ты мне.., нравишься. Я просто боюсь в  тебе  завязнуть.  Я  не
могу...
   Петракова вытерла лицо рукой, будто умылась. Посидела какое-то время,
возвращаясь в себя. Вернулась.
   Сказала спокойно и трезво:
   - Ладно. Пусть будет так, как ты хочешь. Не будем начинать.
   Между ними пролегла заполненная до краев тишина.
   - Если бы ты пошел за мной... - она споткнулась, подыскивая слова,  -
пошел за мной в страну любви... Это такая вспышка счастья,  потом  такая
чернота невозможности. Так вот, если эту вспышку наложить на эту черноту
- получится в среднем серый цвет. А сейчас... Посмотри  за  окно:  серый
день. То на то и выходит. Остаемся при своих.
   Выпьем за это.
   За окном действительно стелился серый день.
   Они расстались при своих. Олег поехал на дачу.

***

   На веранде сидели Грановские и Беладонна.
   - Олег знал, что Грановские вернулись из Америки.
   - Ну как там, в Америке? - вежливо  спросил  Олег,  подсаживаясь.  На
самом деле ему это было совершенно неинтересно. На самом деле он думал о
Петраковой. Хотелось  не  забывать,  а  помнить.  Каждое  слово,  каждый
взгляд, каждый звук - и между звуками. И  между  словами.  Когда  с  ней
общаешься - все имеет значение. Совершенно  другое  общение.  Как  будто
действительно попадаешь в другую страну. Что ему Америка. Можно  поехать
в Америку и никуда не попасть.
   - Там скучно. Здесь - противно, - ответил Грановский.
   - Они едут в Израиль, - похвастала Анна.
   - А вы там не останетесь? - впрямую спросил Олег.
   - Меня не возьмут. Я для них русский.  У  меня  русская  мать.  Евреи
определяют национальность по матери.
   - Там русский, а здесь еврей, - заметила Лида. - Тоже не подходит.
   -  Да.  Сейчас  взлет  национального  самосознания,   -   подтвердила
Беладонна.
   - Гордиться тем, что ты русский, это все равно как гордиться тем, что
ты родился во вторник, -  сказал  Олег.  -  Какая  твоя  личная  в  этом
заслуга?
   Все на него посмотрели.
   - Вот вы работаете  в  русской  науке,  продвигаете  ее,  значит,  вы
русский. А некто Прохоров нанял за пять  тысяч  убить  человека.  Он  не
русский. И никто. И вообще не человек.
   - Не надо все валить в одну кучу, - остановила Беладонна. - Русские -
великая нация.
   - А китайцы - не великая?
   Олег поднялся из-за стола и ушел.
   - Что это с ним? - спросил Грановский.
   - Устал человек, - сказала Лида.
   Все замолчали У Анны навернулись слезы на глаза.
   Ее сын устал. И в самом деле: что у него за жизнь...
   Молчали минуту, а может, две. Каждый думал о своем.  Грановский  -  о
науке. Где ее двигать, эту самую русскую науку.
   Может, в Америке? В Америке сейчас  спокойнее  и  деньги  другие.  Но
здесь он - Велуч, великий ученый. А там - один из... Там он  затеряется,
как пуговица в коробке. Грановский мог  существовать  только  вместе  со
своими амбициями.
   Лида думала о том, что если Грановскому дадут в Америке место  -  она
не поедет. И ему придется выбирать между наукой и женой.  И  неизвестно,
что он выберет.
   Если дадут очень высокую цену, то и она войдет в эту стоимость...
   Беладонна прикидывала: как бы Ленчика вернуть обратно в  семью.  Пока
ничего не получается. Глотнув свободы, Ленчик воспарил, и теперь его  не
приземлишь обратно.
   Анна вдруг подумала, что не говорить и  не  делать  плохо  -  это,  в
сущности,  Христовы  заповеди,  те  самые:  не  убий,  не  пожелай  жены
ближнего... Интересное дело.
