Это было ужасно. Мистические слова,  шифр  судьбы,  были  произнесены
всуе. Просто так. На воздух. Но слово вылетело и материализовалось.  Она
любила. Любила его ноги, руки, запах, лицо, интуицию. Ту самую интуицию,
которая вела его и в работе, и по тайным тропкам распущенности.
   Он заплакал. Его начало трясти.
   - Я погибаю, - он прятал лицо в ее плече. - Скажи, ты  меня  спасешь?
Ты спасешь меня?
   - Нет, - сказала Лена. - Я тебя окончательно прикончу.
   Ему  это  понравилось.  Он  перестал  плакать  Поднял  голову.   Тихо
улыбнулся, как оскалился. Она осторожно поцеловала его зубы -  чистые  и
влажные.
   - Родная моя, - проговорил он. - Милая моя. Как  я  тебя  обожаю.  Ты
единственный человек, который мне сейчас нужен в этой  трижды  проклятой
жизни. Я брошу всех и буду любить тебя одну.
   - Я хотела бы быть молодой для тебя.
   - Зачем?
   - Чтобы только я.
   - Ты самая молодая для меня.
   Он обнял ее.
   Впереди расстилалась ночь любви.
   Лена задыхалась от некоторых его идей. Но с радостной решимостью  шла
навстречу.  Они  были  равновеликими  партнерами,  как  Паганини  и  его
скрипка. Как летчик-ас и его самолет. Одно невозможно без другого.
   Под утро  заснули.  Спали  мало,  но  странным  образом  выспались  и
чувствовали себя замечательно.  И  весь  день  в  теле  стояла  звенящая
легкость.

***

   В городе жил человек по  фамилии  Панин.  Его  приглашали  на  могилу
декабристов. Приглашали в особо ответственных случаях,  когда  приезжали
иностранцы и высокие гости.
   Панин умел впадать в особое состояние, как шаман.
   Вгонял себя в транс и оттуда, из транса, начинал надгробный крик  над
святыми  могилами.  Из  него  выплескивалась  энергия,  от  которой  все
цепенели и тоже впадали в транс. Доверчивые американцы плакали. Циничные
поляки не поддавались  гипнозу.  Усмехались  и  говорили:  для  нас  это
слишком.
   Елисеев  стал  невероятно  серьезным   и   не   мог   щелкать   своим
фотоаппаратом. А Лена взялась рукой за горло  и  поняла,  сейчас  что-то
случится. Панин завинчивал до нечеловеческого напряжения. Его лицо  было
мокрым от пота.
   - Интересно,  ему  платят?  -  спросил  оператор  Володя.  -  Или  он
энтузиаст?
   - Сумасшедший, - сказала Нора Бабаян.
   Лена пошла в сторону, не глядя. Остановилась возле кирпичной  кладки.
Ей надо было прийти в себя Справиться. Она умела справляться. Научилась.
Как детдомовский  ребенок,  которому  некому  пожаловаться  Не  на  кого
рассчитывать. Лена никогда не разрешала себе истерик,  хотя  знала:  это
полезная вещь. Лучше выплеснуть на  других,  чем  оставить  в  себе.  Но
каково другим? Значит, надо держать внутри себя. А не  помещается.  Горе
больше, чем тело. Подошел Елисеев. Обнял.
   - Я хочу быть тебе еврейским мужем, - сказал  он.  -  Любить  тебя  и
заботиться. Носить апельсины.
   Лена держалась за него руками, ногтями, как кошка, которая убежала от
собаки и вскарабкалась на дерево.
   Только бы не сорваться. А он стоял прямой и прочный, как ствол.
   В голове -Елисеева шел митинг, но спокойнее, чем обычно.
   Елисеев переключил свой страх на сострадание. Отвлекся от своего горя
на чужое. И этим выживал.
   Панин вычерпывал себя для исторической памяти.
