ью-Йорка.
   Я стою, наклонившись над столом, волосы падают мне на лицо. Трубку  я
держу в левой руке, а правой  записываю  адрес  отеля  Челси  на  листке
бристольской бумаги.
   Шофер такси ничего об этом отеле не слышал. В  конце  концов  он  его
находит,  порывшись  в  старом,  оборванном  справочнике  без   обложки,
засаленном,  замусоленном  и  почерневшем  настолько,  что  я   невольно
спрашиваю себя, как он вообще может там что-то разобрать. Отель Челси не
очень далеко.
   Маленький холл забит  разрозненной  мебелью,  пыльные  стены  покрыты
краской, которой, наверное, лет двадцать. Людей мало: человек  в  окошке
администратора в конце зала  и  женщина,  сидящая  на  обтянутой  черным
пластиком табурете перед камином.  У  нее  морщинистое  лицо,  кажущееся
маской на крошечной головке. Высокие каблуки ее  туфель  покрыты  чем-то
зеленым и блестящим. Коричневые чулки спустились, и видны изящные, как у
молодого танцора, икры. Она читает комикс, а  на  коленях  у  нее  лежит
толстая книга, Птицы Южной Америки. На ней футболка  и  юбка  из  серого
твида. Я сама не  знаю,  почему  мне  трудно  оторвать  взгляд  от  этой
женщины.
   Лифт тесный, холл имеет зловещий  вид.  Я  предпочитаю  подняться  по
лестнице, держась за кованые  перила.  Подняться  нужно  на  двенадцатый
этаж. Когда смотришь вниз, видны исчезающие во тьме  перила  и  отвесная
пропасть лифтовой шахты.
   Хотя я стараюсь ступать бесшумно,  мои  каблуки  стучат  по  каменным
плитам. Придя в номер, я глубоко вздыхаю, счастливая уже тем, что  между
мной и тяжелой тишиной коридоров и переходов есть хоть какая-то дверь.
   На этот раз на постели нет пакетов, нет и записки. На стенах  я  вижу
шесть больших гвоздей, вероятно вбитых для того,  чтобы  вешать  картины
форматом  с  мои  репродукции.  Стены  (везде,  но  не  вокруг  гвоздей)
сероватые и давно некрашены. Впечатление такое, будто из комнаты хозяева
только что уехали, причем так спешно, что  даже  чемоданов  не  сложили,
успев только снять со стен семейные портреты. В  ванной  около  раковины
один вделанный в стену шкаф, другой около душа.
   Я сажусь  на  оранжевое  покрывало,  которым  застелена  односпальная
кровать. Матрас глубоко проваливается подо мной.  Я  ставлю  портфель  у
ног, а сумку прижимаю к себе. Наконец-то звонит телефон.
   - Разденься, - говорит он мне, - и завяжи глаза, в верхнем ящике есть
шарф.
   Этот шарф из белого  хлопка  (с  маленькими  розовыми  цветочками  по
краям) мне подарили две подруги года три тому назад. Он тщательно сложен
и лежит в глубине ящика. Я снимаю с себя синюю майку  и  льняные  брюки,
немного удивленная тем, что приходится раздеваться самой; с тех пор, как
я живу с ним, я от этого отвыкла.
   Дверь отворяется. Он затворяет ее за собой. Он  подходит  к  постели,
срывает одеяло и простыни, толкает меня.  Я  падаю  на  пол,  ничего  не
понимая.
   - Ну, не плачь, - голос ледяной. - Еще наплачешься вволю.  А  ведь  я
просил тебя о пустяке: шарф завязать...
   - Комната какая-то зловещая, - говорю я. -  Я  не  могла  долго  быть
здесь одна.
   - Ты вообще не много можешь. На счастье, я был здесь.
   - Я не знала, что ты здесь.
   - Давай, завязывай шарф, - говорит он.