   Все уже было. И опять вернулось. Значит, все было. ВСЕ.

***

   Олег сел возле Ирочки на пол.
   Собака покосилась и не подползла. Что-то чувствовала.
   Он все сделал правильно. Не  пошел  за  Петраковой  в  страну  любви.
Сохранил чистоту и определенность своей жизни.  Но  в  мире  чего-то  не
случилось: не образовалось на небе перламутровое облачко. Не родился еще
один ребенок. Не упало вывороченное с корнем дерево. Не дохнуло  горячим
дыханием жизни.
   Ирочка лежала за его спиной, как прямая между двумя точками: А  и  Б.
Она всегда была ОБЫКНОВЕННАЯ.
   Он за это ее любил. Девочка из Ставрополя, им увиденная  и  открытая.
Но сейчас ее обычность дошла до абсолюта  и  графически  выражалась  как
прямая между двумя точками. И больше ничего.
   Петракова - многогранник  с  бесчисленными  пересечениями.  Она  была
сложна. Он любил ее за сложность.
   Она позвала его в страну любви. Разве это не награда -  любовь  ТАКОЙ
женщины. А он не принял. Ущербный человек.
   Олег поднялся, взял куртку и сумку.
   Вышел из дома.
   - Ты куда? - крикнула Анна.
   - Мне завтра рано в больницу! - отозвался Олег.
   - Мы тебя захватим! - с готовностью предложила Лида.
   - Нет. Я хочу пройтись.
   Олег вышел за калитку. Чуть в стороне стояла  серебристая  "девятка",
номера 17-40.
   "Без двадцати шесть", - подумал Олег и замер как соляной  столб.  Это
была машина Петраковой.
   Олег подошел. Она открыла дверь. Он сел рядом. Все это молча, мрачно,
не говоря ни слова. Они куда-то ехали, сворачивали по бездорожью, машину
качало. Уткнулись в сосны.
   Юлия бросила руль. Он ее обнял. Она вздрагивала под его  руками,  как
будто ее прошили очередью из автомата.

***

   В конце ноября выпал первый снег.
   Ирочка уже ходила по квартире, но еще не разговаривала,  и  казалось,
видит вокруг себя другое, чем все.
   Олег приходил домой все реже.  Много  работал.  Ночные  дежурства.  А
когда бывал дома - звонила заведующая отделением Петракова и вызывала на
работу. Как будто нет других сотрудников.
   Однажды Анна не выдержала и сказала:
   - А вы поставьте себя на место его жены.
   На что Петракова удивилась и ответила:
   - Зачем? Я не хочу ни на чье место. Мне и на своем хорошо.
   Вот и поговори с  такой.  Глубоководная  акула.  Если  она  заглотнет
Олега, Анна увидит только его каблуки.
   Однажды,  в  один  прекрасный  день,  именно  прекрасный,   сухой   и
солнечный, Анна решила вывести Ирочку на улицу. С собакой.
   Она одела Ирочку, застегнула все пуговицы. Вывела на  улицу.  Дала  в
руки поводок. А сама вернулась в дом.
   Смотрела в окно.
   Собака была большая, Ирочка слабая. И неясно, кто у кого на  поводке.
Собака заметила что-то чрезвычайно ее заинтересовавшее, резко рванулась,
отчего Ирочка вынуждена была пробежать несколько шагов.
   -  Дик!  -  испуганно  крикнула  Анна,  распахнула  окно   и   сильно
высунулась.
   Собака подняла морду, выискивая среди окон нужное окно.
   Анна  погрозила  ей  пальцем.  Собака  внимательно   вглядывалась   в
угрожающий жест.
   Ирочка тоже подняла лицо. Значит, услышала.
   Анна видела два обращенных к ней, приподнятых лица -  человеческое  и
собачье. И вдруг поняла: вот ее семья. И  больше  у  нее  нет  никого  и
ничего. Олега заглотнули вместе с каблуками. Остались эти двое. Они  без
нее пропадут. И она тоже без них пропадет. Невозможно ведь  быть  никому
не нужной.
