ворот. Три минуты ушло на пересадку. А  за  три  минуты
они миновали бы поворот, за которым стояла смерть.
   За кем она охотилась? За шофером? За Олегом? За  кем-то  из  них.  За
Олегом. А Ирочка подставилась. И прикрыла.  Взяла  на  себя.  Теперь  он
есть. И ее почти нет.
   Олег рвался в операционную, говорил, что он хирург.
   Говорил нормальным голосом, но все вокруг его почему-то  боялись.  Не
пустили. Потом он бежал по  лестнице.  Стоял  у  грузового  лифта.  Лифт
открылся, выкатили носилки с Ирочкой. Голова в  бинтах,  глаза  закрыты,
личико оливковое, бледное до  зелени.  И  какое-то  жесткое,  как  будто
вытащили из морозильной камеры. Не она. Но она.
   Он шел к ней и не мог ухватить. И не удержал. И она разбилась. Вот  в
чем дело. Он ее не удержал. Она доверилась - на! А он не удержал.
   ...Свечи под стеклянным колпаком. Цветы и свечи.
   Однажды в театре шли по лестнице. Кончился  спектакль.  Спускались  в
гардероб. Он впереди. Она сзади. Он спиной чувствовал, что она сзади.  И
вдруг стало холодно спине - холодно-знобко. Обернулся Ирочка отстала,  и
кто-то другой прослоился, оказался за спиной. Ирочка шла через человека.
Олег дождался, взял ее за руку. Только он и она. Одно целое. И никого  в
середине - ни матери, ни друга. Одно целое. Так было. Есть. И будет. Она
взяла на себя его смерть. Он возьмет на себя всю  ее  дальнейшую  Жизнь,
какой бы она ни была, эта жизнь. Мать поможет.
   Матери сорок семь. На тридцать лет ее еще хватит.
   Мать.., вечно чем-то недовольна, что-то доказывает.
   Навязывает. А каждый человек живет так,  как  ему  нравится.  Как  он
может, в конце концов...
   Олег вспомнил несчастное лицо матери, как у овцы на заклание. Жалость
и раздражение проскребли душу.
   Но ненадолго. Он не мог ни на что переключиться. В его организме, как
в компьютере, были нажаты одновременно все кнопки: и  пуск,  и  стоп,  и
запись, и память. Мигали лампочки тревоги: внимание, опасность.  Но  уже
шел раскрут. Сейчас все взорвется, Подошел троллейбус. Олег втиснул себя
в человеческие спины. И сам для кого-то стал спиной. Как много людей.  И
почему судьба выбрала именно  Ирочку  -  такую  молодую  и  совершенную,
созданную для любви? Какой смысл? Никакого. Судьба - скотина.  Она  тупо
настаивает на своем. Но он, Олег, сам сделает свой  выбор.  Если  Ирочка
умрет, он не останется без нее ни минуты. Он уйдет с ней и за  ней.  Как
тогда, на театральный лестнице. Вместе. За руку.
   От этой мысли стало легче. Это все-таки был выбор.
   Какая-то альтернативная программа.
   - Пробейте мне билет, пожалуйста, - попросили Олега.
   Вокруг  варилась  жизнь,  пустая,  бессмысленная.  В  ней  надо  было
участвовать.
   Олег взял билет. Положил на компостер. Нажал.
   Анна смотрела телевизор, когда в дверях повернулся ключ и вошел Олег.
   Он вошел. Снял ботинки. Надел тапки, глядя вниз.
   Как будто не было  семи  месяцев  разлуки,  ведра  слез  и  километра
нервов, намотанных на кулак. Пришел домой.
   Раздевается. Устал. Глаза странные, будто в них кинули горсть  песка.
Не спал. Может, пил. А может, и то и другое. Пил и не спал. То и другое.
И третье. Про третье говорить не будем. Дело молодое.