   Иначе весь этот транс, не имея выхода, разнес  бы  его  внутренности,
как бомба с часовым механизмом. Или  какие  там  еще  бывают  взрывающие
устройства.
   - Хочешь, я встану перед тобой на колени? - спросил Елисеев.
   - Зачем?
   Он встал на колени. Потом лег на снег. И обнял ее ноги.
   - Выпил, - догадалась Лена. - Дурак...
   - Я выпил. Но я трезвый.
   Это было правдой. Он выпил, но он был трезвый.
   Трезво понимал, что устал жить в двух жизнях.  Семья  без  эмоций.  И
эмоции вне семьи. Две жизни - это ни одной.
   Панин все неистовствовал,  вызывая  в  людях  историческую  память  и
историческую ответственность. А группа стояла темной  кучкой.  И  что-то
чувствовала.
   Вечером все собрались в номере  оператора  Володи.  Мужчины  принесли
выпить. Женщины нарезали закуски.
   Лена и Елисеев пришли врозь. Чтобы никто не догадался.
   Сидели в номере: кто на чем. На стульях, на кроватях, на подоконнике.
Лене досталось кресло. Елисеев околачивался где-то  за  спиной.  Она  не
оборачивалась. Не искала его глазами.
   Здесь же присутствовала девочка, играющая княгиню Волконскую.  У  нее
был странный деланный  голос,  как  будто  она  кого-то  передразнивала.
Девочка была беленькая, нежная, высокая и очень  красивая.  Лена  любила
молодых. Они ее не раздражали. Они как бы утверждали цветение и  красоту
жизни в ее чистом виде.
   Лена знала, что ее родители разошлись и девочка жила  с  бабушкой.  И
второе: у нее был друг-банкир, который содержал ее и бабушку и, кажется,
обоих родителей с их новыми семьями. Хороший банкир.
   Все постепенно напивались. Стали петь. Выбирали песни  тоталитаризма.
В том времени были хорошие мелодии.
   ..."Эх, дороги, пыль да туман..." Это - не пьяный ор.
   Это - песня. И поющие. Люди, осмыслявшие жизнь.
   Зачем были декабристы? Чтобы скинуть царя? Чтобы без  царя?  Чтобы  в
результате было то, что стояло семьдесят лет? И то, что теперь...
   Вся киногруппа нищенствует. И творцы, и среднее звено. А банкир живет
хорошо. И покупает любовь. Любовь стоит дорого. Или не стоит ничего.
   Елисеев куда-то исчезал из поля зрения. Лена оборачивалась  и  искала
его глазами. Он пил много. Лицо становилось растерянным.  Лена  боялась,
что он оступится и ударится об угол кровати. Все  окружающее  как  будто
выставило свои жесткие углы.
   Она знала его два дня. Это много. Даже за один час можно все  понять.
А тут два дня и две ночи. Сорок восемь часов.
   Андрей - совсем другой человек. Но такие, как Андрей, не живут. Таких
Бог быстро забирает. Они Богу тоже нужны. Они нужны везде - тут и там. А
Елисеев - ни тут, ни там. Но любят и таких.
   Он подошел  к  ней.  Сел  на  ручку  кресла.  Посмотрел  в  ее  глаза
проникающим взглядом. Лена увидела, как тяжело пульсирует жилка на  шее.
Шея - не молодая. Примятая.
   Кровь пополам с водкой. Сердце устало, но качает. Он сел рядом, чтобы
сердце получше качало. Не так тяжко.
   - Ты мне поможешь? - спросил он. - Не дашь подохнуть?
   - Не дам. Я умею. Я поддержу.
   Он поверил и успокоился.
   Потом они ушли врозь. Она - раньше. Он - через десять минут.
   Лена вошла в ванную. Зажгла свет. И увидела себя в зеркале. Она  была
красивая. Этого не могло быть, но это было.
