
у  Гросмана:  я  в  них  сдeлал   попытку   подойти  болeе  реалистически  к
современности  (в циклe "Личины", стих.: Матрос, Красногвардеец, Спекулянт и
т. д.) и мнe бы очень хотeлось знать ваше мнeнiе.
     Я  еще до сих пор переполнен впечатлeнiями этой зимы, весны и лeта: мнe
дeйствительно удалось пересмотрeть всю  Россiю во всeх ея партiях и с верхов
и  до  низов.  Монархисты,  церковники,  эсеры,   большевики,   добровольцы,
разбойники...  Со всeми  мнe удалось провести нeсколько  интимных часов в их
собственной обстановкe..."
     Это письмо было для меня послeдней вeстью о нем.
     Теперь уже давно нeт его в живых. Ни революцiонером, ни большевиком он,
конечно, не был, но, повторяю, вел себя все же очень странно.
     Вот девятнадцатый год:  этот  год  был одним из самых ужасных в  смыслe
большевицких злодeянiй. Тюрьмы  Чека  были по  всей Россiи  переполнены,  --
хватали, кого попало, во всeх  подозрeвая контрреволюцiонеров,-- каждую ночь
выгоняли из  тюрем мужчин, женщин, юношей  198 на темныя улицы, стаскивали с
них  обувь<,>  платья, кольца,  кресты,  дeлили  меж  собою.  Гнали разутых,
раздeтых по ледяной землe, под зимним вeтром, за город, на пустыри, освeщали
ручным фонарем... Минуту работал пулемет,  потом валили,  часто недобитых, в
яму,  кое как заваливали землей... Кeм надо было быть, чтобы бряцать об этом
на  лирe, превращать это  в литературу, литературно-мистически закатывать по
этому поводу под лоб очи? А вeдь Волошин бряцал:

        Носят ведрами спeлыя гроздья,
        Валят ягоды в глубокiй ров...
        Ах, не гроздья носят, юношей гонят
        К черному точилу, давят вино!

     Чего стоит одно это томное "ах!" Но он заливался еще слаще:

        Вeйте, вeйте, снeжныя стихiи,
        Заметайте древнiе гроба!

     То есть: канун вам  да ладан,  милые юноши, гонимые "к черному точилу"!
Но человeчеству жаль вас, конечно, но что  ж подeлаешь,  вeдь убiйцы чекисты
суть "снeжныя, древнiе стихiи":

        Вeрю в правоту верховных сил,
        Расковавших древнiя стихiи,
        И из нeдр обугленной Россiи
        Говорю: "Ты прав, что так судил!"
        Надо до алмазнаго закала
        Прокалить всю толщу бытiя,
        Если ж дров в плавильнe мало, --
        Господи, вот плоть моя! 199

     Страшнeй  всего то, что это  было  не чудовище,  а толстый  и  кудрявый
эстет,  любезный  и неутомимый говорун  и большой любитель  покушать.  Почти
каждый день, бывая у меня в Одессe весной девятнадцатаго года, когда "черное
точило", -- или, не столь кудряво говоря, Чека на Екатерининской площади, --
весьма усердно "прокаляла толщу бытiя", он часто читал  мнe стихи на счет то
"снeжной", то "обугленной" Россiи, а тотчас послe того свои переводы из Анри
де Ренье, потом опять пускался в оживленное антропософическое краснорeчiе. И
тогда я тотчас говорил ему:
     -- Максимилiан Александрович, оставьте все это для кого-нибудь другого.
Давайте лучше закусим: у меня есть сало и спирт.
     И нужно было видeть, как мгновенно обрывалось его краснорeчiе и с каким
аппетитом  уписывал  он, несчастный, голодный, сало, совсeм забывши о  своей
пылкой готовности отдать свою плоть Господу в случай надобности.