   Анна приняла условие игры. Олег пришел, будто  ничего  не  случилось.
Значит, и у нее ничего не случилось-.
   - Тебя кормить? - спросила Анна.
   Он не ответил. Правильно, что спрашивать...
   Анна  прошла  на  кухню.  Налила  тарелку  борща.  Борщ  она   варила
потрясающий: овощи тушила отдельно. Потом  заливала  бульоном.  Выжимала
целый лимон и головку чеснока.
   Олег взял ложку и стал есть. Ел, как в детстве, наклоняя голову то  к
одному плечу, то к другому. Его свитер был жесткий от грязи, и весь Олег
был какой-то жесткий, грязный, небритый, как бомж.
   Поднял глаза на мать и сказал:
   - Хорошо горячее.
   - А тебя что, дома не кормят? - спросила Анна как бы между прочим.
   Олег так же между прочим  промолчал.  Конечно,  он  не  питается.  Он
закусывает и перекусывает. И много работает. Никакого здоровья не хватит
на такую жизнь.
   - Вы где живете? - спросила Анна.
   - Снимаем.
   По телевизору шла передача со съезда. Доносился  резкий,  высоковатый
голос депутата Собчака.
   - Сколько стоит квартира? - спросила Анна.
   - Сто рублей.
   - Я могу платить, - сказала Анна.
   - Не надо.
   - Я возьму пару учеников. Мне это не трудно.
   - Не надо, - повторил Олег.
   Вот, значит, как обстоят дела. Не хотят пользоваться ее услугами:  ни
кошельком, ни территорией. Ирочка не хочет. И Олегу запретила.
   - У меня к тебе дело, - сказал Олег.
   Ах, все-таки дело. Все-таки не полная блокада.
   - Я забираю Ирочку из больницы...
   - Она в больнице? - удивилась Анна. Хотя что тут удивляться.  Молодые
женщины, которые хотят спать с мужчинами,  но  не  хотят  рожать  детей,
довольно часто попадают в больницу. По три раза в году.
   - Какое-то время она поживет здесь. У тебя. Ее нельзя оставлять одну.
А я работаю.
   Тысячи женщин делают аборты и  на  другой  день  выходят  на  службу.
Почему за Ирочкой нужен особый уход?
   Странно.
   - Но я тоже работаю, - напомнила Анна.
   - Ты можешь работать дома. А я не могу. Я должен быть в операционной.
   - А Ирочка согласна? - осторожно спросила Анна.
   - Ирочка больна. Ей нужна помощь.
   - Значит, вы используете меня как рабсилу?
   - Я тебя не использую. Я тебя прошу.
   - Почему бы  тебе  не  нанять  тетку?  Дай  объявление  в  "Вечерку":
требуется женщина для ухода за больным.
   - У меня нет денег на тетку. И на квартиру.  И  я  не  доверю  Ирочку
чужим рукам.
   - Извини, Олег. Но мне твоя Ирочка не нужна ни больная, ни здоровая.
   Олег поднял голову, смотрел на мать, Как будто не  понял  сказанного.
Как будто она ему сказала по-французски, а он не может перевести.
   - Я тебе не верю, - тихо сказал Олег. - Это не ты говоришь. Ты  очень
хороший человек. Я знаю. У меня никого нет, кроме тебя...
   Анна заплакала, опустив  голову.  Стала  видна  непрокрашенная  седая
макушка.
   - Мы попали в автомобильную катастрофу, - бесцветным  голосом  сказал
Олег. - Шофера убило. Ира калека.
   Анна перестала плакать. Подняла голову.
   Мозг отказывался переработать информацию. Но на глаза, как  казалось,
надавили изнутри. Они вылезли наружу, и все лицо переместилось в глаза.
   - А ты? - выдохнула Анна.
   - И меня убило, мама, - просто сказал Олег. - Разве не заметно?