   Андрей любил ее рисовать.  Овал  лица  -  треугольником,  с  высокими
скулами. И большие зеленые глаза. Кошка.  Глаза  преувеличивал.  А  щеки
преуменьшал И сейчас в гостиничном зеркале Лена  увидела  преувеличенные
глаза  и  овал  треугольником.  Горе   что-то   добавило.   Присмуглило.
Подсушило. Но осенний лист тоже красив. И его  тоже  можно  поставить  в
вазу, украсить жилище. Жизнь продолжается.
   Вошел Елисеев. Едва разделся и сразу грохнулся.
   - От тебя воняет алкоголем, - сказала Лена.
   - Ну и что теперь с этим делать? Лечь на другую кровать?
   - Нет, - сказала она. - Останься.
   Они лежали рядом и слушали тишину.
   - Ты никогда не говорил о своей жене, - А зачем о ней говорить?
   - Но она же существует...
   - Естественно.
   - А какая она?
   Он помолчал. Потом сказал нехотя:
   - Высокая. Сутулая. Это оттого, что у нее всегда была большая  грудь.
Она стеснялась. И сутулилась.
   - Ты ее любил?
   - Не помню. Наверное...
   - У вас есть дети?
   - Нет.
   - А постель?
   - Нет.
   - А какая ее роль?
   - Мертвый якорь.
   - Что это значит?
   - Это якорь, который болтается возле парохода и цепляется за дно.  Он
не держит. Но корабль не может отойти далеко. Не может  уйти  в  далекие
воды.
   Его корабль болтается у причала, как баржа. Среди  арбузных  корок  и
спущенных гальюнов.
   - А зачем тебе такая жизнь?
   -  Я  не  должен  быть  счастлив.  Иначе  я  не  смогу  останавливать
мгновения. Или остановлю не те. Счастливый человек не имеет  зрения.  Он
имеет, конечно. Но другое.
   - Это ты все придумал, чтобы  оправдать  свое  пьянство  и  блядство.
Можно серьезно работать и серьезно жить.
   - Можно. Но у меня не получается. И у тебя не получается.
   - Мой муж умер.
   - Я об этом и говорю. Твой муж серьезно работал и серьезно жил, и это
скоро кончилось. Когда все спрессовано, то  надолго  не  хватает.  Надо,
чтобы было разбавлено говном.
   - Ты же говорил, что хочешь быть мне еврейским мужем...
   - Хочу. Но вряд ли получится. Я пьянь.
   - Пей.
   - Я бабник.
   - Это плохо. Мы будем ссориться. Я буду бороться.
   - Я пошляк.
   - Но любят и с этим. Ты только будь, будь...
   Он навис над ней и смотрел сверху.
   - Ты правда любишь меня?
   - Не знаю. Ты проник в меня. Я теперь не я, а мы. Я стала красивая.
   - Ты красивая. С этим надо что-то делать...
   - А что с этим делать?
   Они обнялись. Его губы были теплые, а внутренняя часть -  прохладная.
От этого Тепла и прохлады сердце подступало к горлу, мешало дышать.
   Лена заснула в его объятиях. Ей  снился  океан,  в  который  садилось
солнце. Лена улыбалась во сне. И выражение лиц у обоих было одинаковым.
   В последний день съемок они  не  расставались.  Лена  и  Елисеев  уже
ничего не скрывали, хотя и не демонстрировали. Каждый делал  свое  дело.
Лена  клеила  бакенбарды,  укрепляла  их  лаком.  Елисеев   останавливал
мгновения, но дальше, чем на метр, от Лены не отходил.  А  если  отходил
дальше, то начинал оглядываться. Лена  поднимала  голову  и  ловила  его
взгляд, как ловят конец веревки.
   В гостиницу отправились пешком. Захотелось прогуляться.  Елисеев  нес
ее сундучок с гримом и морщился.
   Болел палец.
   Впереди шла и яростно ссорилась молодая пара, девчонка и  парень  лет
по семнадцати. Может, по двадцати.