   Я складываю шарф и неловко завязываю себе глаза. Он засовывает  между
шарфом и бровями палец, потом еще два, развязывает шарф, завязывает  его
сам. Становится темно. Я  слышу  шорох  целлофана,  разрываемой  бумаги,
щелчок его зажигалки, потом во рту у меня оказывается сигарета. Он берет
мою левую руку и складывает пальцы так, чтобы я могла держать  маленькую
пепельницу.
   Выкурив две сигареты, я кашляю и прочищаю горло. Потом открываю  рот.
Стучат. Я слышу как он идет, открывает дверь,  с  кем-то  тихо  говорит.
Голос такой же низкий, как его, но сильно от  него  отличающийся:  может
быть, это женский голос?
   - Согласен...
   - Ну, а время...
   - Начинайте сейчас...
   Я не очень хорошо понимаю смысл фраз.
   Следующие десять минут меня одевает женщина. Теперь  я  уверена,  что
это женщина. Меня касаются ее груди; они у нее, по-видимому,  большие  и
мягкие. Воздух  наполнен  сильным  запахом,  который  я  никак  не  могу
определить: он не тошнотворен, хотя и крепок, и не удушлив, хотя  в  нем
есть мускус и вербена. У женщины очень длинные ногти,  она  меньше  меня
ростом, она недавно выпила немного вина и прополоскала рот Лаворисом. Ее
густые длинные волосы касаются моей кожи, как ее груди.
   Я пытаюсь представить себе одежду, которая не предназначена.  Трусики
узкие из скользкой материи, с жесткой резинкой чуть повыше лобка.
   На ноги она мне натягивает сапоги, которые  внутри  скрипят;  у  них,
должно быть, высокие каблуки  и  толстая  подошва.  Надевает  мне  через
голову юбку с застежкой-молния. Я щупаю ткань, зажав ее между большим  и
указательным пальцем: она холодная и скользкая,  как  пластиковый  плащ.
Значит, на мне мини-юбка из винила.
   Потом она переходит к лифчику.
   - Наклонись чуть-чуть, моя красавица, - говорит она мне заговорщицки.
- Сейчас мы славно развлечемся.
   Я наклоняюсь, и она прилаживает бюстгальтер, беря каждую мою грудь  в
ладонь и запихивая в чашечки снизу  и  сбоку  кусочки  ваты.  Когда  она
просит меня выпрямиться, я провожу рукой по  кружеву  бюстгальтера:  мои
груди соприкасаются, хотя обычно  это  бывает  только  тогда,  когда  их
сжимает  мужчина.  Сама  мысль  о  том,  что  моя  грудь  выглядит   так
экстравагантно, меня смешит.
   - Что здесь смешного? - спрашивает он.
   - Послушай, - отвечаю я. - Встань на мое место. Я в каком-то отеле, с
завязанными глазами,  и  кто-то,  кого  я  не  знаю,  надевает  на  меня
бюстгальтер, который я была бы  счастлива  носить  между  двенадцатью  и
восемнадцатью годами, если, конечно, моя  мать  мне  бы  это  позволила.
Постарайся представить себе все это, и скажи мне, разве это не смешно?
   - Понимаю, - сказал он.
   Тем временем женщина надевает мне через голову  что-то  вроде  майки.
Она без рукавов,  кончается  на  несколько  сантиметров  выше  талии,  а
начинается там, где верхний край бюстгальтера. Мини-юбка, майка,  сапоги
на толстой подошве и высоком каблуке: меня одели проституткой.
   Но мне не дали времени поразмышлять над этим вопросом. Платок с  глаз
снимают. Передо мной в гаснущем свете дня я вижу огромный светлый  парик
а ля Долли Нортон, под  ним  чудовищно  накрашенные  глаза  и  блестящий
темно-коричневый рот. Потом черную майку, в вырезе которой видны большие
груди  и  бюстгальтер  из  черного  кружева,  красную  виниловую   юбку,
доходящую до половины бедер: мой двойник. Я и она,  одетые  одинаково  и
противопоставленные чему-то, о чем я пока не догадываюсь.  Я  пристально
смотрю на нее.
