крышку
на место, потом остановилась.  Какое-то  мгновение  она  просто  стояла,
босиком, в свободной хлопчатобумажной  ночной  сорочке.  Потом  схватила
дневник, закрыла сундук и прыгнула обратно в тепло бугристой постели.
   Красный переплет дневника не имел замочка. Эмма ожидала ощутить запах
пыли, когда открыла его, но единственным  запахом,  который  ей  удалось
уловить, был аромат цветов.
   Странички дневника сияли белизной. После  нескольких  чистых  страниц
начались записи. Синими чернилами, четким, разборчивым почерком.
   Это был ее собственный почерк.
   Ошибиться невозможно, и невозможно как-то это объяснить. Эмма  писала
точно так же с младших классов школы, те же острые углы, тот  же  четкий
наклон. Дневник писала сама Эмма.
   Она потерла глаза, они болели,  словно  она  недавно  плакала.  Потом
начала читать.
   Почерк принадлежал Эмме, но слова - совершенно незнакомому человеку.
   Записи начинались с марта 1832 года, в Филадельфии. Автор не называла
себя, но рассказывала о своем маленьком сынишке, о муже и о  путешествии
на запад, в которое они вот-вот должны были отправиться.
   Тон записок был странным, в каждом слове  чувствовалось  смущение,  и
подбор  их  был  осторожным.  Никаких  имен   не   называлось.   Никаких
характерных особенностей.
   "Во время нашего путешествия ребенку стукнет годик. Мой муж надеется,
что к тому времени мы уже будем в Индиане. Он сразу же начнет работать с
судьей Исайей Хокинсом. Те, кто работал с мужем в Филадельфии,  выражают
удивление и немалое огорчение его внезапным отъездом.  Все  считают  его
одним из самых перспективных адвокатов в Филадельфии, если  не  на  всем
восточном побережье. И тем не менее его  выбор  клиентов  непредсказуем,
как мартовский ветер, и такой же неопределенный. Он, кажется,  не  хочет
брать клиентов, которые могут позволить себе заплатить ему его  истинную
цену. Он стремится на запад, чтобы встретиться лицом к лицу с Законом на
границе поселений, а не с законом города. Ребенок капризничает".
   Следующая запись была еще короче.
   "Каналы замерзли, поэтому мы ждем. Я никого не знаю и не  хочу  ни  с
кем знакомиться. Наши попутчики - ужасные люди, грубые и неопрятные, как
во внешности, так и в манере поведения. Могу лишь предположить, что  чем
дальше мы будем продвигаться на запад, тем хуже станет наше окружение".
   Несколько строчек описывали волнение мужа.
   "Он не знает о моих чувствах. Ничего не желает замечать, кроме своего
счастливого идеализма. Он хочет помогать Другим, но,  боюсь,  это  будет
происходить за счет нашей семьи".
   Следующая запись датирована маем 1832 года.
   "Жестокая жара. Я думала, что Овертон-Фоллз окажется городом, а здесь
всего несколько домов. Моему ребенку сейчас исполнился бы годик, если бы
Господь не призвал его к себе. Может, он делал бы свои первые шаги?"
   Эмма опустила дневник. Больше записей  не  было.  Остальные  страницы
остались пустыми.
   - Ребенок умер, - пробормотала она самой себе.
   Эмма  сидела  и  смотрела  на  комнату,  на  грубую   мебель,   следы
героических усилий создать комфорт. Внезапно ей непреодолимо  захотелось
выйти наружу, увидеть, где она и можно ли добраться отсюда домой.
   В гардеробе висела женская одежда, и она вынула самое теплое  на  вид
платье, какое только смогла найти. Еще там нашлись  чулки,  все  черные,
хлопчатобумажные и бесформенные, и тяжелая нижняя юбка. В  нижней  части
шкафа, под какими-то тряпками, стояли две  пары  туфель.  Они  явно  уже
некоторое время стояли без дела, обе пары  были  чистыми,  без  грязи  и
пыли. Она надела более прочные, из черной кожи с пуговицами сбоку  и  на
толстых подошвах.
   Прямо под одеждой  в  сундуке  лежали  щетка  для  волос  и  жестяная
коробочка  со  шпильками.  Эти  шпильки  казались  смертельно   опасными
штуками,  с  легким  налетом  ржавчины,  словно  ими   тоже   долго   не
пользовались. Эмма сделала все, что могла, со своими волосами и осталась
довольна, когда, тряхнув головой, обнаружила  на  полу  всего  несколько
шпилек.