   На  нем  были  круглая   спортивная   шапочка   и   тяжелые   ботинки
горнолыжника. На ней - черная бархатная шляпка "ретро". Такие  носили  в
тридцатые годы. Девчонка что-то выговаривала, вытягивая  руки  к  самому
его лицу.
   Парень вдруг остановился и снял ботинки. И пошел в  одних  носках  по
мокрому снегу, держа ботинки в опущенной руке.
   - Антон! - взвизгнула девушка. - Надень ботинки! -  Но  он  шел,  как
смертник. Остановить его было невозможно. Только убить.
   - Ну и черт с тобой! - Девушка перебежала на другую сторону улицы.
   Парень продолжал путь в одних носках, и по его  спине  было  заметно,
что он не отменит своего решения. Это была его форма протеста.
   - Антон... - тихо окликнула Лена.
   Он обернулся. Его лицо выражало недоумение.
   - Надень ботинки, - тихо попросила Лена.
   Антон не понимал: откуда взялись эти люди, откуда они знают его имя и
почему вмешиваются в его жизнь.
   Он шевельнул губами - то ли оправдывался, то ли проклинал...
   Лена и Елисеев прошли  мимо.  Обернулись.  Снова  подбежала  девушка,
тянула пальцы к его лицу. Он стоял босой, ослепший от протеста.  Они  не
могли помириться, потому что были молоды. Они хотели развернуть жизнь  в
свою сторону, а она не разворачивалась. Торчала углами.
   Тогда Антон бросает вызов: если жизнь с ним не считается, то и он  не
будет считаться с ней. И - босиком по снегу. Кто кого.
   Лена неторопливо складывала свой чемодан. Неторопливо  размышляла.  В
Москве можно будет повторить иркутскую схему: он  войдет  в  ее  дом  со
своей дорожной сумкой и ее чемоданом. Поставит вещи в  прихожей.  Снимет
плащ. И они отправятся на кухню пить кофе. Потому что  без  кофе  трудно
начинать день. Потом можно будет лечь и просто  заснуть  -  перелет  был
утомительным. А потом отправиться на работу. Правда, у него  есть  жена,
мертвый якорь. Но мертвому не место среди живого.
   Мертвое надо хоронить. Их корабль выйдет  в  чистые  воды  для  того,
чтобы серьезно работать и серьезно жить.
   Елисеев стоял перед зеркалом, брился и смотрел на свое лицо. Он  себе
не нравился. Смотрел и думал: "Неужели ЭТО можно любить?"

***

   Погода в Москве была та же, что  и  в  Иркутске.  Мокрый  снег.  Хотя
странно: где Москва, а где Иркутск...
   Елисеев вошел в свой дом и первым делом направился в туалет.
   Он не снял обуви, и  после  него  остались  следы,  как  от  гусениц.
Грязный снег мгновенно таял на полу, превращаясь в черные лужицы.  Вышла
жена. Увидела лужи на полу, но промолчала. Какой смысл  говорить,  когда
поздно. Когда дело уже сделано. Теперь надо взять тряпку и вытереть. Или
его заставить взять тряпку  и  вытереть  после  себя.  Елисеев  стоял  и
мочился. В моче была кровь.
   - Галя! - громко позвал он. - Посмотри!
   Жена заглянула в унитаз и спокойно сказала:
   - Допился...
   - Что же будет? - холодея, спросил Елисеев.
   - Откуда я знаю?
   - У меня рак?
   - Песок. И камни. Надо идти к врачу. - Галя знала, что  только  страх
смерти  может  удержать  его  от  водки  и  от  бабы.  Поэтому  она   не
успокаивала. Но и не пугала. Сильный стресс мог вызвать сильный запой.
   За двадцать лет совместной жизни она научилась балансировать и вполне
могла бы работать эквилибристкой.
   Елисеев встал под душ. Его указующая стрела, которая еще так  недавно
и  так  ликующе  указывала  дорогу  к  счастью.,  превратилась  в   свою
противоположность. Она болталась жалким шнурком и  годилась  только  для
того, чтобы через нее совали железные катетеры,  вызывая  нечеловеческую
боль, как пытки в гестапо.
