й,   справа.   К   ней   обращаются
одновременно три покупателя. У нее круги под глазами,  и  улыбается  она
как-то натянуто. Тоненький голос внутри меня говорит: нехорошо  воровать
по субботам. Посмотри на нее: она вцепилась в край прилавка,  как  будто
она в осаде, она устала и особенно  от  того,  что  ей  приходится  быть
вежливой. Ей очень хотелось бы  крикнуть  всем  нам  здесь:  "Дайте  мне
вздохнуть!  Уходите!  Дайте  мне  вернуться  домой!"  -  Какой   мерзкий
поступок, - продолжает голос. - Ты могла бы своровать во вторник  утром.
И подумать только, что ты все эти годы ничего не своровала, даже  жетон,
упавший на пол в кабине телефона-автомата. Начинать в твоем возрасте!  Я
беру второй браслет в правую руку, беру цепочку и говорю продавщице, что
я хочу их купить. Она улыбается мне и отвечает, глядя на  браслет:  "Мне
тоже он очень нравится".
   Я  быстро  расплачиваюсь,  беру  бумажный  пакетик  с  украшениями  и
бросаюсь вон из магазина. Он стоит, прислонившись к  стене  у  остановки
автобуса на  15-й  улице.  Он  делает  мне  знак  рукой  и  одновременно
останавливает такси. Открывает дверцу, ждет пока я перейду улицу и сяду,
забившись поглубже.
   - Неплохо, - говорит он, когда такси отъезжает. - Довольно быстро.
   Сказав, он протягивает открытую ладонь к моей сумке. Я бросаю  в  нее
браслет - он мокрый, потому что руки у меня потные, - и тихо говорю:
   - Другой я купила. Я не могла...
   Он смеется, берет меня за волосы и привлекает к себе. От его  рубашки
веет свежестью. Кожа хорошо пахнет, как будто он только что принял душ.
   - Это не совсем то, о чем я думал, - говорит он, - но дело пойдет.
   Потом насмешливо спрашивает:
   - Ты что, дрожишь? - и обнимает меня.
   Он, по-видимому, мной доволен, но, кажется, абсолютно уверен в  себе,
и я спрашиваю себя, не знал ли он с самого начала, что я сворую. Да,  он
ни на минуту в этом не  усомнился.  Я  прячу  голову  ему  под  мышку  и
закрываю глаза. На самом деле все произошло быстро и даже легко.
   Как только мы поднимаемся в квартиру, он берет конверт,  кладет  туда
браслет и то, что он стоит (39 долларов 95 центов) и наклеивает марку.
   - Спустись и  отправь  это,  девушка-продавщица  очень  славная.  Они
получат это, самое позднее, во вторник.
   Я смотрю на него, потом заклеиваю конверт. Он щелкает пальцами:
   - Вот черт! Ты знаешь, что мы забыли? Купить оберточную бумагу, чтобы
завернуть подарок твоей матери. Я пойду ее куплю и  надеюсь,  что  когда
вернусь, вид у тебя будет повеселей. Ты же не банк ограбила!
   Несколько дней спустя он показывает мне самый красивый складной  нож,
который я когда-либо видела. Я сижу у него на коленях, когда он вынимает
его  из  внутреннего  кармана  пиджака.  Рукоятка  у  него   серебряная,
инкрустированная перламутром. Он показывает, как лезвие выходит с легким
щелчком, как нужно вставлять его обратно в перламутровые ножны.
   - Хочешь попробовать?
   Я беру его в руки: он холодный, точно мне по руке, как будто мне  его
подарили много лет тому  назад;  он  возвещает  мне,  что  пришло  время
великого самоуничижения.
   Я  неохотно  возвращаю  нож.  Он  снова   открывает   его,   тихонько
приставляет лезвие мне к горлу. Я отодвигаюсь, отодвигаюсь, пока  дальше
уже некуда. Сталь кажется безобидной, как зубочистка.
   - Не смейся, - говорит он, - это запросто перережет тебе горло.
   Но я не могу удержаться, и он  едва  успевает  убрать  нож,  когда  я
сгибаюсь от хохота пополам.
   - Я в самое время убрал эту штуку, - говорит он.
   - В самое время? Никогда не встречала мужчины, который бы так скверно
шутил.
   Голос у меня хриплый, голова еще откинута назад.
   - Не старайся  привести  меня  в  возбуждение,  рассказывая  о  своих
прошлых любовниках. Это так банально. Годится для фотороманов.
   - А мне это нравится, - говорю я. -  У  меня  характер  как  раз  для
фоторомана.
   - Характер для фоторомана, - повторяет он.  -  Посмотрите  только  на
нее! Как будто я не увидел это сразу, как только взглянул на тебя.
   - Правда? - спрашиваю я выпрямляясь. - Правда?
   Я  хочу  что-то  добавить,   но   спохватываюсь.   Он   останавливает
беспорядочный и мутный поток моих мыслей и говорит мне:
   - На следующей неделе ты кого-нибудь ограбишь. В  лифте,  это  проще.
Надень свой костюм Синей Бороды. А  теперь  слезай  с  моих  коленей,  я
устал.