   Дик слушал, но не боялся. Собаки воспринимают не  слова  человека,  а
состояние. Состояние было теплым и ясным, как день.

***

   Ирочка стояла на знакомой планете. Земля. Она  узнала.  Вот  деревья.
Дома. Люди.
   А повыше, среди отблескивающих квадратов окон, ЧЕЛОВЕК - ТОТ, КТО  ЕЕ
ЖДАЛ. Трясет пальцем и улыбается.
   Над ним синее, чисто постиранное небо. И очень легко дышать.

***

   Антон, надень ботинки!
   В аэропорту ждал автобус. Елисеев  влез  со  всей  своей  техникой  и
устроился на заднем сиденье. Закрыл глаза. В голове стоял гул, как будто
толпа собралась на митинг. Общий гул, а поверх голоса. Никакого  митинга
на самом деле не было, просто лили до четырех утра. И  в  самолете  тоже
пили. И вот результат. Жена не любила, когда он уезжал.
   Она знала, что, оставшись без контроля, Елисеев оттянется  на  полную
катушку. Заведет бабу и будет беспробудно пить.
   Дома он как-то держался в режиме.  Боялся  жену.  А  в  командировках
нажимал на кнопку и катапультировался в четвертое измерение.  Улетал  на
крыльях ветра.
   В автобус заходили участники киногруппы: актеры,  гримеры,  режиссер,
кинооператор. Творцы, создающие ленту, и  среднее  звено,  обслуживающее
кинопроцесс.
   Экспедиция  предполагалась  на  пять  дней.  Мужчины  брали  с  собой
необходимое, все умещалось в дорожные сумки, даже в портфели. А  женщины
волокли  такие  чемоданы,  будто  переезжали  в  другое  государство  на
постоянное жительство. Все-таки  мужчины  и  женщины  -  это  совершенно
разные биологические особи. Елисеев больше  любил  женщин.  Женщины  его
понимали. Он мог лежать  пьяный,  в  соплях,  а  они  говорили,  что  он
изысканный, необыкновенный, хрупкий гений. Потом он их не мог вспомнить.
Алкоголь стирал память, выпадали целые куски времени. Оставались  только
фотографии.
   Елисеев - фотограф. Но фотограф фотографу рознь.
   Ему заказывали обложки ведущие западные журналы. И  за  одну  обложку
платили столько, сколько здесь за всю жизнь. Елисеев  мог  бы  переехать
Туда и быть богатым человеком. Но он не мог Туда и не хотел. Он  работал
здесь, почти бесплатно. Ему все равно, лишь бы хватало на еду и питье. И
лишь бы работать.  Останавливать  мгновения,  которые  и  в  самом  деле
прекрасны.
   Автобус тронулся. Елисеев открыл глаза и стал выбирать себе бабу.  Не
для мужских игр. Это не суть важно.
   Ему нужен был кто-то рядом, живой и теплый. Не страсть, а нежность  и
покой. Уткнуться бы в ее тепло, как в детстве. А она бы шептала: я  тут,
ничего не бойся... И в самом деле можно не бояться этих  голосов.  Пусть
себе  выкрикивают.  Можно  даже  закрыть  глаза  и  заснуть.  Бессонница
замучила. Женщина была нужна, чтобы заснуть рядом. Одному  так  жутко...
Как перед расстрелом.
   В холле гостиницы шло оформление. Селили по двое, но творцы  получали
отдельные номера.
   Гримерша  Лена  Новожилова  к  творцам  не  относилась,  но  ей  дали
отдельный номер. Все знали ее ситуацию.