   Она вышла через дверь в соседнюю комнату и  была  удивлена  тем,  что
мужчине удается поддерживать такую чистоту в доме.
   В примитивно обставленной комнате находился еще один камин - этот  не
топился, - и на большом крюке  напротив  дымохода  висел  чайник.  Рядом
стояли деревянный стол и каменная раковина.  Вдоль  стены  располагалась
скамья, на которой лежала свернутая постель.
   Значит, он спит здесь.
   Рядом со скамьей находился длинный  сосновый  стол,  на  котором  она
увидела глиняную трубку, глиняный горшочек с надписью "Табак"  и  стопку
тяжелых на вид книг. Эмма взяла  их  и  прочитала  названия  "Оратор  из
Колумбии"  и  "Комментарии  Блэкстоуна".  По-видимому,  это   книги   по
юриспруденции. Хотя бумаги видно не  было,  на  столе  стояла  бутылочка
замерзших чернил, закрытая пробкой, и лежало обгрызенное  гусиное  перо,
кончик которого был испачкан темно-синими чернилами.
   Возле двери на стоячей вешалке висели шляпы  и  одежда.  Однажды  она
водила своих учеников в исторический отдел  Бруклинского  музея,  и  там
была такая  же  вешалка  с  тщательно  сохраненной  одеждой.  Она  тогда
объясняла детям, что в те времена еще не было платяных  шкафов.  Детишки
прижимались носами к стеклу, и кто-то заявил, что это  "чудно".  Теперь,
стоя  перед  странной  одеждой,  грубой  на  ощупь,  она  склонна   была
согласиться со своим учеником.
   Все это было очень чудно.
   На вешалке не было никакого  женского  пальто,  зато  висела  тяжелая
шаль.  Эмма  предположила,  что  именно  ее  она  и  должна  надеть,   и
завернулась в эту шаль.
   - Я голодна, - объявила она самой себе и подошла к раковине.  Никакой
еды не было. Там мокли тарелки, и на них  уже  образовался  тонкий  слой
льда. Ручной насос с красной ручкой был установлен над  раковиной.  Эмма
несколько раз дернула за ручку, но ничего не произошло.  Она  попыталась
снова, обеими руками. Капля ледяной воды шлепнулась в раковину, и все.
   Снова завернувшись в шаль, она уже было собралась выйти,  но  тут  ее
взгляд упал под стол.
   Там стояла деревянная колыбелька.
   - О нет, - прошептала она.  В  колыбельке  лежали  крохотный  плед  и
детская рубашечка. Она инстинктивно взяла ее в руки и поднесла к лицу.
   Она еще хранила запах, сладкий аромат младенца. Эмма поняла, что  это
запах ее собственного ребенка, ребенка, которого она никогда не  узнает.
Ее ребенка и ребенка того мужчины с удивительными глазами.
   Колени ее подогнулись, и она опустилась на пол, все  еще  прижимая  к
лицу маленькую рубашечку. Ощущение потери с такой силой охватило ее, что
пережить эту боль было почти невозможно.  Она  обрушилась  на  нее,  как
физический удар.
   С ее губ сорвался стон, и она закрыла глаза, впитывая сладкий  аромат
младенца.
   Эмма не слышала, как открылась дверь,  и  не  почувствовала  холодной
струи воздуха с улицы.
   - Эм.
   Она подняла взгляд. На пороге стоял ее муж. Он был одет в широкополую
шляпу, припорошенную снегом, просторное темно-коричневое пальто, которое
казалось слишком хорошо  скроенным  и  изящным  для  их  новой  жизни  в
Индиане.
   - Эм, - повторил он. Сделал шаг вперед и остановился. - Ты  встала  с
кровати.
   Она кивнула и улыбнулась, смутившись, потом снова свернула  рубашечку
и положила ее обратно в колыбельку.
   Выражение лица ее мужа оставалось озадаченным, когда он закрыл  дверь
и задвинул большой деревянный засов.
   - Зачем ты надела лошадиную попону?
   Она начала подниматься, и он протянул холодную руку, чтобы ей помочь.
   Его рука, большая и огрубевшая, была прекрасна. Это не рука человека,
ведущего сидячий образ жизни. Это рука человека, который будет сражаться
за то, во что верит и что любит.
   Ей захотелось  снова  заплакать,  но  одновременно  и  засмеяться  от
радости. Это был он. Это его она ждала так долго.
   Ее рука схватила его руку, и он посмотрел на нее с легким удивлением.
   - Ты надела лошадиную попону.