   Ни он, ни она не двинулись с места. Только  в  ту  секунду,  когда  я
сажусь на кровать, собираясь наконец задать вопрос, он говорит женщине:
   - Продолжай.
   Это длится около получаса: она надевает на меня такой же, как у  нее,
парик, накладывает мне на лицо много косметики, которую она  достает  из
парчовой сумочки, наполненной тюбиками, баночками и щеточками. Хотя  она
терпеливо старается наклеить мне фальшивые ресницы, ей это не удается. Я
к ним не привыкла и не в состоянии не мигать. Кончается  дело  тем,  что
она густо накладывает тушь на мои  ресницы,  сначала  один  слой,  потом
другой и третий. Она обводит мне губы  коротким  и  жестким  карандашом,
потом очерченную таким образом  поверхность  красит  губной  помадой,  а
сверху наносит вазелин. Еще раз поправляет  на  мне  парик,  старательно
причесывает его и, довольная, говорит:
   - Иди, лапочка, посмотри на себя в зеркало, оно там.
   Я смотрю на него. Он сидит в единственном кресле в  комнате,  положив
ногу на ногу и засунув руки в карманы. Молчит. Я медленно иду в ванную и
смотрю в зеркало. Оно разбито, и трещина отрезает  треугольник  в  левом
его углу.
   Я вижу то, на что обычно стараешься не смотреть, если ты с  мужчиной,
и на что с неловкостью бросаешь беглый взгляд, если ты одна: проститутку
с  8-й  авеню.  Не  прелестную  ночную  красавицу  парижских   кафе,   а
чудовищную,   отвратительную,   жалкую   нью-йоркскую   шлюху,    ужасно
накрашенную и готовую в равной  степени  или  предложить  прохожим  свои
услуги, или своровать у них бумажник. Да, тот тип шлюх, которые в  шесть
часов вечера в дешевых магазинах прячут лицо  за  пластиковыми  сумками,
чтобы спрятаться от полиции нравов.
   Я оборачиваюсь к ним... не в силах уйти, убежать. Я в  ужасе...  Нет,
не то... Трое людей смотрят друг на друга в крошечной  мерзкой  комнате:
две проститутки и  элегантный  мужчина,  прекрасно  чувствующий  себя  в
темно-синем костюме в  полоску,  безупречной  розовой  рубашке  и  синем
галстуке в мелкий белый горошек.
   - Ты потрясающе выглядишь,  цыпочка,  -  говорит  первая  проститутка
второй.
   - Я плачу тебе не за разговоры, - смеясь, отвечает сидящий  в  кресле
мужчина.
   - Так она вам нравится? - упрямо спрашивает первая проститутка. -  Вы
этого хотели?
   - Ну, ты же не за красивые глаза  это  делала,  -  пока  еще  любезно
отвечает он. - И все это стоило тебе треть от того,  что  ты  запросила,
значит...
   - Не так-то просто  надевать  на  женщину  вещь  за  вещью,  да  и  с
размером, если хотите знать, тоже были некоторые сложности...
   - Всем здесь хочется разговаривать, кроме меня, - говорит мужчина.  -
Сними с меня одежду. И не  торопись.  У  нас  нынче  ночью  полным-полно
времени. Пришло время, и  больше  его  не  будет,  узнать  все  об  этих
блядских штучках. Воспользуемся этим. А ты, - говорит он,  обращаясь  ко
мне, - садись и смотри. Тебе многому следует научиться.
   Я пристально разглядываю дыру в полу около  ванной.  Она  начала  его
раздевать (я и до пуговицы  на  его  рубашке  никогда  не  дотронулась);
делает она это спокойно и сноровисто, как мать, раздевающая  малыша  для
того, чтобы он принял ванну, а мальчик настолько устал от игр и беготни,
что он не думает  сопротивляться,  пока  мама  снимает  с  него  грязную
одежду, ставит его в ванну, надевает на него пижаму и подтыкает  одеяло,
уложив в постель.
