огу сделать.  (Стемпковский:  "Теперь  такое
положение, что именно вредно сделать кое что"'). Это недолго-уйти.  Но  кому
передать власть. Я вижу только одного твердого человека-это Трепов. Для меня
мое положение может быть убийственно, но я буду делать, что могу. Отчего  вы
даже Хвостова встретили лучше, чем встречаете меня?
   Милюков.-Я извиняюсь перед товарищами за  повышенный  тон  моего  первого
выступления. Может быть это, действительно, был крик сердца, последний крик.
Я  должен  признать,  что  у  нас,  Ал.  Дм.,  установились,  действительно,
дружеские  отношения  во  время  нашей  общей  поездки,  которые  не  давали
основания думать, что Протопопов поступит так, как он  поступил.  Но  теперь
положение другое.  Сердце  теперь  должно  замолчать.  Мы  здесь  не  добрые
знакомые, а лица с определенным общественным  положением:  А.  Д.  для  меня
теперь  министр.  А  я-  представитель  определенной  партии,  привыкшей   к
политической ответственности. Я собственно не говорил, что то,  что  сообщит
А. Д., завтра попадет в печать, но если бы даже печать захотела сообщить  об
этом, ведь имеются циркуляры о том, чтобы ничего не писать  о  министре  вн.
дел.
   Протопопов.-Это меня не касается. Я об этом не знаю. Я, напротив, просил,
чтобы не мешали говорить обо мне, что угодно. Общество 1914 года  пользуется
возмутительным правом шельмовать, кого  хочет,  и  взвело  на  меня  гнусное
обвинение, несправедливость которого должна быть особенно ясна тем,  кто  со
мной ездит. Однако "Речь" ни слова не обмолвилась в мою защиту. Но я простил
ее нападение на меня. Я выхлопотал освобождение  "Речи"  от  предварительной
цензуры. Говорил ли вам Иос.Вл., что благодаря мне "Речь" освобождена?
   Милюков.-Нет, этого он не говорил. (Протопопов "как не  говорил?")  Но  я
полагал, что нет надобности  в  особом  ходатайстве  министра,  чтобы  снять
несправедливо наложенную кару. Извиняюсь за это  отступление,  но  я  должен
пояснить товарищам, что "Речь" была наказана за нарушение циркуляра, который
она не успела получить по вине ведомства, не имевшего в  своем  распоряжении
автомобиля. (Протопопов: "Нет, мне докладывали, что  за  статью,  в  которой
"Речь" неуважительно отозвалась о похоронах убитого офицера"). Как бы то  ни
было, это частность. Я возвращаюсь к своей главной  нити.  Я  не  говорил  о
сообщениях в печати, которая, при всей недостаточности цензурного  аппарата,
(Протопопов:-   "Не   извращайте   моих   слов.   Цензура,    действительно,
невежественна и нелепа. Она пропускает то, что  не  надо,  а  невинные  вещи
запрещает. Я теперь добился,  чтобы  пропустили  воззвание  Рабочей  Группы,
очень полезное, которое она все-таки запретила")...  достаточно  гарантирует
положение,  когда  речь  идет  о  таких  вещах,  как  слова   Государя   или
государственные тайны. Я  говорил  о  том,  что  раз  наше  совещание  имеет
политическое значение, то я  не  могу  молчать  о  нем  перед  политическими
друзьями (Протопопов:- "Дайте слово, что в  печати  ничего  не  будет").  Во
Франции 4о-5о, и я никак не могу дать обещание за всех их. Я  могу,  однако,
сказать, что по обычному  правилу,  мы  не  сообщаем  того,  что  составляет
государственную тайну.  И  А.  Д.  достаточно  сказать,  что  именно  в  его
сообщениях имеет такой характер, чтобы оградить себя от  распространения.  Я
перехожу к другому. Почему наша встреча имеет политическое значение и почему
назначение А. Д. не  похоже  на  назначение  Хвостова.  Хвостов,  во-первых,
принадлежит  к  политической  партии,  которая   вообще   не   считается   с
общественным мнением; а А. Д. вступил во власть не как известная личность, а
как  член  определенных  политических  сочетаний.  На  него  падал,  отблеск
политического  значения  той  партии,  к  которой  он  принадлежит,  и  того
большинства, к которому его причисляли. Его считали членом блока.