   - Неужели? - Она широко улыбнулась и второй рукой накрыла сверху  его
руку. Эмма почувствовала силу, прилив  тепла.  На  тыльной  стороне  его
ладони разбегались  вздувшиеся  вены,  и  она  провела  по  ним  большим
пальцем.
   Остановилась и подняла на него взгляд.
   Их лица разделяло всего несколько дюймов. Хотя на его  лице  не  было
морщин, оно было худым, скулы резко выступали под изумленными глазами.
   Его кожа была несколько темноватой, но в конце года это вряд  ли  мог
быть солнечный загар. Несмотря  на  его  впечатляющую  мужскую  стать  и
мощное телосложение,  черты  его  лица  были  довольно  тонкими.  В  нем
чувствовалась утонченность патриция, благородство, которого она  никогда
прежде не встречала у мужчин.
   Он ждал ее ответа.
   - Я надела лошадиную попону, потому что  замерзла.  Он  и  глазом  не
моргнул. Снег на его шляпе оставался белым и пушистым.  В  комнате  было
так холодно, что снег мог сохраниться в таком положении целую вечность.
   Потом он сделал нечто поразительное. Он улыбнулся. Это не была грубая
ухмылка во весь рот и не быстрая усмешка, демонстрирующая все зубы. Нет,
его рот слегка изогнулся, и глаза на  секунду  осветила  сияющая  искра.
Затем она исчезла.
   - Ладно, Эм. Это похоже на правду.
   С этими словами он снял шляпу. Хлопья снега  упали  на  пол,  а  Эмма
уставилась на его волосы. Было что-то завораживающее в том, что у такого
молодого человека, вероятно, не старше тридцати лет, столько седины.  Не
только на висках, где она всегда появляется довольно  рано,  особенно  у
темноволосых  мужчин.  Седина  была  повсюду,  серебристая,   густая   и
вызывающая.
   - Я принесу тебе чего-нибудь поесть.  -  Он  снял  с  себя  пальто  и
повесил его на вешалку. На нем были те самые белая рубашка и брюки,  что
и  раньше,  только  теперь  он  надел  темный  узкий  галстук,  свободно
завязанный бантом, и пиджак с узкими лацканами.
   Она чуть было не сказала ему, как он красив, но тут до нее дошли  два
странных момента. Первый - мужчина, муж, готовил для нее еду. Разве  это
не женское дело?
   Второй момент был более тревожным. Когда он  говорил,  Эмма  пыталась
понять, откуда у него такой странный акцент. Странной была не  сама  его
речь, не то, как он произносил слова поначалу. Казалось, у него типичный
восточный акцент, несколько более явный, но вполне  обычный.  Странность
заключалась в полном отсутствии  эмоциональной  окраски  Он  выговаривал
каждое слово без малейшей перемены интонации. Ни страсти, ни  тепла,  ни
гнева - только голые, методичные слова.
   И было нечто столь же странное  в  его  глазах.  Не  считая  быстрого
проблеска, который она видела несколькими минутами ранее, они тоже  были
совершенно лишены каких-либо чувств.
   Должна быть причина этой натянутости, неуверенности и  официальности.
Что могло с ним случиться?

***

   Они ели в полном молчании.
   Эмма, собственно, испытала облегчение. Ей хотелось задать  так  много
вопросов, но ясно, что она должна была знать  все  ответы.  Существовали
повседневные детали, о которых она не имела ни малейшего представления и
не знала, как о них спросить.
   - Удачный день в конторе? - Ее голос прозвучал неестественно  весело.
Он резко поднял голову, глаза его смотрели настороженно.
   - Вероятнее всего, я поеду на выездную сессию этой  весной,  Эм.  Это
будет обычная трехмесячная поездка, такая же, как та, которую я совершил
бы осенью, если бы.., ну, если бы все сложилось иначе.  До  тех  пор  мы
будем продолжать доставать все, что нам нужно, натуральным обменом.
   - О.., я не это имела в виду! - Она проглотила кусок сухого маисового
хлеба и сделала глоток теплого  кофе.  -  Нет,  я  действительно  хотела
знать, Майкл. Тебе нравится эта работа?
   Майкл, она просто назвала его Майклом. Господи! Его  так  зовут?  Или
она просто выпалила  самое  распространенное  имя,  какое  пришло  ей  в
голову?
   Он собирался было откусить  хлеб,  когда  его  глубокие  карие  глаза
встретились с ее глазами. Нарочито медленно он положил хлеб  обратно  на
глиняную тарелку.