   Он ложится на спину и говорит мне, глядя не на меня,  а  на  женщину,
которая стоит перед ним:
   - Садись на этот стул и не шевелись.
   Как во сне, я  подхожу  и  сажусь.  Как  во  сне,  я  вижу,  как  она
становится на колени между его ногами. Я не могу  унять  дрожи,  хотя  я
сжимаю ноги, опираюсь локтями о колени и зажимаю пальцами рот. Он  ловко
снимает с нее юбку, и я вижу черный треугольник ее трусиков  и  ее  зад.
Несколько секунд я думаю только о том, что кожа ее очень бела и  кажется
безупречной. В моем мозгу объективно отражается картина, которую я  вижу
перед глазами (я только испытываю некоторое вежливое удивление): толстые
ягодицы и пышный парик шевелящийся между ног лежащего мужчины. Вначале я
слышу только, как она сосет; потом он начинает  задыхаться,  стонать.  Я
хорошо знаю эти звуки. Я считала, что они в некотором  роде  принадлежат
мне, в той мере, во всяком случае, в какой я одна была способна  вызвать
их своим ртом, в той мере, в какой они были результатом  моего  таланта,
моего  умения.  Запястья  у  меня  влажные  и  измазаны  тушью.  Женщина
просовывает  руку  между  его  ляжками,  ее  голова   теперь   двигается
вертикально,  снизу  вверх,  поднимается   и   опускается   прерывистыми
толчками.
   - Да, да, - шепчет он, - Боже мой.. Почти не понимая, что я делаю,  я
срываю со стоящей на коленях женщины парик  и  вцепляюсь  в  ее  темные,
шелковистые волосы.
   - Но что...
   Она сопротивляется, наши тела сплетаются. Он садится на край кровати.
Я оказываюсь перекинутой через его левое бедро, правой рукой он  хватает
меня пониже колен, а левой - обе моих руки за моей спиной. Он сдергивает
с меня юбку, хватает  ремень.  Потом  просовывает  руку  под  резинку  и
спускает  с  меня  штаны.  Я  сжимаю  зубы,  обезумев  от  ужаса,   меня
переполняет бешенство. Не хочу кричать, пусть он бьет  меня  часами,  не
хочу... Учитель в  колледже  говорил  одному  ученику,  мрачному  парню,
который был сильнее и выше всех нас:
   - Твой отец должен был бы положить тебя к себе  на  колени,  спустить
тебе штаны и выпороть. - Он говорил так, когда  этот  отрок  опрокидывал
чернильницу (или даже тогда, когда он ничего такого не делал).  Все  это
говорилось мягко, но даже в этой мягкости сквозил какой-то  кошмар.  Это
давно забытое воспоминание всплывает в моем мозгу. Но сейчас все гораздо
хуже. Все, что он делал со мной эти недели, было не так унизительно, как
эта  насильственная  плотская  близость.  Быть  привязанной  к  постели,
ползать по полу, жить в  наручниках,  нет,  это  все  раем  покажется  с
теперешним положением, когда я подставляю ему ягодицы, как на  блюде,  а
кровь кипит у меня в жилах, гудит в ушах...
   Естественно, дело кончается тем, что я кричу. Он  перестает  хлестать
меня, но не отпускает. прохладная ладонь гладит меня по  коже,  по  телу
пробегают пальцы; рука подсовывается под мой живот, спускается по ляжкам
к коленям, скользит по ногам.
   - Дай мне вазелин, который ты принесла, - говорит  он  женщине,  -  и
держи крепко ее руки.