   Протопопов. - Как товарищ председателя Гос. Думы, я  считал  долгом  быть
беспартийным и потому не могу считать себя членом блока.
   Д. П. Капнист. Выражает недоумение по поводу такого  отношения  А.  Д.  к
фракции.
   Милюков - Я очень рад этому разъяснению, так как оно значительно упрощает
объяснение вступления вашего в м-ство. В этом винили блок;
   теперь, после вашего разъяснения, блок может на это ссылаться. Но,  кроме
того,  вы  были  товарищем  Председателя  Думы,  т.  е.  своего  рода  лицом
представительным.  И  в  этом  качестве  стали  известны   заграницей,   как
председатель нашей делегации.
   Протопопов.-Что же, я уронил; достоинство делегации?
   Милюков.-Нет, там. не уронили, а уронили здесь. Так  как  из  всех  ваших
выступлений там., вовсе не вытекало то, что вы сделали здесь.
   Протопопов.-Вы не знаете, с каким  сочувствием  отнеслись  за-границей  к
моему назначению. Я получил приветствия Грея, Дешанеля и т. д.
   Милюков.-Вы получили их, не как А. Д., а как человек, на  которого  падал
отблеск, как человек репрезентативный.  Что  касается  сведений  иностранной
прессы, то мы знаем, как она информируется. И должен сказать, я сам  получил
впервые сведения о политическом  значении  вашего  назначения  тогда,  когда
прочел телеграмму вашего агентства в Париже.  В  ней  говорилось,  что  ваше
назначение принято сочувственно парламентскими кругами (как  оно  принято  в
действительности-вы  теперь  видите)  и  что  надо  надеяться  после   этого
назначения, что Дума примирительно отнесется к Штюрмеру.
   Между прочим, вы заграницей тоже говорили, что вы монархист. Но там я  не
обратил внимания на это заявление. Мы все, ведь, монархисты. И казалось, что
нет надобности этого подчеркивать. Но, когда здесь  выкопали  это  место  из
ваших заграничных речей и стали восхвалять  вас,  как  монархиста,  в  таких
газетах, как "Русское Знамя" и  "Земщина",-  тогда  я  задался  вопросом,  с
которым и обращаюсь к вам: "В каком смысле вы монархист? В том ли,  в  каком
вас хвалят за это "Русское Знамя" и "Земщина", т. е. в смысле неограниченной
монархии, или же вы  остаетесь  сторонником  конституционной  монархии?"  Но
тогда зачем было подчеркивать свой монархизм?  Я  хотел  бы,  чтобы  вы  нам
объяснили эту двусмысленность.
   Протопопов.-Да, я всегда был монархистом. А теперь я узнал лично  царя  и
полюбил его. Не знаю, за что, но и он полюбил меня. (Капнист. Не  волнуйтесь
А. Д.). Да, вам хорошо сидеть там, на вашем кресле, а каково мне на моем.  У
вас есть графский титул и хорошее состояние, есть  связи,  а  я  начал  свою
карьеру скромным студентом и давал уроки по 5о  коп.  за  урок.  Я  не  имею
ничего, кроме личной поддержки Государя, но с этой  поддержкой  я  пойду  до
конца, как бы вы ко мне ни относились.
   Милюков.-Я еще  не  кончил.  Я  начал  объяснять  вам,  почему  мы  иначе
отнеслись к Хвостову, чем к вам. Я  сказал,  что  вы  были  представительным
человеком, и, как сказал уже Шульгин, мы  должны  нести  ответственность  за
вас, тогда как Хвостов был человек чужой, но далее есть  и  другая  разница.
Когда был назначен Хвостов, терпение народа еще не окончательно  истощилось,
и мы считали нужным сдерживаться. Варун-Секрет тогда позвал меня  на  тайное
совещание с Волконским и Хвостовым, и Хвостов  сказал  мне,  что  созыв  или
несозыв Думы будет зависеть от того,  будем  ли  мы  говорить  о  Распутине.
(Протопопов:-" Вот видите о чем он Вас просил").  Я  отвечал,  что  не  могу
поручиться за других, но для меня Распутин не самый главный  государственный
вопрос, и что я буду говорить о вопросах, более  важных.  Тогда  я  сохранил
секрет этого совещания. Теперь положение совершенно другое.  После  сентября
прошлого года в Думе есть  большинство,  которого  не  было  при  вступлении
Хвостова, и у большинства этого есть свое определенное мнение. Правительство
поступило наоборот, и мы дошли теперь до момента, когда  терпение  в  стране
окончательно  истощено  и  доверие  до  конца  использовано.  Теперь   нужны
чрезвычайные     средства,      чтобы      внушить      народу      доверие.