   - Сердечно благодарен тебе, Эм, за твою заботу. -  В  его  голосе  не
было сарказма, вообще никаких чувств. -  Полагаю,  мне  она  понравится,
когда я начну  выезжать  на  сессии.  Сейчас  я  начинаю  подготавливать
несколько мелких дел. Ссоры между соседями,  пограничные  споры  и  тому
подобное.
   Он снова нагнул голову и продолжил есть.
   Но как его зовут? Должна же она знать.
   - Звучит великолепно. - Она прочистила горло. - Майкл.
   Он не среагировал. Вместо этого взял свою пустую тарелку и  кружку  и
понес их к раковине.
   - О, я уберу, Майкл.
   Он остановился, спина его  напряглась,  он  глубоко  вздохнул.  Затем
снова двинулся к раковине и поставил посуду сбоку.
   - Спасибо. - Затем подошел к вешалке, натянул  свое  пальто  и  надел
шляпу. На одежде еще оставался снег.
   - До свидания, Майкл. - Она неуверенно помахала рукой от стола.
   Он наконец взглянул на нее, и эта странная полуулыбка снова  заиграла
на его губах.
   - До свидания, Эмма.
   И с этим он ушел.
   Она сидела неподвижно, уставившись на закрытую дверь.
   Майкл. Ее мужа зовут Майкл.

Глава 3

   Руки Эммы еще горели от жесткого мыла и  холодной  воды  после  мытья
посуды, но она решила осмотреть городок Овертон-Фоллз.
   Эмма вышла из дома, едва справившись с  большим  деревянным  засовом,
все еще завернутая в лошадиную попону.  От  яркого  света  снаружи,  где
солнце играло на серебристом снегу, лицо ее сморщилось, словно она очень
долго не выходила из дому.
   Но вместо того чтобы вернуться обратно  в  дом,  Эмма  выпрямилась  и
поплотнее завернулась в попону.
   - Я живу в Бруклине, - пробормотала она сквозь стиснутые зубы. - Я не
боюсь Индианы.
   Едва она произнесла эти слова, как ее сбило с ног  нечто  огромное  и
сильное, ударившее ее сзади под коленки.
   Она задохнулась от удара, обернулась, хватая ртом воздух, и оказалась
лицом к лицу  с  самой  ужасной  образиной  из  всех,  каких  ей  только
приходилось видеть. Крохотные пронзительные глазки приковали ее к месту.
Зловонное горячее дыхание обожгло ее.
   - Джаспер! Иди сюда и будь вместе с  остальными!  -  Молодой  человек
оттащил ужасное создание от Эммы.
   Это была свинья. Возможно, боров. Чем бы оно ни  являлось,  это  было
нечто чудовищное и щетинистое из семейства свиней.
   - Простите, мэм. Джаспер просто немного взволнован прогулкой.
   Мальчику не могло быть больше двенадцати-тринадцати лет. Он помог  ей
встать, протянув худую холодную руку. Потом ушел - погнал Джаспера и еще
полдюжины свиней дальше по улице.
   Эмма  собрала  остатки  самообладания,  а  тем  временем   ее   глаза
приспособились  к  слепящей  белизне.  Открывшееся  перед  ней   зрелище
заставило ее сделать шаг назад.
   Это была маленькая деревушка,  по  улице  двигались  фургоны,  бегали
собаки, кипучая деятельность происходила прямо  в  нескольких  ярдах  от
дома.  Очевидно,  никто  не  заметил  ее   столкновения   с   Джаспером,
совершающим прогулку. Или если и заметил, то не  увидел  в  этом  ничего
необычного.
   Из трубы каждого Из десятка или около того  строений  вылетали  клубы
дыма. Все эти строения были  явно  жилыми  домами,  а  одно,  стоящее  в
некотором  отдалении  от  других,  располагавшихся  близко  к  немощеной
дороге,  было  окружено  побеленным  забором.  На  нескольких  строениях
имелись торговые вывески, которые скрипели и  раскачивались  на  петлях.
Казалось, все они написаны одной и той же рукой -  четкими,  аккуратными
буквами, без всяких притязаний на  художественность.  На  одной  вывеске
была  пропущена  буква.  Вместо  того  чтобы  переписать  всю   вывеску,
пропущенную букву просто вставили сверху, стрелкой указав место, где она
должна находиться. Из приоткрытой двери  кузницы  доносился  непрерывный
звон двух молотов,  эхом  разносящийся  по  улице.  Эмма  шла  медленно,
стараясь не привлекать к себе внимания, завороженная тем, что видела.
   Двое детишек пробежали по улице, смеясь и таща за собой санки  с  еще
более маленьким ребенком. Почему они не в школе?