   Он раздвигает мне ягодицы, глубоко  засовывает  палец  в  мой  задний
проход, а другой - между половыми губами; вторая  его  рука  по-прежнему
скользит между  моими  ногами.  У  меня  напрягаются  все  мышцы.  Перед
закрытыми глазами вертятся желтые спирали; я стараюсь сосредоточиться на
них. Скриплю зубами, вонзаю ногти в ладони; я в  большем  отчаянии,  чем
была тогда, когда он побил меня в первый раз.
   - Я больше не могу, прошу тебя, не...
   А мое тело начинает медленно двигаться в такт движениям его  пальцев.
Я выгибаюсь, дрожу.
   - Ты думаешь, что знаешь, что хочешь, лапочка, - говорит  он  шепотом
прямо мне в ухо, - а на самом деле ты делаешь то, что хочет твоя п...да.
   Еще один сильный толчок. Я кричу.
   - Заставь ее замолчать, - говорит  он  женщине,  и  своей  надушенной
ладонью она зажимает мне рот. Я изо всех сил кусаю ее, и она заталкивает
шарф мне в рот. Потом рот мне освобождают, и его руки ласкают меня, пока
я снова не кончаю, в этот раз намного быстрее.
   - Умоляю тебя, я больше не могу, дай мне кончить...
   Он входит в меня  все  глубже,  и  я  больше  не  могу  говорить,  но
продолжаю повторять:
   - Умоляю тебя...
   Я рухнула на постель и рыдаю  под  подушкой;  рыдания  глухие,  будто
доносящиеся издали. Язык у меня между ляжками. Подушку снимают. Его тело
над моим, но язык по-прежнему там, между моими ногами, и  он  заставляет
меня стонать.
   Моя голова у него на плече, он лежит рядом со  мной,  крепко  обнимая
меня; его пальцы у меня во рту,  она  сидит  на  нем  верхом.  Когда  он
кончает, наши глаза - ее и мои - на мгновение встречаются.

***

   Я еду в метро. Два месяца. Чуть больше девяти недель. Два месяца тому
назад я потеряла всякий контроль над собой. Напротив меня сидит мальчик;
кудри падают ему на лоб, рубашка расстегнута. В руках - раскрытая книга.
Я смотрю на него долгим взглядом. Все тело мое расслаблено. Он  отвечает
на мой взгляд,  пытается  раза  два  улыбнуться.  Я  скрестила  руки  на
коленях. Я не улыбаюсь. Я  осознаю  свою  новую  власть,  и  мальчик,  я
полагаю, тоже. Впрочем, должно быть дело идет не о  новой  власти,  а  о
старой, о существовании которой я не догадывалась.
   Я схожу на 4-й Западной улице. Мальчик вытягивает шею, чтобы на  меня
посмотреть,  открывает  рот,  когда  я  смотрю  на   него,   и   неловко
поднимается, чтобы тоже выйти, но двери закрываются.
   Этот мальчик почувствовал, что во мне происходит. Это сочится из всех
моих пор. За эти месяцы я узнала о себе кучу вещей, и узнаю что-то новое
каждый вечер. "Что-то новое", - шепчет голос в  моем  мозгу.  Осознанная
новая власть: уязвимость, извращенная при этом, потому  что  это  полная
уязвимость и такая же естественная, как трава  в  лугах  или  асфальт  в
Нью-Йорке. Покорность. Возьми  меня.  Все  что  хочешь  делай  со  мной,
неважно что, возьми меня, если хочешь, убей. Но прежде всего, стань моим
господином. Посмотри на меня,  посмотри  на  меня:  глаза  мои  закрыты,
влажные волосы раскинуты по подушке, твои пальцы  лежат  на  моей  щеке.
Даже больше того: скажи мне тихо,  что  ты  будешь  меня  бить,  что  ты
посадишь меня на цепь у ночного столика и будешь  кормить,  как  рабыню.