(Протопопов:-"Ответственное министерство. Ну,  а  этого  вы  не  добьетесь".
Голоса: "Нет, министерство доверия!"). И в  такой  то  момент  вы,  человек,
удостоенный доверием Думы, вступаете в  кабинет  Штюрмера.  В  такой  момент
поддерживать  недоразумение,  которое   может   вызвать   ваше   назначение,
невозможно. И вот почему мы  теперь  и  не  можем  более  допустить  никаких
секретов  и  недоговоренности,  а  должны  занять  относительно  вас  вполне
определенное положение. Между прочим, в ваших  словах  мне  послышались  две
угрозы: одна относительно  "Речи",  а  другая-относительно  Гос.  Думы.  Что
означает ваше выражение, что вы будете действовать один. Значит ли это,  что
вы не созовете Думы, как об этом говорят в публике?
   Протопопов:-Я  не  злопамятен  и  не  мстителен.  Что  касается  несозыва
Думы-это просто россказни.
   Милюков:-По моим  сведениям,  которые  я  считаю  достоверными,  об  этом
говорили несколько министров.
   Протопопов:-Во всяком случае, я в их числе не находился.
   Милюков:-Находились, Ал. Дм. (Голоса: "Да.  Были  слухи  именно  о  вашем
мнении по этому поводу").
   Протопопов:-Нет, так далеко я не иду. Я сам член Думы и привык работать с
Думой. Я был и останусь другом Думы.  В  вашем  отношении  ко  мне,  П.  Н.,
говорит разум, но нет голоса  сердца.  Ваша  супруга  отнеслась  бы  ко  мне
совершенно иначе. Вот как  я  к  вам  отношусь.  Хотите,  я  легализую  вашу
партию?
   Милюков:-При чем тут моя супруга. О моем сердце я уже говорил и повторяю,
что мы здесь встречаемся только, как политические деятели.
   Шингарев:-А. Д. назвал себя монархистом и говорил о своей любви  к  царю.
Но кроме царя есть Родина.  Если  царь  ошибается  и  идет  неверным  путем,
опасным для Родины, то обязанность монархиста, любящего  царя,  сказать  ему
это. Сказал ли это А. Д.? Этого мы не знаем. А из его образа действий  и  из
высказываемых им взглядов можно заключить противопо-ложное.
   Протопопов:-Я мог бы сообщить то, что  я  говорил  царю,  и  то,  что  он
говорил мне. (Обращаясь к Родзянко: "неправда ли, Мих. Вл., и вы не  считали
возможным нам  сообщить".  Родзянко:-"У  меня  имеются  все  мои  доклады").
Протопопов:-Что касается моих слов, то П. Н. говорит, ведь, что все,  что  я
скажу, завтра же будет известно в печати. (Голоса: Он этого не говорил"),
   Милюков:-Поверьте, что о докладах государю ни один опытный газетчик  даже
не  попробует  напечатать,  ибо  это  наверное  не  пройдет  через  цензуру.
(Ефремов:-Я присоединяюсь к заявлению, что это свидание  не  носит  частного
характера. Меня пригласил сюда председ. Гос. Думы, как  лидера  определенной
партии, для того, чтобы выслушать то, что имеет сказать Министр Вн.  Д.  Обо
всех политических суждениях, которые будут иметь место в вашем совещании,  я
сочту своей обязанностью непременно доложить своей фракции). Кроме  того,  я
хотел сказать, по поводу заявления Ал. Дм., что ему не  кому  передать  свою
должность, что в настоящее время дело не в  лицах.  Какое  угодно  "твердое"
лицо, если пойдет в кабинет без  программы  и  без  общественной  поддержки,
ничего сделать не сможет. Положение слишком серьезно,  чтобы  справляться  с
ним путем личных перемен. Нужна не перемена лиц, а перемена системы.
   Родзянко:-В последних словах Пав. Ник.  заключается  глубокая  истина.  Я
совершенно согласен с тем, что нужна перемена режима, и  могу  вас  уверить,
Ал. Дм., что то, что  вы  здесь  выслушали,  составляет  общее  мнение  всех
присутствующих членов Думы, без исключения, и ни в ком не вызовет возражений
Нет никого здесь, кто бы думал иначе.