***

   Ирочку привезли в среду.
   Олег внес ее на руках в свою комнату и положил на диван.
   Анна  готовилась  к  встрече,  преодолевая   внутреннее   напряжение.
Ненависть все-таки существовала в ней -  не  остро,  а  как  хроническая
простуда.  Надо  было  как-то  замаскировать  эту  ненависть,  забросать
словами, улыбками, приветствиями.
   Но ничего не понадобилось. Ирочка лежала на диване.  Олег  взбил  под
ней подушку, приспособил так, чтобы Ирочка полусидела.
   Голова ее была  обрита  наголо,  повязана  косынкой,  как  у  баб  на
сенокосе. Голубые большие глаза, как пустые окна, - не выражали  ничего.
Было неясно: осознает она  происшедшее  с  ней  или  разум  ее  отлетел,
присоединился к мировому разуму и существует отдельно от нее.
   Анна застыла в дверях и впервые за все время их  знакомства  испытала
человеческое чувство, освобожденное от ревности. Это чувство  называлось
Сострадание. Сострадание  съело  ненависть,  как  солнце  съедает  снег.
Осталась влажная пустота.

***

   ...Ирочка шла по незнакомой планете. На ней не было людей. Домов. Под
ногами серо-черное и пористое, как пемза. Было больно ногам  и  неудобно
дышать. От недостатка воздуха болела голова. Хотелось перестать идти.
   Лечь. Но ее кто-то ЖДАЛ. Очень важный. Очень ждал. И если она  ляжет,
то не поднимется. И не дойдет. А надо  идти.  Больно  ногам.  И  голове.
Шаг... Еще шаг... Еще...
   Олег сидел возле дивана на полу и смотрел на жену.
   Не отводил глаз. Он был похож на горящий изнутри дом, когда стены еще
целы, но из окон уже рвется пламя.
   Еще секунда - и прямым факелом в  небо.  Надо  было  как-то  спасать.
Облить водой.
   - Тебе сегодня надо на работу? - спокойно спросила Анна.
   - Что? - Олег повернул к ней лицо.
   - Я говорю: на работу надо?
   - Я не пойду.
   - Люди болеют, ждут. Нехорошо.
   - У меня своя боль.
   - А это никого не волнует.
   - Да, - согласился Олег. - Это никого не волнует.
   Мы одиноки в нашем несчастье, мама.
   - А люди всегда одиноки в несчастье, - сказала Анна. - Ты  просто  не
знаешь.
   Анна как будто поливала сына холодной водой. Охлаждала. Успокаивала.
   - Иди, - сказала она. - Я справлюсь.
   Олег поднялся, вышел из дома.
   Вернулся с собакой: видимо, машина ждала его внизу.
   Бросил собаку на пол.
   - Я поеду... - Он поцеловал мать. Притиснулся лицом  на  секунду,  на
долю секунды. Но ведь больше и не надо. Сомкнулась порванная орбита. Они
снова вместе: мать и сын. Ирочка развела. Ирочка соединила.
   Собака ходила по  комнате.  Она  была  какая-то  кургузая,  и,  когда
двигалась, ее зад заносило в сторону.
   Собака понюхала ковер, облюбовала  себе  место  и  присела  по  своим
делам. Окончив начатое - отошла.
   Анна тупо посмотрела на то, что оставила собака.
   Долго стоять и размышлять не имело  смысла.  Надо  было  двигаться  и
действовать и что-то делать.
   Анна взяла метлу, совок и мокрую тряпку.  Надо  было  действовать.  А
значит, жить.