Заставь  меня  есть  тебя,  пить  тебя  между  куском  жареной  рыбы   и
картофелем, поднеси стакан вина к моим губам, пока жидкость  не  потечет
мне в горло. Я закрыла глаза, это ты должен знать, как подносить  стакан
к моим губам, а не я. Вино течет по подбородку, и его  некому  вытереть;
синяки, крик, приглушенный на  первый  раз.  Видеть,  как  ты  проводишь
пальцем по моим ссадинам, с закрытыми  глазами  чувствовать,  как  снова
твердеет твой член.
   Прошли недели, и я уже не могу заглушать крик. Может быть кровь, если
бы брызнула кровь... Что бывает, если  тебя  выпорют  до  крови?  Трудно
представить себе то, чего не пережил. Если вы никогда не выли  от  боли,
потеряв всякую власть над собой, вы не можете себе представить, что  это
такое. Теперь я знаю, что это: это похоже на оргазм, на то, как  в  тебе
поднимается оргазм. Сначала крик, где-то далеко,  внутри  меня,  у  него
есть что-то общее со мной и вместе с тем нет ничего общего со мной. Я не
отвечаю за этот крик. Вовсе нет.
   Мое тело уступает, открывается, разрывается. Нет границ, нет преград.
Чужие, далекие крики. Нет, я за них не отвечаю.
   Позади годы бесконечного трюкачества.  Возвышающая  меня  власть  над
собой и умение изобразить экстаз, которое она доставляет.  "Ах,  дорогой
мой, дорогой мой". "Динамит в постели", -  сказал  один  мужчина  своему
другу в ту минуту, когда я  входила  в  гостиную,  всего  несколько  лет
назад. Я ни разу не кончила с ним, ни  одного  раза  за  десять  месяцев
беспрерывных кривляний, а ведь мои реакции ему  нравились.  Я  смотрела,
как он, лежа на мне, кончает: глаза его были закрыты, лицо  искажено.  Я
сохраняла власть над собой. Кончено. Он, он сумел взять меня, увести  за
пределы меня самое, он сумел, он может это - о, сколь желанно  для  меня
его явление!
   За всеми пределами - это название порнографического  фильма,  который
идет на Бродвее и на 44-й улице.
   За всеми пределами - прекрасное  название.  Он  обещал  мне,  что  мы
пойдем на этот фильм.
   - Мы посмотрим кучу фильмов, - сказал он, - когда пройдем ту фазу,  в
которой мы сейчас живем.
   Он прав. Такую фазу, как нынешняя, нужно прожить до конца.  Он  ведет
меня шаг за шагом, он не пьян, он не в эйфории.  Перейдем  этот  предел,
потом следующий, потом еще один. Вот уже три  дня  я  перешла  все  свои
пределы. Вот уже два месяца я потеряла  всякую  власть  над  собой.  Уже
давно я не могу сказать, сколько раз я кончала, сколько раз сказала:  "Я
прошу тебя, не надо, прошу тебя, не надо". Я умоляю его каждый вечер,  -
о, какое счастье умолять!  "Я  прошу  тебя  что?"  -  говорил  он  тихо,
заставляя меня кончить еще раз. Мой голос, такой далекий. Это больше  не
мой голос. Я умоляю его каждый вечер,  в  горле  у  меня  пересохло,  по
животу течет пот, ляжки горят и  стали  липкими.  Я  полностью  потеряла
власть над собой.
   Послушай, Пресвятая Дева Мария: я стала теперь совсем, как ты. Мне не
нужно контролировать себя, он все взял на себя, и так будет до тех  пор,
пока он меня не убьет. Но нет, я надеюсь, он меня не убьет, для этого мы
оба слишком эгоистичны. Ведь есть столько способов  продвигаться  вперед
всю жизнь. Сначала синяки, заглушенные крики - это первый раз. Я  с  ним
всего девять недель, но уже давно я прошла через заглушенные крики. Ведь
то, что люди делают до того,  как  их  должны  убить,  неисчислимо.  Для
первого раза, брызнувшая кровь: это  нечто  непредставимое.  А  впрочем:
если бы ты убил меня, тебе нужно было бы найти кого-то другого, а  раз