   Три   месяца   назад   у   Лены   умер   муж   Андрей   Новожилов   -
художник-постановщик. Они прожили вместе почти двадцать  лет.  Последние
пять лет он болел с переменным успехом, а  заключительный  год  лежал  в
больнице, и она вместе с ним жила в больнице, и этот год  превратился  в
кромешный ад. Андрей все не умирал и не жил. И она вместе с ним не  жила
и не умирала. И этому не было конца и края.
   Потом он все-таки умер. Ждали каждый день, а когда  это  случилось  -
вроде внезапно. Лена тогда на метро поехала  домой.  Она  вошла  в  дом,
грохнулась на кровать и проспала тридцать шесть часов. А потом очнулась,
надо бежать к Андрею.
   А оказывается - уже не надо. И такая взяла тоска...
   Как угодно, но лучше бы он жил. А его нет. Лена стала  погружаться  в
болотную  жижу,  состоящую  из  обрывков  времени  и  воспоминаний.  Она
погружалась все глубже, тонула. Но позвонили со студии и  пригласили  на
картину. Встала и пошла. И поехала в экспедицию. В Иркутск.
   Чтобы как-то передвигать руками и ногами. И вот сейчас сидит  и  ждет
свой номер. Тоже занятие.
   Подошел Елисеев. Его звали Королевич Елисей.  За  красоту.  Красивый,
хоть и пьяница. Пьяница и еврей. Неожиданное сочетание.
   - Вам помочь? - спросил Елисей и взял ее чемодан.
   Лена получила свой ключ на пятом этаже. Они  вошли  в  кабину  лифта.
Ехали молча. Потом шли по коридору. Елисей приметил Лену еще в автобусе.
У нее был ряд преимуществ, и  главное  то,  что  немолода.  Такую  легче
осчастливить. За молодой  надо  ухаживать,  говорить  слова.  У  молодых
большой выбор.  Зачем  нужен  пьющий  и  женатый  человек  со  слуховыми
галлюцинациями? Он, правда, иногда хорошо говорит.  Интересно.  И  голос
красивый.  Но  такие  радости,  как  голос   и   текст,   ценились   при
тоталитаризме. Девочки были другие. А новые русские - другая нация.  Так
же, как старые русские девятнадцатого века, - другая нация. Декабристы в
отличие от большевиков не хотели грабить награбленное. В этом дело.
   Они готовы были отдать свое.
   Вошли в номер. Елисеев поставил чемодан. Снял с плеча дорожную сумку.
Сгрузил с плеча свою технику.
   После чего разделся и повесил на вешалку свой плащ.
   - Нас что, вместе поселили? - испугалась Лена.
   - Нет. Что вы... Просто надо пойти позавтракать.
   Выпить кофе. Можно, я оставлю у вас свои вещи?
   - Ну наверное... - Лена пожала плечами. Это было неудобство: оставить
вещи, забрать вещи, она должна быть привязана к его вещам.
   - Просто надо выпить кофе. Пойдемте?
   Лена удивилась: что за срочность? Но с другой стороны, почему бы и не
выпить кофе. Без кофе она не могла начать день.
   Лена сняла кожаную куртку, вошла в ванную, чтобы помыть руки. Увидела
себя в зеркале. Серая, как ком земли.
   Седые волосы пополам с темными. Запущенная. Неухоженная. Как  сказала
бы ее мама: "Как будто мяли в мялках".
   Что есть "мялки"? Сильные ладони жизни.  Жизнь,  которая  зажимает  в
кулак.
   Одета она была в униформу: джинсы и свитер. Как студентка. Студентка,
пожилой курс. Лена хотела причесаться, но передумала. Это ничего  бы  не
изменило.
   В буфете сели за стол. Образовалась  компания.  Подходили  ребята  из
группы. Оператор Володя был молодой, тридцати семи лет. Волосы забирал в
хвостик. На нем была просторная рубаха и жилет. Режиссер Нора  Бабаян  -
всегда тягостно озабоченная, как будто ей завтра идти  на  аборт.  Очень
талантливая. Володина ровесница. Почти все пребывали в  одном  возрасте:
тридцать семь лет. И Елисеев с горечью ощутил, что он самый старый.  Ему
пятьдесят. Другое  поколение.  Он  не  чувствовал  своего  постарения  и
общался на равных. На том же языке с вкраплением матерного. Ему никто не
намекал на возраст. Но что они, тридцатисемилетние, при этом думали - он
не знал.
