.
   - Прямо декорация  для  фильма,  где  Джуди  Гарланд  играет  девушку
шестнадцати лет с разбитым сердцем.
   - Я спросил только о кровати.
   Я внимательно рассматриваю пышное чудо, маячащее перед глазами.
   - Недурно, но очень кричаще. А передняя и задняя  спинки  наводят  на
мысль о  дверях  волшебного  королевства.  Недостает  только  нескольких
медных птиц и одной-двух голов чудовищ.
   Он подходит к рыженькой женщине, которая  минуту  тому  назад  желала
приятного отпуска продавцу.
   - Когда мне могут доставить эту кровать?
   Я теряю дар речи.
   - Эту кровать? - переспрашивает женщина, улыбаясь ему и поворачиваясь
ко мне. - Будьте любезны, присядьте на минутку, я уточню сроки доставки.
   Я шепчу:
   - Но ты просто сумасшедший! В уме повредился!
   Он смотрит на меня без улыбки.
   - Ты представляешь, как будет выглядеть это барочное чудовище в твоей
монашеской келье?
   Продавщица повесила трубку.
   - Никаких проблем, сударь. Мы как раз собирались сменить эту  мебель.
Если вы мне скажете, когда вы хотите ее получить, я вам сообщу, в  какой
зоне доставки вы находитесь и в какие дни недели наши люди там бывают.
   - Мне нужно еще кое-что  уточнить,  -  говорит  он  после  того,  как
продавщица записывает его адрес.
   Мы вместе с ней подходим к "спальне", отгороженной от  прохода  цепью
из пластмассы.
   - Мы можем подойти поближе? - спрашивает он.
   Мы все трое стоим перед кроватью.
   - Это одна из самых...
   Он ее прерывает:
   - Боюсь, моей подруге нужно лечь на нее, чтобы принять  окончательное
решение.
   Он поворачивается ко мне.
   - Пожалуйста, сними обувь.
   Хотя люди в магазинах довольно часто ложатся  на  матрасы,  чтобы  их
опробовать, что-то - я и сама не знаю что - заставляет меня  покраснеть.
Я снимаю обувь, сажусь на кровать, вытягиваю ноги и опираюсь  спиной  на
матерчатый валик.
   - Ляг посредине, - говорит он мне.
   Следя  глазами  за  блестящими  точками  на  покрывале,  я  осторожно
перемещаюсь, стараясь изо всех сил перенести тяжесть на  руки  и  локти,
чтобы не сбить материю.
   - Закинь руки за голову и возьмись за изголовье, - говорит он.
   Невольно мне в голову приходит мысль: мм в Блулшнгдейле,  в  субботу,
но несмотря на всю эту толпу мне кажется, что мы в  морге.  Я  могла  бы
спрыгнуть с кровати, спуститься на лифте и пойти в кино...
   - Давай, лапочка, - говорит он мне ровным  голосом.  -  Мы  не  можем
провести здесь весь день. Вытяни ножки.
   - Вам доставят ее в четверг, - говорит продавщица.
   - Вытяни ножки.
   - Вообще доставка у нас идет по четвергам  и  пятницам,  но  я  лично
прослежу, чтобы вам ее доставили в четверг.
   Я делаю как он велит.
   Потом застегиваю сандалии, стараясь избегать взглядов какой-то  пары,
стоящей у ограждения.
   - У вас есть матрацы, мисс? - спрашивает он.
   Она кашляет, потом отвечает ровным голосом:
   - Матрацы продают на четвертом этаже, но вы можете купить его здесь.
   - В таком случае, - говорит он, - будьте любезны доставить мне вместе
с кроватью жесткий матрац.
   - Но, сударь, нужно, чтобы вы его выбрали...
   - Незачем.
   - Угодно вам "Посьюрипедик"?
   - Прекрасно, - отвечает он.
   - Что же до обивки...
   - Я буду вам бесконечно признателен, если вы выберете ее  сами,  -  с
улыбкой отвечает он.
   Я смотрю на него: высокий  мужчина  в  старых  брюках  цвета  хаки  и
теннисных туфлях; нос у него шелушится, а кожа  на  лице,  шее  и  руках
очень загорела.
   - Очень хорошо, - отвечает продавщица и улыбается ему в ответ.
   - Мне нужно еще четыре больших подушки.
   - Перьевые или дакроновые? И какого размера?
   - Мне нужны подушки, - повторяет он.
   На обратном пути мы оба молчим.  Спустя  несколько  дней  в  почтовом
ящике своей квартиры я нахожу пакет из  Блумингдейла,  в  котором  лежит
записная книжка, обтянутая шелком.