   Ветер  свистел  между  домами,  не  встречая  препятствий,  словно  в
открытой прерии. Здесь не было высоких  зданий,  чтобы  защитить  ее  от
холодного ветра, не было дымных автомобильных выхлопов и канализационных
люков, испускающих пар. Ощущение  застывшего,  ничем  не  подогреваемого
воздуха невозможно  было  забыть.  От  зимы  не  было  спасения  -  даже
временной передышки - до самой весны.
   Эмма шла по направлению к  центру  городка,  к  развилке  дорог,  где
привязывали коней и нагружали фургоны.
   Наконец прохожие начали обращать на нее  внимание.  Женщины  склоняли
друг к другу головы и о чем-то горячо шептались, замолкая только  тогда,
когда проходили мимо  нее;  поля  капоров  скрывали  выражения  их  лиц.
Мужчины кивали и неуверенно приподнимали  шляпы  -  обычные,  отделанные
мехом или вязаные.
   На бревенчатом здании висела вывеска, написанная золотыми  буквами  -
"Модная мануфактура Цоллера", - и Эмма вошла. Внутри Она ощутила  тепло,
такое тепло, которого не чувствовала с самого момента своего пробуждения
в незнакомом доме.
   Несколько мгновений она ничего не видела, кроме  пляшущих  пятен,  но
постепенно разглядела интерьер магазина, Это была одна большая  комната.
В центре стояла железная печка, источник щедрого тепла. Стены  выкрашены
в нежный серо-голубой цвет, и каждый дюйм пространства  занимали  полки,
бочки или открытые джутовые мешки.
   Полки были уставлены посудой из глины и  фарфора.  Сине-белый  фарфор
смотрелся очень красиво -  тонкий  и  прозрачный,  но  глиняные  изделия
выглядели  фантастично  -  грубые,  однако  сделанные  с   воображением.
Покрытая глазурью свеча, согнутая в виде держателя для колец,  и  кувшин
были украшены изображениями эльфов и других лесных созданий.
   Эмма протянула палец и прикоснулась к кувшину.
   - Гм-м, - раздался мужской голос.
   Она подпрыгнула. Пожилой джентльмен  в  полотняном  переднике  учтиво
поклонился ей:
   - Доброе утро, мэм. Я так рад видеть, что вы наконец  поправились.  -
Эмма посмотрела на него бессмысленным, как она понимала, взглядом, и  он
продолжал:
   - Я Ганс Цоллер, владелец этого заведения. Я хорошо знаю вашего мужа,
мэм, и, полагаю, выражу мнение всех жителей Овертон-Фоллза, если  скажу,
как мы гордимся, что среди наших граждан есть такой талантливый человек,
как он.
   - Вот как? - Эмма  неуверенно  улыбнулась.  -  Он  отличный  человек,
правда?
   - Ну да. - Мистер Цоллер  кивнул.  -  Ему  удалось  прекратить  здесь
вечную войну, действительно удалось. У меня нет сомнений, если бы не ваш
муж, на улицах Овертон-Фоллза лилась бы кровь. Попомните мои слова.
   Ей хотелось  поговорить  подольше,  выспросить  у  него  подробности,
имена, все, что могло помочь ей узнать что-нибудь  о  Майкле.  Возможно,
это поможет ей понять, почему она здесь.
   Но вместо этого Эмма снова повернулась к полке.
   - Какая красивая глиняная посуда. - Вот. Это, кажется, то, что  надо.
Никто в Овертон-Фоллзе не обвинит ее в излишней смелости.
   У мистера Цоллера сделалось странное лицо,  полное  сочувствия.  Эмма
этого не видела. Когда он заговорил, она  представления  не  имела,  что
что-то не так.
   - Да, мэм. Эту посуду делают прямо здесь, в Фоллзе, семейство Ларсон.
Они живут чуть подальше, возле таверны "Голодный вепрь".
   - Как мило, - ответила Эмма, разглядывая другие товары. На  одной  из
полок стоял уродливый чайный сервиз  отвратительного  зеленого  оттенка.
Мистер Цоллер проследил за ее  взглядом  и  с  гордостью  ткнул  в  него
пальцем.
   - Подлинная глазурованная посуда, прямо из Сент-Луиса.  -  Он  широко
улыбнулся. - Это глина, но  покрытая  глазурью,  чтобы  придать  ей  вид
самого лучшего серебра. Посуда, достойная королей.
   Эмма  снова  улыбнулась.  Ей  нечего  делать  в  этом  магазине.  Уже
собра