   Елисеев надел халат и  вошел  в  комнату.  Жена  смотрела  телевизор.
Показывали рекламу мыла.
   - Ты хочешь, чтобы я умер? - серьезно спросил Елисеев.
   - Нет. Если ты меня бросишь, я переживу. Я злая. А если умрешь  -  не
знаю.
   Он пошел в спальню и лег. Не заплакал. Он плакал только  для  красоты
жизни. А от страха он не плакал.
   Галя смотрела телевизор. После рекламы показывали мексиканскую серию.
Галя устала от сложностей. Душа жаждала примитива.
   Она догадывалась, что Елисеев оттянулся на  полную  катушку.  И  была
баба. И космическая любовь. У него иначе не бывает. Только  космическая.
Пламя до самых звезд. Но если  в  этот  костер  не  кидать  дров,  пламя
падает. И тухнет в конце концов. Через месяц он успокоится.
   Потом забудет, как ее звали.
   Так бывает в каждую поездку. Это входит в его цикл.
   Любит запоем. Работает запоем. Запойный человек. Он - ТАКОЙ. А она  -
его жена. Любовницы, наверное, притворно сочувствуют: вот сидит  бедная,
надуренная... А это они - бедные и надуренные. А она - его жена.
   Зазвонил телефон.
   "Началось", - спокойно подумала Галя и спокойно спросила:
   - Ты дома?

***

   Лена Новожилова переделала с утра кучу дел. Убрала квартиру:  на  это
ушло четыре часа в четыре руки. Помогала соседка Люба по  кличке  Прядь.
Она красила одну прядь волос надо лбом в  противоположный  цвет.  Хотела
выделиться среди остальных. И выделялась. С Любой убирать  было  весело.
Одной бы не справиться.
   Потом Лена пошла в магазин и купила еду: фрукт манго и овощ  авокадо.
Оливки Елисеев должен интересно поесть. Не картошку с мясом, которую ест
из года в год вся страна... Но если он привык и если захочет, то  можно,
в конце концов, приготовить и картошку с мясом. Бефстроганов,  например.
Для этого нужны  лук  и  сметана.  Лена  вернулась  в  чистый  дом.  Все
приготовила.
   Устала. Села в кресло, закрыла глаза и  стала  мечтать,  как  Елисеев
переберется к ней со своей аппаратурой и вся квартира превратится в одну
сплошную фотолабораторию.
   У Елисеева два состояния - пить и работать.  А  у  нее  -  тоже  два.
Работать и смотреть телевизор. Как  раньше  обходились  без  телевизора?
Вышивали на пяльцах? Играли на фортепьянах? Ездили на балы?
   Они с Елисеевым тоже будут иногда выходить в гости. Он будет стоять с
рюмкой, нависать над какой-нибудь барышней. Благоухать розами и  дождем.
В черном кашемировом пиджаке с шейным платком. Барышня будет смотреть на
него снизу вверх сияющими  глазами,  испытывая  возрастное  преимущество
перед Леной. Лене  захочется  подойти  и  устроить  им  скандал  Но  она
сдержится. Будет держать себя в руках. В прямом смысле.
   Обнимет себя за плечи и будет держать в руках.
   А потом они  вместе  вернутся  домой.  Машины  у  них  нет.  Придется
добираться на метро и на автобусе. И пока доберутся - все пройдет: и его
увлечение, и ее ревность.
   И даже говорить на эту тему будет лень. Они разденутся и лягут  спать
под одно одеяло. И ей приснится остров Кипр, на котором она ни  разу  не
была. Елисеев тоже будет чему-то улыбаться во сне.  И  выражение  лиц  у
обоих будет одинаковым.

***

   Звонка не было. И это становилось странно. Может быть, он потерял  ее
номер? А может быть, вообще не записал?