***

   Мы ходим по хозяйственным делам: супермаркет,  бакалея,  прачечная...
Прекрасный субботний день через неделю после нашей поездки в Блумингдейл
(кровать, как и было обещано, привезли в  четверг),  в  начале  июня.  Я
думаю о том, что в жизни не была так влюблена. Два раза подряд я  громко
говорю вслух:
   - Ну можно ли быть такой счастливой?
   И каждый раз он улыбается мне в полном восхищении и перехватывает все
пакеты в одну руку, чтобы другой обнять меня за плечи.
   Мы оба уже обвешаны покупками, но тут вдруг он мне говорит:
   - Мне нужно купить себе еще кое-что.
   Он останавливает такси, и мы едем в Бруклин и оказываемся в маленькой
темной лавочке, где продают охотничьи товары. В ней два продавца -  один
пожилой, достойного вида, другой -  почти  подросток,  -  но  ни  одного
покупателя. Он примеряет водонепроницаемые куртки,  вроде  тех,  которые
носят на парусниках.
   Я кладу свертки на стул, смотрю по сторонам, начинаю скучать,  сажусь
на край старого бюро орехового  дерева,  рассеянно  перелистывая  старый
номер Нью-Йоркера, который необъяснимым образом кажется  мне  совершенно
новым.
   - Я думаю, этот, - говорит он.
   Я бросаю взгляд в сторону прилавка: он смотрит на меня, держа в  руке
стек.
   - Я хотел бы его опробовать.
   Все внезапно меняется: я чувствую себя  заблудившейся,  потерянной  в
мире, мне враждебном, в чужой стране. Он подходит ко  мне,  приподнимает
юбку, обнажая мою левую ногу (ту, которой я прислонилась к бюро) и  бьет
стеком по внутренней поверхности бедра.  Меня  охватывает  жгучая  боль,
растворенная в  накатившей  волне  наслаждения;  я  застываю  на  месте,
онемев: каждая частица моего тела наполняется сладострастием. Служащие в
глубине  лавки   побледнели.   Он   осторожно   одергивает   мне   юбку,
оборачивается  к  пожилому  продавцу,  в  своем  костюме   похожему   на
счетовода. Тот стал весь красный.
   - Этот я и возьму.

ЧТО ОН ДЕЛАЛ

   - Он меня кормил. Покупал продукты, готовил, мыл всю посуду.
   - Утром он меня одевал, а вечером раздевал и относил мое белье вместе
со своим в прачечную. Однажды вечером, снимая с меня туфли, он  заметил,
что их нужно починить, и на следующее же утро отнес их сапожнику.
   - Он без устали читал  мне  газеты,  журналы,  детективы  и  рассказы
Кэтрин Менсфилд, он даже читал вслух дела, когда я приносила  их  домой,
чтобы поработать.
   - Каждые три дня он мыл мне голову. Он сушил мне волосы  моим  ручным
феном; только первые два раза он делал это неловко. Однажды он купил мне
очень дорогой гребень (от лондонского Кента) и ударил меня им.  Царапины
от этого гребня не заживали очень долго. Но  каждый  вечер  он  меня  им
причесывал.  И  никогда  -  ни  до,  ни  после  того  -  мои  волосы  не
расчесывались так часто и тщательно, и с такой  любовью.  Они  блестели,
как никогда раньше.
   - Он покупал мне тампоны и  менял  их.  В  первый  раз  я  совершенно
обалдела, а он сказал:
   - Я же лижу тебя, когда у тебя месячные, и нам  обоим  это  нравится.
Так какая разница?
   - Каждый вечер он приготавливал мне ванну, пробуя разные соли,  масла
и другие косметические средства, с удовольствием подростка  покупая  мне
все это в великом множестве и разнообразии, хотя сам продолжал принимать
привычный душ с мылом или обыкновенным шампунем. Я постоянно  спрашивала
себя, что думает его домработница о кнуте, стоящем на раковине в  кухне,
о наручниках, которые висят на ручке двери  в  столовой,  о  серебристых
цепях, валяющихся в углу спальни. Я пыталась представить себе,  что  она
думает об этом изобилии внезапно появившихся флаконов, о  девяти  разных
шампунях (почти нетронутых), заполнявших  шкафчик  в  ванной,  о  десяти
упаковках разных солей, выстроившихся в ряд на бортике ванны.
   - Каждый вечер он снимал с моего лица косметику.  Никогда  не  забуду
ощущения, которое  я  испытала,  усаживаясь  в  кресло  закрыв  глаза  и
запрокинув голову, а он, вооружившись кусочками ваты,  осторожно  очищал
мой лоб, щеки, и особенно долго задерживался на веках.