   Может быть, они думали: "Старый козел, а туда же..."
   - Возьми пива, - сказал Елисееву оператор Володя.
   - Вы будете пить? - спросил Елисеев у Лены.
   - Нет-нет... - испугалась  она.  Не  хотела,  чтобы  на  нее  тратили
деньги.
   Не хотелось вспоминать: сколько стоили болезнь,  смерть,  похороны  и
поминки. Леша Коновалов, лучший друг Андрея, сказал, уходя:  "А  на  мои
похороны вряд ли придет столько хороших людей..."
   Говорят, сорок дней душа в доме. И только потом отрывается  от  всего
земного и  улетает  на  свое  вечное  поселение.  Лена  все  сорок  дней
просидела в доме. Не хотела выходить, чтобы не расставаться с его душой.
По ночам ей казалось, что скрипят половицы.
   И сейчас, сидя в буфете, Лена не могла отвлечься на другую  жизнь.  А
другая жизнь текла. Происходила. Пришел художник Лева с женой. Они всюду
ездили вместе.
   Не расставались.
   Лена пила кофе. Потом почистила себе апельсин. Никаким  закускам  она
не доверяла. Кто их делал? Какими руками? А Елисеев ел  и  пил  пиво  из
стакана.
   Лена посмотрела на него глазами гримерши: что она исправила бы в  его
лице. Определяющей  частью  его  лица  был  рот,  хорошо  подготовленный
подбородком. И улыбка, подготовленная его сутью. Улыбка до конца. Зубы -
чистые, породистые, волчьи. Хорошая улыбка. А с глазами  непонятно.  Под
очками. Лена не могла поймать их выражения.
   Какая-то мерцательная аритмия. Глаза сумасшедшего. Хороший столб шеи.
Размах рук. И рост. Под метр девяносто.
   Колени далеко уходили под  стол.  На  таких  коленях  хорошо  держать
женщину и играть с ребенком.
   - Я себе палец сломал. - Елисеев показал Лене безымянный палец  левой
руки. Ничего не было заметно.
   - Когда? - спросила Лена.
   - Месяц назад.
   Она вгляделась и увидела небольшой отек.
   - Ерунда, - сказала Лена.
   - Ага... Ерунда, - обиделся Елисеев. - Болит. И некрасиво.
   - Пройдет, - пообещала Лена.
   - Когда?
   - Ну, когда-нибудь. Так ведь не останется.
   - В том-то и дело, что останется.
   - А зачем вам этот палец? - спросила Лена. - Он не рабочий.
   - Как это зачем? - он поразился вопросу и остановил  на  Лене  глаза.
Они перестали мерцать, и выяснилось, что глаза карие. - Как это зачем? -
повторил он. Все, что составляло его тело, было священно и необходимо.
   Разговор за столом был почти ни о чем.  Так...  Но  смысл  таких  вот
легких посиделок - не в содержании беседы. Не в смысловой нагрузке, а  в
касании душ. Просто посидеть друг возле  друга.  Не  одному  в  казенном
номере. А вместе.
   Услышать кожей чужую энергетику,  погреться,  подзарядиться  друг  от
друга, убежать как можно дальше от одиночества смерти. Лена помалкивала.
Не старалась блеснуть ни умом, ни чем другим. Она была одной ногой  тут,
другой ТАМ.
   Елисеев чем-то недоволен. И это тоже хорошо. Он недоволен и  выражает
это вслух. Идет в пространстве какое-то движение, натяжение. Жизнь.