     1930 г<.> 200


"Третiй Толстой"

     "Третiй Толстой" -- так не рeдко называют в Москвe недавно умершаго там
автора романов "Петр  Первый", "Хожденiя по мукам", многих комедiй, повeстей
и  разсказов, извeстнаго  под именем  графа  Алексiя  Николаевича  Толстого:
называют так  потому, что были в русской литературe еще два Толстых, -- граф
Алексeй Константинович  Толстой, поэт и  автор романа из времен  царя  Ивана
Грознаго  "Князь Серебряный",  и  граф Лев Николаевич  Толстой.  Я  довольно
близко знал этого Третьяго Толстого в Россiи и в эмиграцiи. Это  был человeк
во многих отношенiях замeчательный. Он  был даже удивителен сочетанiем в нем
рeдкой  личной   безнравственности  (ни  чуть  не   уступавшей,   послe  его
возвращенiя  в  Россiю   из  эмиграцiи,   безнравственности  его  крупнeйших
соратников на поприщe  служенiя  совeтскому Кремлю)  с рeдкой талантливостью
всей его натуры, надeленной к тому же большим художественным  даром. Написал
он в  этой "совeтской" Россiи, гдe только  чекисты друг с другом совeтуются,
особенно много  и во всeх родах, начавши  с площадных сценарiев о Распутине,
об интимной жизни убiенных царя и царицы, написал вообще не мало такого, что
просто  ужасно  по 201 низости,  пошлости,  но  даже  и в  ужасном оставаясь
талантливым.  Что до большевиков, то они  чрезвычайно  гордятся им не только
как  самым крупным "совeтским" писателем, но еще и тeм,  что  был он всетаки
граф да еще Толстой. Недаром "сам" Молотов сказал на  каком то "Чрезвычайном
восьмом съeздe Совeтов":
     "Товарищи! Передо мной выступал здeсь  всeм извeстный  писатель Алексeй
Николаевич  Толстой. Кто не знает,  что это  бывшiй граф  Толстой! А теперь?
Теперь он товарищ Толстой, один из лучших и самых популярных писателей земли
совeтской!"
     Послeднiя слова Молотов  сказал тоже  недаром:  вeдь когда-то  Тургенев
назвал Льва Толстого "великим писателем земли русской".
     В эмиграцiи,  говоря  о  нем,  часто называли его  то пренебрежительно,
Алешкой, то снисходительно и ласково, Алешей, и почти всe забавлялись им: он
был веселый,  интересный  собесeдник, отличный  разсказчик, прекрасный  чтец
своих произведенiй, восхитительный в своей откровенности циник; был  надeлен
немалым  и  очень  зорким  умом,  хотя  любил  прикидываться  дураковатым  и
безпечным шалопаем, был ловкiй рвач, но и щедрый мот, владeл богатым русским
языком, все  русское знал  и чувствовал как очень немногiе... Вел  он себя в
эмиграцiи нерeдко и впрямь "Алешкой", хулиганом, был частым гостем у богатых
людей,  которых заглаза называл  сволочью, и  всe знали  это  и  всетаки все
прощали ему: что  ж,  мол, взять  с  Алешки!  По наружности он был породист,
рослый,  плотный, бритое полное лицо его  было женственно, пенсне при слегка
откинутой  головe  весьма  помогало  ему  имeть  в  случаях  202  надобности
высокомeрное выраженiе; одeт и обут он был  всегда дорого и добротно,  ходил
носками внутрь, --  признак натуры упорной,  настойчивой, -- постоянно играл
какую-нибудь роль, говорил на множество ладов, все мeняя  выраженiе лица, то
бормотал, то кричал  тонким бабьим голосом, иногда, в каком-нибудь "салонe",
сюсюкал  как  великосвeтскiй фат,  хохотал  чаще  всего  как-то  неожиданно,
удивленно,  выпучивая  глаза и даваясь,  крякая, eл и пил много  и  жадно, в
гостях напивался и объeдался,  по его собственному выраженiю, до безобразiя,