ЧТО ДЕЛАЛА Я

   - Ничего.
   Он возвращается домой очень озабоченный. Один  из  его  партнеров  по
теннису сказал, что корм, который он дает кошкам (Тендер  Витлз),  очень
плох. По его словам, это все равно, что кормить людей одними  консервами
и сладостями. Он спрашивает меня, блестит ли их шерсть.  Энди  -  знаток
кошек! Он же знает о кошках только то, что ему рассказала одна  женщина,
с которой он расстался четыре года тому назад. У нее был  сиамский  кот.
Согласна, - если шерсть черной кошки внезапно перестает блестеть, что-то
неладно. Но эти-то? Они все толще и толще, но шерсть... Боже мой, да они
всегда такие и были! А у твоих кошек шерсть блестела?
   Вечером он вываливает в кошачьи миски банку куриного паштета и  банку
тунца. На следующее утро он готовит им три блюда со взбитыми  яйцами:  в
первое добавляет немного тунца, а  в  третье  немного  молока.  Вечером,
часов около шести, он кладет им в тарелку около фунта вырезки (блюдец  у
него не много, а мисок свободных больше нет).
   Кошки бросаются в кухню. Но ни одна не дотрагивается до еды,  которую
он им приготовил.
   Ни одна даже не понюхала тарелки и миски, которыми заставлен весь пол
в кухне; по правде говоря, они обращают на них не больше  внимания,  чем
на пустую пачку  от  сигарет,  брошенную  на  пол.  В  девять  часов  он
возвращается на кухню. Я иду за ним. Он показывает мне кошачьи  миски  и
белую  тарелку  китайского  фарфора  (с  золотой  каймой  и  розовыми  и
сиреневатыми цветами в середине: она ему досталась от тетки, которая ему
отказала еще и скатерть из  дамасского  полотна,  покрывающую  обеденный
стол).
   - Видишь? - говорит он. -  Они  бы  уже  давно  попробовали  все  эти
прелести, если бы им это было полезно. Животные едят то, в чем нуждается
их организм, - не так, как люди. Во всяком случае, так  сказал  мне  тот
толстый в магазине.
   И сделав столь справедливое умозаключение, он кладет  в  миски  банку
тунца и банку шариков из печенки и курятины  (те  самые  Тендер  Витлз).
Кошки мгновенно прибегают.
   - Ну, - бурчит он, - кажется, мода на натуральную пищу  действительно
ушла навек! Да здравствует Тендер Витлз!

***

   Я стою почти на цыпочках, руки  мои  подняты  над  головой,  а  кисти
привязаны к крюку, на котором днем висит  его  единственная  картина.  В
комнате почти темно: горит только  лампа  на  его  бюро.  Он  велел  мне
молчать. Хотя включен телевизор, он  целиком  погружен  в  работу  и  не
поднимает глаз от папок. Время тянется и тянется. У меня начинают болеть
руки, потом все тело, и я в конце концов ему говорю:
   - Послушай, я больше не могу...
   Он насмешливо смотрит на меня, идет в спальню, возвращается оттуда  с
двумя носовыми платками и говорит мне вежливо и любезным тоном:
   - Заткнись, пожалуйста.
   Он заталкивает  один  платок  почти  целиком  мне  в  рот,  а  другой
обвязывает вокруг головы.
   Начались шестьдесят минут.  Я  пробую  слушать  передачу,  смотрю  на
нижнюю часть экрана, чтобы отвлечься и забыть о  боли,  которая  волнами
охватывает меня. Я уговариваю себя,  что  мое  тело  скоро  онемеет,  но
ничего  подобного:  боль  становится  все  сильнее.  К  концу  передачи,
несмотря на платок, засунутый мне почти  в  горло  и  прижимающий  язык,
слышно, как я глухо стону. Он встает, подходит ко  мне,  включает  лампу
рядом с бюро и поворачивает ее так, что свет слепит меня. Первый раз  со
дня, когда я узнала его,  я  плачу.  Он  внимательно  смотрит  на  меня,
выходит из комнаты и возвращается с бутылкой  ароматического  масла  для
ванны, которое он принес сегодня, когда пришел  с  работы.  Он  начинает
натирать им мою грудь, шею, подмышки.  Сознание  мое  целиком  поглощено
конвульсивными приступами боли. Он массирует  мне  грудь;  от  слез  мне
трудно дышать носом. Теперь он втирает масло  в  мой  живот,  медленными
круговыми движениями, ритмичными и сильными. Вдруг меня охватывает ужас:
я уверена, что сейчас задохнусь. Да, я сейчас задохнусь,  я  умру...  Он
раздвигает мне ноги, от этого тело мое напрягается еще больше. Я вою. Но
из моего заткнутого рта доносится слабый звук, похожий на  далекий  звук
сирены в тумане. Первый раз за вечер  он  проявляет  интерес,  он  почти
заворожен. Я вижу его глаза совсем  рядом  со  своими,  что-то  тихонько
трется о мой клитор. Пальцы у него все в масле; я  по-прежнему  вою,  но
этот вой мало-помалу начинает перемежаться  стонами,  которые  я  издаю,
когда кончаю; впрочем, они очень похожи. И в конце концов я кончаю.
   Он отвязывает меня,  берет  меня  стоя,  потом  кладет  в  постель  и
вытирает мне лицо полотенцем, намоченным в холодной  воде.  Затем  долго
растирает мне запястья. Перед тем, как я засыпаю, он говорит мне:
   - Завтра, лапушка, тебе придется надеть блузку с  длинными  рукавами.
Такая досада, ведь будет очень жарко...