   Лена подождала до вечера.  Позвонила  сама.  Услышала  в  трубке  его
голос.
   - Привет, - сказала Лена.
   -  Привет,  -  ответил  он.  Голос  -  глухой,  неокрашенный,  и   ей
показалось, что окне узнал ее. Не понял.
   - Это я. Лена.
   - Я узнал. Это ты, Лена, - повторил он тем же неокрашенным голосом.
   Она растерялась.
   - Тебе неудобно говорить?
   - Почему? Удобно.
   - Что-то случилось?
   Елисеев молчал. В мозгах шел великий благовест: митинг  соединился  с
колокольным звоном, и надо всем этим гомонила стая весенних птиц.
   Поясницу ломило, почки отказывались фильтровать.
   Организм восставал против его образа жизни.
   Песок и камни - это пляж.  Или  морское  дно,  за  которое  цепляется
якорь.
   - Мы больше не будем видеться, - сказал Елисеев.
   - Почему?
   - Потому что я - мертвый якорь.
   - А я? А мне что делать? - беспомощно спросила Лена.
   - Ну..', пять дней не такой уж большой срок.
   - Зачем ты говорил, что любишь меня? Что хочешь быть мне мужем?
   - Это была правда.
   - Тогда правда. И сейчас. Сколько же у тебя правд?
   - Две.
   Лена молчала.
   - Не плачь, - сказал он. - Сейчас трудно. Но с каждым днем будет  все
легче. Освобождайся от меня.
   Лена не плакала. Это он хотел, чтобы она заплакала по  нему.  Это  он
выстраивал кадр. Останавливал мгновение.
   Она бросила трубку. Оцепенела.
   Смерть Андрея. Предательство Елисеева. Эти два события не  соизмеримы
ни по времени, ни по значению.
   Но это рядом. Одно за другим. Жизнь бросала один вызов, потом другой.
Теперь ее очередь.  Можно  снять  ботинки  и  босиком  пойти  по  снегу.
Простудиться и умереть.
   Но зачем так многоступенчато: ходить, болеть... Можно просто  умереть
- быстро и небольно.
   Как горит в груди...  Как  больно,  когда  подрубают  страсть,  когда
топором наотмашь - хрясь! И  заходишься  от  боли.  Болевой  шок.  Нужен
наркоз. Сон. Быстрей. Будет легче. Будет никак. Ничего не будет, ничего,
ничего, ничего. НИ-ЧЕ-ГО...
   Лена пошла на кухню, достала из холодильника все снотворные,  которые
скопились за  время  болезни  Андрея.  Ссыпала  их  на  стол.  Лекарство
хорошее, очищенное,  хотя  какая  разница...  Таблетки  хорошо  запивать
молоком, хотя опять же - какая разница. У нее были сухие сливки.
   Она развела их в воде. Не думая,  заставляя  себя  не  думать,  стала
закидывать в рот по таблетке. Потом по две.
   Она торопилась, чтобы не передумать И чтобы скорее наступило НИЧЕГО.
   Таблетки кончились. Ничего не наступало.
   Лена подошла к телефону и набрала номер Елисея.
   Попрощаться.  Она  на  него  не  обижалась.  Он  в  нее   проник.   И
освободиться от него можно было только, освободившись от себя.
   Лена услышала его голос и сказала:
   - До свидания.
   - До свидания, - ответил он. Голос был сонный.
   Лена положила  трубку.  Прислушалась  к  себе.  НИЧЕГО  разрасталось.
Разбухало.
   Лена набрала телефон Норы Бабаян. Подошел ее муж.
   - Боря, привет, - поздоровалась Лена. - А Нора дома?
   - Ее нет. Она в монтажной. Что передать?
   - Передай: до свидания.
   - Ты уезжаешь?
   Лена не ответила. НИЧЕГО стремительно втягивало ее. И втянуло.

***

   А потом вдруг выплеснуло, как волной. Лена очнулась в  палате.  Возле
нее стоял врач.
   - У ме