   Режиссер Нора Бабаян рассказывала, как в прошлый вторник она  снимала
сцену Пестеля и царя. Разговаривают два аристократа. А через  три  метра
от съемочной площадки  матерятся  осветители.  Идет  взаимопроникновение
двух эпох.
   - Не двух эпох. А двух социальных  слоев,  -  поправил  Володя.  -  В
девятнадцатом веке тоже были мастеровые.
   - Но они не матерились, - сказала Нора. - Они боялись Бога.
   -  А  когда  возник  мат?  -  спросил  Елисеев.  -  -Кто  его  занес?
Большевики?
   - Татары, - сказала Лена.
   - Откуда ты знаешь?
   - Это все знают. Это известно.
   У Елисеева в голове начался  такой  гомон,  как  будто  влетела  стая
весенних птиц. Он понял: не надо было пить пиво. Но дело сделано.
   - У меня голова болит, - сказал он и посмотрел на Лену. Пожаловался.
   - Я дам таблетку, - пообещала Лена.
   - Не поможет. Эту головную боль не снимет ничто.
   - Снимет, - убежденно сказала Лена.
   У  нее  действительно  был  набор  самых  эффективных  лекарств.   Ей
привозили из Израиля.
   Лена и Елисеев поднялись из-за стола. Вернулись в номер.
   Лена достала таблетку из красивой упаковки.  Налила  в  стакан  воду.
Елисеев доверчиво выпил. И лег на кровать.
   Лена была поражена его почти  детской  раскованностью,  граничащей  с
хамством. Так себя не ведут в гостях. Но, может, он этого  не  понимает.
Не научили в детстве. Или он считает, что гостиничный номер  -  не  дом.
Это ячейка для каждого. А может, это - степень доверия. Он  доверяет  ей
безгранично. И не стесняется выглядеть жалким.
   У Лены было два варианта  поведения.  Первый:  сказать  "уходи",  что
негуманно по отношению к человеку.
   Второй: сделать вид, что ничего не происходит. Лег отдохнуть. Полежит
и уйдет.
   Второй вариант выглядел более  естественным.  Лена  начала  разбирать
чемодан. Развешивать в шкафу то, что должно висеть,  и  раскладывать  по
полкам то, что должно .лежать.
   Вещи у нее были красивые. Андрей привозил. Последнее время  он  возил
только ей. Обеспечивал.
   - Знаешь, проходит, - с удивлением сказал Елисеев, переходя на "ты".
   - Ну вот, я же говорила, - с участием поддержала Лена. Она и в  самом
деле была рада, что ему лучше.
   Елисеев смотрел над собой. Весенний щебет поутих.
   Остался один церковный колокол. "Бам... Бам-бам..."
   Елисеев закрыл глаза. "Бам... Бам... Бам..." Он  сходит  с  ума.  Это
очевидно. Если лечить - уйдет талант.
   Лекарства уберут слуховые  галлюцинации  и  заодно  сотрут  интуицию.
Уйдет то, что называется Елисеев. А что тогда останется? И  зачем  тогда
жить?
   - Ляг со мной, - проговорил Елисеев, открыв глаза."
   Он сказал  это  странным  тоном.  Не  как  мужчина,  а  как  ребенок,
испугавшийся темноты.
   - Зачем? - растерялась Лена.
   - Просто ляг. Как сестра. Я тебя не трону.
   - Ты замерз? - предположила Лена. - Я дам второе одеяло.
   В номере было две кровати, разделенные тумбочкой.
   Она стащила одеяло со второй кровати и накрыла Елисеева. Он поймал ее
руку.
   - Если хочешь, оставайся здесь, - предложила она. -  А  я  перейду  в
твой номер.
   - Не уходи, - попросил он.
   Лена посмотрела на часы. Съемка была назначена на пятнадцать часов. А
сейчас одиннадцать. Впереди четыре часа. Что делать? Можно  погулять  по
городу.
   - Не уходи, - снова попросил Елисеев.
   Лена поняла: он боится остаться о