***

   Наши вечера ничем не отличались друг от друга. Он наполнял  для  меня
ванну, раздевал меня, надевал на меня наручники. Пока он переодевался  и
готовил обед, я лежала в ванне. Когда я хотела выйти из ванны,  я  звала
его. Он меня поднимал, тщательно намыливал, мыл и вытирал. Потом  снимал
с меня наручники и надевал на  меня  одну  из  своих  рубашек  -  белую,
розовую или голубую поплиновую, которые обычно носят с пиджаком и рукава
которой  были  мне  длинны,  причем  каждый  вечер  чистую,  только  что
принесенную  из  китайской  прачечной.  Потом  снова  надевал  на   меня
наручники. Я смотрела, как он готовит обед. Он был  прекрасным  поваром,
хотя его меню было несколько ограниченно: он умел  готовить  четыре-пять
блюд, после чего несколько дней кормил меня омлетами  и  бифштексами,  а
потом повторял все сначала. Пока он резал салат, он всегда пил  вино,  и
поил меня из своего бокала. Он мне рассказывал, как прошел день  у  него
на работе, а я ему - как у меня. Кошки терлись о мои голые ноги.
   Приготовив обед, он клал еду  на  одну  большую  тарелку.  Мы  шли  в
столовую, в которой едва помещались обеденный стол и три стула; там  был
еще старый восточный ковер. Это, безусловно, была самая веселая и  яркая
комната в его квартире. Он расставлял  приборы  на  скатерти  дамасского
полотна. Я, привязанная к столу, сидела у его ног. Он вилкой брал салат,
ел его, кормил меня, время от времени вытирая мне губы, если  я  пачкала
их растительным маслом, прихлебывал вино и  давал  выпить  мне.  Иногда,
когда он слишком низко наклонялся, вино  текло  по  моему  лицу,  шее  и
груди. Тогда он вставал на колени и слизывал вино с моих сосков.
   Часто во время обеда он брал мою голову и  зажимал  ее  между  своими
ляжками. Мы изобрели игру: он хотел знать,  сколько  времени  он  сможет
есть спокойно, а я старалась заставить его  как  можно  скорее  положить
вилку и застонать. Один раз я сказала ему,  что  мне  особенно  нравится
вкус его плоти, когда за этим идут овощи  с  керри.  Он  расхохотался  и
воскликнул:
   - Боже мой, да я завтра же приготовлю керри на весь остаток недели!
   Когда мы кончаем есть, он идет мыть посуду  и  варить  кофе  (ужасный
кофе, всегда одинаковый), который он  приносит  тотчас  же  в  столовую:
чашку, кофейник,  блюдечко  с  сахаром  и  рюмку  бренди  (через  месяц,
несмотря на всю свою любовь к кофе, я стала пить чай).  Потом  он  читал
мне вслух или мы читали каждый по отдельности. Когда я поднимала  глаза,
он  переворачивал  мне  страницу.  Иногда  мы  работали   или   смотрели
телевизор. Но чаще всего мы целыми часами болтали. Я никогда  ни  с  кем
столько не разговаривала. Он узнал всю историю моей  жизни,  подробность
за подробностью, а я столько же узнала о нем. С первого взгляда я узнала
бы его школьных друзей, догадалась бы о  настроении  его  начальника  по
тому, как тот садится в кресло. Мне безумно нравились его  шутки  и  его
манера произносить их, медленно,  с  оттенком  легкой  скуки,  намеренно
невыразительное выражение (если так можно сказать) его  лица.  Он  очень
любил слушать о моем деде, а я  любила,  когда  он  рассказывал  о  трех
годах, проведенных им в Индии.
   Мы никуда не ходили, с друзьями виделись только в полдень. Много  раз
он по телефону отказывался от приглашений, при этом  серьезно  глядя  на
меня и объясняя, что он завален работой. Я прыскала со  смеху.  И  почти
каждый вечер я была цепью привязана к дивану или к  журнальному  столику
рядом с ним.