   Протопопов переходит после этого к обсуждению продовольственного вопроса,
открывает  портфель  и  вынимает  оттуда  две  бумаги:  записку  на  четырех
страницах, написанную В. В. Ковалевским о положении продовольственного дела,
и свой проект, внесенный в Совет  Министров.  Затем  он  говорит:  "Государь
сказал мне, что хочет видеть во главе продовольственного дела лично меня.  В
последний раз он спросил меня: "Уверены ли вы, что вы с этим делом  сладите?
Имеется  ли  для  этого  достаточно  сил  в  вашем  ведомстве"?  Я  ответил:
(закатывает глаза к небу): "Я употреблю все мои усилия, чтобы вывести страну
из  тяжелого  положения".  А  положение  вот   какое:-(читает   по   записке
Ковалевского, прибавляя почти на каждой фразе: "Это  государственная  тайна.
Милюков неоднократно отвечает: "Это общеизвестно". "Все  это  мы  слышали  в
бюджетной комиссии". "Это было напечатано два дня тому назад в газетах").
   Протопопов развивает свою теорию свободного почина, читает проект. И.  И.
Капнист (член особого совещания по  продовольственному  делу)  "рассказывает
Протопопову, как Совещание и министерство  земледелия,  нехотя  и  упираясь,
пришло к принудительным мерам, как теперь уже  поздно  и  невозможно  менять
систему, как опасно производить любительские эксперименты. Он указывает, что
худший элемент в  составе  персонала,  обслуживающего  продовольствие,  суть
губернаторы и чиновники министерства внутренних дел, что их надо  удалить  и
тогда останется опытный и хороший  персонал.  Земство  же  нельзя  принудить
работать на министерство.
   Доходит очередь до Милюкова. Но тут Протопопов объявляет, что уже поздно:
он устал и не может долее участвовать в прениях. Все встают с мест.  Милюков
говорит, обращаясь лично к Протопопову:
   "Все это  надо  было  сказать  в  бюджетной  комиссии.  Если  бы  вы  там
присутствовали сами при подробных объяснениях ведомств, то  поняли  бы,  что
шпаргалка, составленная  для  вас  Ковалевским,  есть  просто  односторонний
обвинительный акт с надерганными тенденциозно фактами.
   И.И. Капнист подходит к Протопопову и убеждающим тоном говорит:  "Ал.Дм.,
откажитесь  от  вашего  поста.  Милюков:  "Вы  ведете  на  гибель   Россию".
Протопопов: "Я сам земец, и земства пойдут со мной". Голоса: "Не пойдут, Ал.
Дм.". После нескольких минут общего разговора по кружкам,  раздаются  голоса
"Ал. Дм. "идите спать". Шингарев: "Я могу вам на прощанье  дать  медицинский
совет: "Ложитесь спать и отдохните". Протопопов уходя и прощаясь:
   "Господа, я сделал опыт соглашения и, к  сожалению,  неудачный.  Это  моя
последняя попытка. Что же делать".
   Раньше в разговоре А.  Д.  объяснял,  что  он  получил  право  до  января
переводить губернаторов на пенсию в 5ооо р., а вице-губернаторов-на 3ооо.


   Приложение VI.
   Последний всеподданнейший доклад М. В. Родзянко.
   (10 Февраля 1917 года)
   14-го  февраля  предстоит  возобновление  занятий  Государственной  Думы,
поэтому  позвольте  мне,  Государь,  высказать  мои  соображения   о   линии
возможного ее поведения и мотивировать его.
   Одиннадцать лет существования  Государственной  Думы  и  одиннадцать  лет
непрерывной  борьбы  между  правительством  и  теми,  кто  отстаивает  новый
конституционный строй.
   В  первый  период  русской  жизни   при   новом   строе   бюрократическое
правительство  имело  значительное  количество  сторонников.  В   то   время
правительство поддержанное значительным большинством, имело основание своего
критического отношения к Государственной Думе первого и второго созывов, так
как разногласие между правительством и  народными  представителями  касалось
коренных вопросов и, кроме того, со стороны народного представительства было
предъявлено   требование   ответственного   министерства,   как   следствия,
вытекающего из манифеста 17 октября.