но, проснувшись, на другой день, тотчас обматывал голову мокрым полотенцем и
садился за работу: работник был он первоклассный.
     Был ли он  дeйствительно графом  Толстым? Большевики народ хитрый,  они
дают свeдeнiя  о его  родословной двусмысленно, неопредeленно,  -- напримeр,
так:
     "А. Н. Толстой  родился  в 1883  году, в  бывшей  самарской губернiи, и
дeтство провел в небольшом имeнiи второго мужа его матери, Алексeя Бострома,
который был образованным человeком и матерiалистом..."
     Тут без хитрости сказано только  одно: "родился в  1883  году, в бывшей
самарской  губернiи..."  Но гдe именно? В имeнiи графа Николая Толстого  или
Бострома? Об этом ни слова, говорится только  о том, гдe прошло его дeтство.
Кромe  того, полным молчанiем обходится  всегда  граф  Николай Толстой, так,
точно он и не существовал на  свeтe: полная неизвeстность, что за человeк он
был, гдe жил, чeм занимался, видeлся ли когда-нибудь хоть раз в жизни с тeм,
кто весь свой вeк носил его имя, а от его титула отрекся только тогда, когда
возвратился 203  из эмиграцiи  в Россiю.  Сам  он за всe  годы  нашего с ним
прiятельства  и  при  той  откровенности,  которую он так  часто проявлял по
отношенiю ко  мнe, тоже  никогда, ни  единым  звуком не  обмолвился  о графe
Николай Толстом...  За всeм тeм  касаюсь  я  его родословной  только по  той
причинe, что, до своего возвращенiя  в  Россiю, он постоянно  козырял  своим
титулом, спекулировал им и в  литературe и  в  жизни.  Страсть ко  всяческим
житейским  благам и к  прiобрeтенiю  их  настолько велика была у  него, что,
возвратившись в Россiю, он  в угоду  Кремлю  и  совeтской  черни  тотчас  же
принялся не только за писанiе гнусных сценарiев, но и за сочиненiя пасквилей
на  тeх  самых  буржуев,  которых  он  объeдал, опивал,  обирал  "в долг"  в
эмиграцiи, и за  нелeпeйшiя  измышленiя о каких-то звeрствах, которыми будто
бы занимались в Парижe русскiе "бeлогвардейцы".
     Совершенно правильны, вeроятно, свeдeнiя  о том, когда он родился и гдe
прошло  его  дeтство.  Но  что было дальше?  По свидeтельству  его совeтских
бiографiй, снабженных его собственными автобiографическими показанiями, было
вот что:
     "В  1905  году,  во  время  первой  русской  революцiи,  Толстой  писал
революцiонные стихи. В слeдующем  году, когда царскiе сатрапы превращали всю
страну в тюремный лагерь, выпустил декадентскую книжку стихов, которую потом
скупал и сжигал. Он чувствовал, что к старому возврата нeт..."
     Тут начинается уже махровая и очень  неуклюжая  ложь. Весьма непонятно:
писал  в 1905 году  революцiонные стихи  -- и вдруг выпустил всего через год
послe того и как раз тогда, 204 "когда царскiе сатрапы превращали всю страну
в  тюремный лагерь",  нeчто  столь  неподходящее  ко времени,  "декадентскую
книжку стихов", которую потом будто бы стал скупать и жечь!
     Однако, даже и  такiя  бiографическiя  свeдeнiя  ничто  перед тeм,  что
слeдует дальше:
     "Первая мiровая  война поставила  перед Толстым  массу новых вопросов и
мучительных загадок..."
     Поистинe  только  в  Москвe можно лгать так глупо! Толстой -- и "масса"
вопросов,  да  еще  "новых"!  Значит,  и  прежде осаждала его,  несчастнаго,
"масса"  каких-то вопросов!  А  тут  явились еще  и новые,  а кромe  того  и
"мучительныя загадки". Лично я  не раз бывал свидeтелем того, как мучили его
вопросы и  загадки, гдe  бы, у кого  бы сорвать еще  что-нибудь  "в долг" на