***

   Среда. Мы знакомы три недели  и  назначили  друг  другу  свидание  на
полдень. Это единственный раз, когда  мы  завтракаем  вместе  в  рабочий
день, хотя наши конторы находятся на расстоянии  одного  доллара  такси.
Это ресторан в центре, шумный, как  все  прилегающие  улицы,  с  лампами
дневного света и толпой народа у дверей, ждущей пока освободится  место.
Мы сидим друг против друга на самом  свету.  Он  заказывает  сэндвичи  с
ростбифом и вино.
   Утром я одержала  на  работе  маленькую  победу:  проект,  который  я
защищала уже несколько месяцев, наконец принят. Я радостно ему  об  этом
рассказываю: "Это, конечно, не Бог весть что, но я очень  этим  горжусь,
потому что я все время думала, что..." Он кладет руку мне на  лицо,  так
что большой палец наискось прикрывает мне рот, а остальные  упираются  в
левую щеку.
   - Я хочу, чтобы ты мне все рассказала. Но у нас еще будет  для  этого
время. Не закрывай рот.
   Он снимает руку с моего лица и опускает большой палец  в  мой  бокал;
вино - темно-красное в бокале - на  его  коже  становится  прозрачным  и
розовым. Он смачивает мне губы. Его палец  движется  медленно,  при  его
прикосновении мышцы моего рта расслабляются. Потом он проводит им  слева
направо по верхним зубам, а затем справа налево по нижним.  Его  большой
палец в конце концов останавливается на моем языке.  Как-то  лениво,  не
беспокоясь, я думаю: он все это делает среди бела дня...
   Он легонько давит мне на язык, предлагая сосать его  палец.  Несмотря
на вино, у него соленый вкус. Каждый раз, как я останавливаюсь, он давит
чуть сильнее; я продолжаю и, почувствовав, что живот у  меня  становится
влажным, закрываю глаза.
   Он вынимает палец у меня изо рта, улыбается мне  и,  держа  руку  над
моей тарелкой, говорит:
   - Вытри меня.
   Я заворачиваю его руку в салфетку, как будто хочу остановить кровь. И
тут внезапно снова вижу себя привязанной к кровати, прикованной цепью  к
столу или умывальнику, всю в брызгах от его душа, который шумит у меня в
ушах; на моей верхней губе выступают капельки пота,  глаза  закрываются,
приоткрывается рот; да, себя,  привязанную,  обнаженную,  исполосованную
ремнем; привязанную и доведенную  до  одного-единственного  навязчивого,
неодолимого ощущения: желания, которое заполняет меня всю.
   - Не забывай, - говорит он мне. - Я хочу, что бы иногда ты вспоминала
днем, что ты есть. - И добавляет:
   - Пей кофе.
   Я важно цежу тепловатую жидкость, как будто я в самом деле мне на это
нужно было его разрешение.  Он  выводит  меня  из  ресторана.  Два  часа
спустя, не в силах больше терпеть, я звоню ему. Я так и осталась под его
влиянием. Просмотрела записи в календаре, долго глядела в  окно,  считая
окна здания напротив. Трубку телефона не поднимала. Его секретарша  сухо
предупреждает меня, что через пять минут у него деловое свидание.  Потом
я слышу его голос. Я говорю ему почти шепотом:
   - Ты не смеешь так поступать со мной.
   Короткое молчание.
   - Сегодня вечером я приготовлю креветок, - медленно  отвечает  он.  -
Думай об этом.

***

   Этот завтрак послужил поворотным моментом. С этой минуты стало ясно -
нам обоим, - что жизнь моя четко делится на: с ним, и без  него.  И  это
было ошибкой - и, быть может, ошибкой опасной  -  пытаться  их  смешать.
День за днем и неделю за неделей обе части моей жизни  находились  более
или менее  в  равновесии.  Чем  более  насыщенными  и  "фантастическими"
становились наши ночи, тем глубже погружались в грезы мои рабочие дни.
   Впрочем, эти грезы были довольно приятны. Я чувствовала себя  гораздо
лучше, чем тогда, когда моя работа,