   Необходимо, тем не менее, отметить, что этот лозунг раздался после  того,
как  правительство  выступило  в   Государственной   Думе   с   ответом   на
всеподданнейший адрес в агрессивном тоне.
   Далека от этих стремлений была Государственная Дума  третьего  созыва,  и
еще менее заслуживает этого упрека Государственная  Дума  нынешнего  созыва,
которую война заставила отказаться от всяких партийных лозунгов и  программ.
Ее единственной целью было  объединение  всех  сил  для  успешной  борьбы  с
врагом.
   В это же время  правительство  испугалось  этого  могучего  общественного
порыва, видя в нем стремление к захвату власти  и,  в  целях  предотвращения
этого, не только не постаралось использовать этот  общественный  подъем,  но
всячески стремилось погасить его.
   Этим  способом,  который  имел  свои  реальные  последствия,   в   смысле
расстройства нашего тыла,  правительство  с  каждым  днем  утрачивало  своих
сторонников и в настоящее время оно  насчитывает  их  отдельными  единицами.
Образовалось два лагеря-на одной стороне правительство и на  другой  стороне
страна.
   Война показала, что без участия народа страной править нельзя.
   В тягчайшее время наших военных испытаний (отход наших войск из  Галиции)
пришлось  прибегнуть  к  содействию  народных  представителей.  Дума  сумела
поддержать  бодрость  духа  и  возбудить  общественную  самодеятельность  до
степени тех результатов, которые достигнуты в деле снабжения армии.
   Эта  заслуга  Государственной  Думы  была  учтена  страной,  эту  заслугу
почувствовала  и  оценила  армия,  которая  и  в   настоящее   время   чутко
прислушивается ко всему, что происходит у нас в тылу.
   Мы подходим к последнему акту мировой трагедии в сознании, что счастливый
конец для нас может быть достигнут лишь при условии самого тесного  единения
власти с народом во всех областях  государственной  жизни.  К  сожалению,  в
настоящее время этого нет, и без коренного изменения всей системы управления
быть не может. Это убеждение не только нас, членов Государственной Думы,  но
в настоящее время это  убеждение  и  всей  мыслящей  России,  ибо  недоверие
правительства к общественным силам, ревнивое и недоброжелательное  отношение
к ним и умышленные  препятствия,  чинимые  в  их  энергичной  патриотической
работе, естественно не могут вселить в стране доверие к такому правительству
и служить залогом счастливого окончания войны.
   Россия объята тревогой, эта тревога не только естественна, но и  является
совершенно необходимой. Она вылилась в многочисленных резолюциях,  известных
уже Вашему Величеству. К вам неоднократно доносилась мольба о том, что  надо
спасать отечество, которое находится в  опасности  исключительно  вследствие
коренного  разногласия  между  народом  и  правительством  и  взаимного   их
непонимания друг друга.
   Мы видим, как  во  время  войны  перестроилась  власть  соответственно  с
требованиями  момента  у  наших  союзников,  и  каких  огромных  результатов
достигли они этой мерой. Что же и это время делаем мы? В то время,  как  вся
Россия сумела сплотиться воедино, отбросив в сторону все  свои  разногласия,
правительство в своей среде не сумело даже  сплотиться,  а  единение  страны
вселило даже  в  него  страх.  Оно  не  только  не  изменило  своих  методов
управления, но и вспомнило  свою  старую,  уже  давно  отжившую  систему.  С
прежней  силой  возобновились  аресты,  высылки,  притеснения  печати.   Под
подозрением находятся даже те элементы, на которые раньше  всегда  опиралось
правительство, под подозрением вся Россия.
   Создавшееся единение правительство стремится разрушить. Запрещая  деловые
съезды всевозможных общественных организаций,  правительство  вместе  с  тем
разрешает съезды, так называемых,  монархических  организаций,  очевидно,  с
специальною целью возбудить партийный раздор.
   Неужели же этими мерами можно достигнуть благополучного конца? Неужели же
эти  меры  могут  изменить  настроение  и  успокоить   тревогу?   Меры   эти
оскорбительны и являются нечем иным, как вызовом обществу, а, следовательно,
и результаты их будут совершенно обратные.  Раздражения,  внесенные  в  слои
населения, будут усугубляться по мере  того,  как  самые  меры,  принимаемые
правительством  в  этом  отношении,  становятся  все  более  крутыми.   Этим
правительство окончательно подрывает свой авторитет.
   Этого авторитета у правительственной власти уж