портного, на  обeд  в  ресторанe, на плату за квартиру; но  иных  что-то  не
помню.
     "В великую Октябрьскую  революцiю Толстой растерялся... Уeхал в Одессу,
зиму прожил там. Весною 1919  г. уeхал в  Париж. О жизни в  эмиграцiи он сам
написал  в своей автобiографiи  так: "Это был  самый  тяжелый  перiод в моей
жизни..."  В  1921 году  он  уeхал  из  Парижа  в  Берлин и вошел  в  группу
смeновeховцев. Вернувшись  на  родину,  написал  ряд  произведенiй  о  бeлых
эмигрантах, о совершенном  одичанiи  бeлогвардейцев,  о  своей  эмигрантской
тоскe в Парижe... Его разочаровало  предсмертное веселье  парижских кабаков,
кошмары  бeлогвардейских разстрeлов  и расправ... Он  писал на  родинe еще и
сатирическiя картины нравов  капиталистической Америки, о которых  генiально
писал и великiй совeтскiй поэт Маяковскiй..."
     Гдe все это напечатано?  И на потeху кому? 205  Напечатано в  Москвe, в
одном  из главнeйших совeтских ежемeсячных журналов, в  журналe "Новый Мiр",
гдe  сотрудничают знатнeйшiе  совeтскiе писатели.  И  вот сидишь  в Парижe и
читаешь:  "Совершенное  одичанiе бeлогвардейцев...  Кошмары  бeлогвардейских
расправ и разстрeлов..." Но отчего же  это так страшно одичали бeлогвардейцы
больше   всего   в  Парижe?   И  с  кeм  именно  они  расправлялись  и  кого
разстрeливали? И почему французское правительство смотрeло сквозь пальцы  на
эти парижскiе  кошмары? Довольно странно и "предсмертное"  веселье парижских
кабаков, разочаровавшее Толстого, который, очевидно был всетаки  очарован им
нeкоторое время: странно  потому, что вeдь вот уж сколько  лeт прошло  с тeх
пор,  как  он разочаровался и  от  бeлогвардейских  кошмаров  рeшил бeжать в
Россiю,  гдe теперь никакiе сатрапы не превращают  ее в тюремный лагерь, гдe
никто ни  с кeм  не расправляется, никого не разстрeливают, а Париж  все еще
существует,  не вымер, несмотря на  свое "предсмертное"  веселье  во времена
пребыванiя в нем Толстого, и дошел в наши дни даже до гомерическаго разврата
в весельи и роскоши:  так,  по крайней  мeрe, утверждает нeкто  Юрiй  Жуков,
парижскiй   корреспондент   Москвы,   напечатавшiй   в   другом   московском
ежемeсячникe,  в журналe "Октябрь", статью  под заглавiем  "На  Западe послe
войны": этот Жуков сообщает, что по  Большим  парижским бульварам  то и дeло
проходят францисканскiе монахи, от которых на километр разит самыми дорогими
духами, и с утра до  вечера "фланируют завитые и напомаженные молодые люди и
дамы в  самых умопомрачительных нарядах". Этот Жуков и 206 про меня зачeм-то
солгал: будто я  "маленькiй,  сухонькiй,  со скрипучим  голосом  и  с  лицом
рафинированаго эстета". Когда-то в Россiи  говорили: "Врет как сивый мерин".
Далекiя  наивныя   времена!   Теперь,  послe  тридцатилeтняго,  неустаннаго,
ежедневнаго упражненiя  "Совeтов" во лжи, даже самый жалкiй  совeтскiй Жуков
сто очков дает вперед любому сивому мерину! Сам Толстой, конечно, помирал со
смeху, пиша свою автобiографiю, говоря о  своей  эмигрантской  тоскe, о  тeх
кошмарах, которые он будто бы переживал в Парижe, а во время "первой русской
революцiи" и первой  мiровой войны "массу"  всяческих душевных  и умственных
терзанiй, и о том, как он "растерялся"  и бeжал из Москвы  в Одессу, потом в
Париж... Он врал всегда беззаботно, легко, а в Москвe, может быть,  иногда и
с надрывом,  но, думаю явно  актерским, не  доводя себя до той  истерической
"искренности лжи", с какой весь свой вeк чуть ни рыдал Горькiй.