***

   На другой день Олег привел травника. Это был  человек  лет  сорока  -
немножко толстый, немножко неопрятный,  с  большим  процентом  седины  в
волосах и бороде.
   Волосы и борода не причесаны, а просто приглажены.
   Встал человек утром и пригладил руками волосы. Имеет  право.  Но  все
это мелочи. Главное  в  травнике  -  то,  что  не  брал  денег.  Значит,
целитель, а не шабашник.
   Травник достал пузырек зеленоватого цвета с  каким-то  настоем,  стал
объяснять его состав и суть лечения. Анна не особенно понимала, она была
туповата в химии и биологии, а заодно и в физике. Она, например, до  сих
пор не понимала, что такое электричество и как выглядит ток.
   Травник  изучил  воздействие  какого-то  фермента  живой  природы  на
фермент  внутри  человека.   При   длительном,   мягком,   волнообразном
воздействии восстанавливаются разрушенные рефлексы.
   Принимать капли надо по сетке.
   В шесть утра, с восходом солнца, надо дать первую каплю,  разведенную
в чайной ложке воды. Далее каждый час прибавлять по одной.
   И так далее до полудня. До двенадцати часов дня,  до  седьмой  капли;
Начиная с тринадцати - капли убывают по одной.
   В восемнадцать часов - последняя капля. И перерыв до следующих  шести
утра.
   Каждый день - цикл. Вдох и выдох. Первая половина дня - вдох,  вторая
- выдох. И ни в коем случае нельзя пропустить хотя  бы  один  прием  или
нарушить последовательность капель.
   - А поможет? - спросил Олег.
   - Хуже не будет. Либо нуль, либо плюс.
   Олег жадно смотрел на травника, пытаясь вникнуть в его прогноз.
   -  Либо  без  изменений,  либо  положительная  динамика,  -  повторил
травник.
   Он не давал гарантий.
   Анна - сова. Для нее  встать  в  шесть  утра  -  равносильно..,  чему
равносильно? Ничему. Просто катастрофа, и все.
   Можно было бы спросонья дать первую каплю и рухнуть  досыпать.  Но  в
семь надо опять вскакивать. Как матрос на вахте.
   Можно будить Олега. Пусть встает и капает. Но Олег в восемь уходит из
дома. У него операционные дни.  В  руках  жизни  человеческие.  Что  же,
обречь его на дрожащие руки?
   - А сколько длится весь курс? - спросила Анна.
   - Девять месяцев, - ответил  травник.  Девять  -  вообще  мистическая
цифра. За девять месяцев вызревает человек.  На  девятый  день  отлетает
душа.
   Девять месяцев...  Анна  окинула  мыслью  это  временное  расстояние.
Двести семьдесят дней выкинуто из жизни. Так ли много  у  нее  осталось,
чтобы выкинуть двести семьдесят дней...
   Анна вздохнула.
   - Вы привыкнете, - ласково и спокойно сказал травник. -  Это  хороший
режим. Поверьте. Человек должен рано ложиться и просыпаться  с  восходом
солнца. Вместе с природой. Как растение.
   - Но я же не растение, - воспротивилась Анна.
   Олег вскочил со стула, как будто в нем развернулась тугая пружина.
   - Учти, если она умрет, я тоже умру.
   Анна понимала: правда. Они сейчас скованы одной цепью.  И  если  Анна
хочет вытащить сына, она должна тащить Ирочку.
   - А что я такого сказала? - Анна наивно округлила глаза. -  Я  только
сказала, что я не растение, и больше ничего.

***

   Потекли капли: одна, две, три,  четыре,  пять,  шесть,  семь,  шесть,
пять, четыре, три, две, одна...
   Часы и капли - вот что составляло ее жизнь.
   Часы и капли - механическое, не интеллектуальное занятие.  Отсутствие
творчества и равноценного общения выматывало больше, чем бессонница.
   Анна вставала на рассвете. Больше не ложилась, но и не просыпалась до
конца. Пребывала в состоянии анабиоза, как муха в спячке.  Вяло  ползала
по стенам Она присутствовала в этой  жизни  и  не  присутствовала.  И  в
чем-то приблизилась к Ирочке.
   Три неприятеля шли на Анну, выкинув штыки.
   Недосып - угнетенность  тела.  Недообщение  -  угнетенность  духа.  И
отсутствие конечного результата:  Ирочка  лежала  бревно  бревном.  Было
непонятно: образуется у нее новая память или нет?

***

   - Зачем тебе это надо? - искренне удивилась Беладонна. - Это же как с
грудным.
   - С грудным - понятно. Человека  растишь.  Сейчас  уродуешься,  потом
человек получится. А это что? - Лида непонимающе смотрела на Анну.
   - А что же делать? - спросила Анна.
   - Сдай государству, - нашла выход Беладонна. - В интернат.
   - Знаю я эти интернаты. Там можно с ума сойти.
   - Так Ирочке же.., извини, не с чего сходить. Она же не соображает, -
напомнила Беладонна. - Какая ей разница - ГДЕ?
   - А так и она не живет, и ты не живешь, и  Олег,  -  поддержала  Лида
Грановская.
   Разговор происходил на приеме в посольстве. Грановского приглашали  к
себе все послы, но он  игнорировал  приглашения.  Ему  были  скучны  эти
необязательные общения, фланирования по залу, пустые разговоры. А Лида -
напротив, тяготела к светской жизни, суете и тусовке и  приобщала  своих
подруг. Подруги не ездили за границу,  для  них  прием  в  посольстве  -
окошко в капитализм. Высунутся, посмотрят - и обратно.  Все  лучше,  чем
ничего.
   Посол с женой встречали гостей.  Возможно,  они  отмечали  отсутствие
господина  Грановского.  Вместо   господина   Грановского   стояли   три
малосущественные женщины. Но посол одинаково любезно здоровался с Лидой,
и с Беладонной, и с послами других государств. Тою же рукой,  с  тою  же
улыбкой.
   Беладонна таращилась во все глаза. Мечтала сменить новый мост на  еще
более новый.
   Анна незаметно перебирала глазами присутствующих.
   Неподалеку  стояла  высокая  элегантная  женщина  в  смокинге.  Такие
смокинги носят швейцары в дорогих гостиницах  и  дирижеры  оркестра.  Но
самое любопытное в женщине не смокинг, а возраст. То  ли  сорок,  то  ли
девяносто шесть. Лицо перешито несколько  раз,  а  кое-где  образовались
вытачки, как на  ткани.  Руки  в  крупных  пигментных  пятнах.  Все-таки
девяносто шесть. Но сколько шарма...
   - Смотри... - Анна толкнула Беладонну.
   - Где? - не поняла Беладонна, поскольку смотрела только на мужчин.
   Официантки - все работники УПДК - носили на подносах еду:  бутерброды
величиной с юбилейный рубль и напитки - какие хочешь -  виски,  кампари,
куантро...
   От одних слов опьянеешь. Анна перепробовала все подряд и опьянела.
   Прием был совмещен с показом мод. Стулья  расставили  у  стен,  и  по
центру зала пошли манекенщицы,  демонстрируя  верхнюю  одежду  из  кожи.
Какой-то известный западный модельер привез свою коллекцию.
   Анна  всегда  знала:  зимняя  одежда   защищает   от   холода.   Нет.
Оказывается, одежда может быть  произведением  искусства,  как,  скажем,
картина Пикассо. И ее  можно  надеть  на  себя  и  носить.  Манекенщицы,
молодые девки, роскошные, наглые, шли каким-то милитаризованным  строем,
как в наступление. Шли, выламывая бедра, синхронно  ступая,  неся  тайны
своего тела. А Ирочка - не хуже. Лучше. А вот лежит  бревно  бревном.  И
Олег мог бы морочить головы этим девкам. А вот сидит возле Ирочки, будто
сам парализованный.
   А она... Анна... У нее никогда не будет такого пальто, и таких ног, и
маленькой задницы. И никто из этих мужчин не позовет  ее  в  кино  и  не
скажет в темноте: "Я люблю тебя, я умираю..."
   Анна заплакала.
   - Ты чего? - толкнула ее Лида.
   - От зависти, - тихо объяснила Беладонна.
   И это было правдой. Не столько  от  зависти,  сколько  от  печального
сознания: у нее никогда ничего не было. И  уже  не  будет.  Только  одна
капля, две капли, три капли...
   Анна вернулась домой, не протрезвев. Олег был  на  дежурстве.  Ирочка
спала.
   - А я пьяная, - доверчиво сообщила Анна собаке.
   Надо же было с кем-то разговаривать.
   Собака сильно выросла и за  два  месяца  превратилась  в  здоровенную
лохматую дуру. Похоже, один из ее родителей - ньюфаундленд. Из тех,  кто
в горах спасает людей. Собаку выгоняли в коридор. Там было  мало  места,
негде развернуться,  и  собака  двигалась,  как  маневровый  паровоз  по
рельсам: вперед - назад.
   Анна села к телефону и набрала Вершинина. Позвонила  прямо  в  сердце
семьи, что против правил. Подошел он сам. Услышала его голос.
   - Привет, - поздоровалась Анна. - А я сейчас посмотрела в зеркало.  У
меня такая морщина на лбу, что в нее вполне может залезть немец,  как  в
траншею, и отсидеться. И его не будет видно.
   - Пьяная, что ли? - догадался Вершинин.
   - Ага... - созналась Анна.
   - Я тебе позвоню, - тихо-заговорщически пообещал  Вершинин.  И  вдруг
бодрым голосом произнес:
   - Да, да...
   Это значило - появилась жена.
   Ирочка шла по незнакомой планете и вдруг оказалась в квадрате.
   Стены квадрата были в клеточку. Посреди - что-то лохматое. А в углу -
не лохматое и возвышающееся. Ирочка с удивлением всматривалась. Когда-то
она это видела.
   Ирочка напряглась. Заболела голова. КОМНАТА, вспомнила  она.  СОБАКА.
ЧЕЛОВЕК. И она тоже ЧЕЛОВЕК.
   Но в углу не она. Значит, кто?