     Я познакомился с Толстым как раз в тe годы, о которых (скорбя по случаю
провала  "первой  революцiи") так трагически  декламировал Блок:  "мы,  дeти
страшных  лeт Россiи, забыть не можем ничего!"  -- в годы между  этой первой
революцiей и  первой мiровой  войной. Я редактировал  тогда беллетристику  в
журналe "Сeверное Сiянiе", который затeяла  нeкая общественная  дeятельница,
графиня  Варвара Бобринская. И вот в  редакцiю этого журнала явился  однажды
рослый  и  довольно красивый  молодой человeк,  церемонно  представился  мнe
("граф  Алексeй  Толстой") и  предложил для  напечатанiя  свою рукопись  под
заглавiем "Сорочьи сказки",  207 ряд  коротеньких и очень ловко сдeланных "в
русском стилe",  бывшем тогда в модe, пустяков.  Я, конечно, их  принял, онe
были  написаны  не   только  ловко,  но   и   с  какой-то  особой  свободой,
непринужденностью (которой всегда отличались всe писанiя Толстого). Я  с тeх
пор заинтересовался им, прочел его "декадентскую книжку  стихов",  будто  бы
уже давно сожженную, потом стал читать всe прочiя его писанiя. Тут  то мнe и
открылось  впервые, как разнообразны были онe, -- как с самого начала своего
писательства  проявил  он великое  умeнiе  поставлять на  литературный рынок
только то, что шло  на нем ходко,  в зависимости от тeх  или иных мeняющихся
вкусов и обстоятельств. Революцiонных стихов его я никогда не  читал, ничего
не  слыхал о них и от самаго Толстого:  может  быть, он пробовал  писать и в
этом родe, в честь "первой революцiи",  да скоро бросил -- то ли потому, что
уже слишком скучен показался ему этот род, то ли по той простой причинe, что
эта революцiя  довольно  скоро провалилась,  хотя  и успeли  русскiе мужички
"богоносцы"  сжечь  и  разграбить  множество  дворянских  помeстiй.  Что  до
"декадентской"  его  книжки,  то  я  ее  читал  и,  насколько помню,  ничего
декадентскаго в ней не нашел; сочиняя ее,  он тоже  слeдовал тому, чeм  тоже
увлекались  тогда; стилизацiей всего стариннаго  и  сказочнаго  русскаго. За
этой книжкой  послeдовали его разсказы из дворянскаго быта,  тоже написанные
во  вкусe тeх  дней: шарж,  нарочитая  карикатурность,  нарочитыя  (да и  не
нарочитыя)  нелeпости.  Кажется, в тe годы написал он  и  нeсколько комедiй,
приспособленных к  провинцiальным 208  вкусам и потому очень выигрышных. Он,
повторяю,  всегда  приспособлялся  очень  находчиво.  Он  даже   свой  роман
"Хожденiя   по  мукам",  начатый   печатаньем  в  Парижe,  в   эмиграцiи,  в
эмигрантском журналe,  так основательно  приспособил впослeдствiи,  то  есть
возвратясь  в Россiю,  к  большевицким требованiям, что всe "былые"  герои и
героини романа вполнe разочаровались в своих прежних  чувствах и поступках и
стали заядлыми  "красными".  Извeстно  кромe того,  что такое, напримeр, его
роман  "Хлeб", написанный  для  прославленiя Сталина,  затeм  фантастическая
чепуха  о  каком-то  матросe,  который  попал  почему-то  на  Марс  и тотчас
установил  там  коммуну,  затeм  пасквильная  повeсть  о  парижских  "акулах
капитализма" из русских эмигрантов, владeльцев  нефти, под заглавiем "Черное
золото"...  Что  такое его  "Сатирическiя картины  нравов  капиталистической
Америки",  я  не  знаю.  Никогда  не  бывши  в  Америкe,  он,  должно  быть,
освeдомился  об  этих  нравах  у  таких  знатоков   Америки,  как   Горькiй,
Маяковскiй... Горькiй съeздил в Америку еще  в  1906  году и  с присущей ему
дубовой  высокопарностью  и мерзким  безвкусiем  назвал  Нью  Йорк  "Городом
Желтаго  Дьявола", то есть золота, будто бы бывшаго всегда ненавистным  ему,
Горькому. Горькiй дал такую картину этого будто бы "дьявольскаго города":
     "Это -- город, это -- Нью Iорк. Издали город  кажется огромной челюстью
с неровными черными зубами. Он дышит в небо тучами дыма и сопит, как обжора,
страдающiй ожирeнiем. Войдя в него, чувствуешь, что попал в желудок из камня
и  желeза. Улицы  его  --  это скользкое, алчное горло,  по которому  плывут
темные куски  209 пищи, живые  люди;  вагоны городской  желeзной  дороги  --
огромные черви; локомотивы -- жирныя утки..."
     Послe нашего знакомства в "Сeверном Сiянiи" я  не встрeчался с  Толстым
года  два или три:  то  путешествовал  с моей второй женой по разным странам
вплоть до  тропических, то жил  в деревнe,  а в Москвe и в Петербургe  бывал
мало и  рeдко. Но  вот  однажды Толстой  неожиданно  нанес нам визит  в  той
московской гостиницe, гдe  мы останавливались, вмeстe  с молодой черноглазой
женщиной  типа восточных красавиц, Соней Дымшиц, как  называли ее всe, а сам
Толстой неизмeнно так: "моя жена, графиня Толстая". Дымшиц была одeта изящно
и просто,  а  Толстой  каким-то  странным важным  барином  из  провинцiи:  в
цилиндрe  и  в  огромной  медвeжьей  шубe.  Я  встрeтил  их  с  любезностью,
подобающей случаю,  раскланялся  с графиней  и,  не  удержавшись  от улыбки,
обратился к графу:
     --  Очень рад  возобновленiю  нашего