***

   Девять часов утра. Анна отсчитала  четыре  капли,  подняла  голову  и
вдруг увидела, что Ирочка смотрит на нее.
   Не вообще, а именно на нее. Рассматривает. Это было  так  неожиданно,
что Анна вскрикнула.
   Люди кричат от ужаса и от противоположного чувства, которое на другом
конце ужаса. Как оно называется, это противоположное  чувство?  Счастье?
Пожалуй, от укола счастья, от его мгновенного воздействия.
   Анна вскрикнула. Собаке тут  же  передался  ее  ликующий  заряд.  Она
вскочила и, обезумев от возбуждения,  лизнула  Анну  горячим  языком  по
лицу. Потом метнулась к Ирочке и лизнула Ирочку.
   По пятнадцатиметровой комнате большим мохнатым шаром металось  чистое
ликование.
   Анна схватила телефонную трубку. Надо было сообщить Олегу генеральную
новость жизни.
   Недосып, недообщение,  часы  и  капли,  ее  труд  и  терпение  -  все
сомкнулось в одно и теперь называется - ПОЛОЖИТЕЛЬНАЯ ДИНАМИКА.
   К телефону не подходили. Потом голос Петраковой задушенно сказал:
   - Перезвоните позже. У нас совещание.
   Анна хотела крикнуть:
   - Да не могу я позже, какое к черту совещание!..
   Но Петракова бросила трубку.
   - Проститутка, - сказала Анна. И это  о  заведующей  отделением  Юлии
Александровне Петраковой.
   Анна вдруг испугалась, что положительная динамика ей показалась.  Она
вернулась в комнату.
   Ирочка спала. Видимо, новые впечатления оказались  ей  не  по  силам.
Личико было бледным, как снятое молоко.
   "Без воздуха, без движения",  -  подумала  Анна  и  услышала  в  себе
какое-то новое чувство. Раньше Ирочка существовала для Олега. А теперь -
она сама по себе  Ирочка.  Несчастная  молодая  женщина.  Почти  девочка
Совсем беззащи