***

   Я тут же решила, какой  лифт  выбрать.  Я  довольно  часто  вижусь  с
подругой, которая живет неподалеку от моей работы. Я знала,  что  второй
этаж дома, где находится ее контора, не занят уже несколько  месяцев,  а
дверь на улицу с лестницы не запирается. На следующий день я назначаю ей
свидание на три часа. Через полчаса после свидания я сажусь в метро,  но
не возвращаюсь к себе на работу, а еду на ее. День сырой, и я  спрашиваю
себя, как это в середине июля мужчины ходят в костюмах и при  галстуках.
Я обливаюсь потом в рубашке и костюме, завидуя женщинам, которые ходят в
легких блузках.  Я  поглаживаю  нож  в  кармане,  надеясь,  что  он  мне
подскажет, как действовать, будет моим учителем, моим талисманом.
   Со швейцаром я несколько  раз  здоровалась,  но  сейчас  он  меня  не
узнает, и это  придает  мне  спокойствие:  у  меня  впечатление,  что  я
невидима. Я останавливаюсь перед указателем  имен  квартировладельцев  и
названий учреждений в здании, украдкой рассматривая людей слева от себя:
две женщины ждут лифтов на верхние этажи, мужчина средних лет - тех, что
поднимаются  на  средние.  Я  иду  к  лифту,  который   поднимается   до
восемнадцатого этажа.
   Трое мужчин и женщина садятся перед  этим  человеком  средних  лет  и
мной. Он нажимает на 9-й, я на 2-й. Не успевают двери закрыться,  как  я
вынимаю из кармана нож. Его щелчок совпададает  с  тем  моментом,  когда
лифт начинает подниматься. Я приставляю ему нож к горлу, он  вздрагивает
и старается отстраниться, -  это  так  знакомо  для  меня!  Когда  двери
открываются, бумажник уже у меня в руке, он еще теплый. Мы  в  последний
раз строго смотрим друг на друга (как на фотографиях начала века).
   Мы не перемолвились ни единым словом. Я спускаюсь по лестнице,  вхожу
в вестибюль. Швейцар пьет  оранжад  и  шутит  с  почтальоном,  принесшим
вечернюю почту. Я прохожу мимо них и спускаюсь в метро.
   Вернувшись в его квартиру, я, еще до того, как он  приходит,  успеваю
раздеться, надеть свое собственное платье и снять клей с лица. Когда  он
входит, я сижу на диване с вечерней газетой.
   - Ты уже тут? - спрашивает он. - А я купил говядины.
   Я не поднимаю глаз от газеты, но строчки пляшут у меня перед глазами.
У меня запоздалая реакция: мне приходится приложить немалые усилия, чтоб
не расплакаться, и я все стараюсь понять, почему  у  меня  болят  бедра,
мышцы влагалища расслаблены, как будто он языком ласкает мне кожу живота
и половые органы.
   Я роняю газету на камин. Он увидел бумажник на столике.
   - Ага, - говорит он, ставя портфель, - открой его.
   Открыть его... открыть... открыть... для  меня  эти  слова  не  имеют
никакого отношения к бумажнику. Я становлюсь на колени  перед  столиком.
Вынимаю из бумажника одно за  другим:  чековую  книжку,  карту  Америкен
Экспресс, членский  билет  Дайнез  Клуба,  удостоверение  Мастер  Чардж,
водительские права, смятый  обрывок  бумаги  с  Двумя  нацарапанными  на
упаковке номерами телефонов, карточку цветочного магазина,  еще  одну  -
магазина  похоронных  принадлежностей,  объявление  из  Виллидж  Войс  о
дешевых сто лярных работах, розовую квитанция из прачечной на 3-й  авеню
и 321 доллар.
   - Ну что же! - говорит он.
   Он положил подбородок на мое правое плечо. Левой  рукой  он  обнимает
меня, ладонью лаская мою грудь. Правая рука просовывается мне под руку и
собирает бумажки, разбросанные на столе.
   - "Леонард Бюрджер родился 14 августа 1917 года". - Он  читает  вслух
права.
   - Ну и имя ему дали: Лео-лев,  лев-страшила.  А  зачем  ему  карточка
магазина похоронных принадлежностей? А реклама столярных работ? Он  что,
подсчитывает, во что ему гроб обойдется? Может, он  считает,  что  гробы
слишком дороги, и хотел его заказать себе у какого-нибудь  наркомана  из
Гринвич Виллидж, который кое-как владеет рубанком? А может  быть,  хотел
шкафы в своей кухне сделать...
   Он просит меня прочесть  номера  телефонов,  записанные  на  бумажке;
звонит, но один занят, а другой не отвечает.
   - Это совсем  неинтересно.  Позвони  этому  Лео-льву.  Льву-страшиле.
Скажи ему, что его бумажник лежит в урне на углу улицы.
   - Здесь рядом? Ты хочешь, чтобы он приехал сюда?
   - Тогда мы сможем наблюдать за ним. Так смешнее.
   - У нас нет номера его телефона, -  говорю  я  голосом,  который  мне
самой незнаком.
   Мое поведение  в  лифте  теперь  самой  мне  кажется  непонятным.  Он
показывает мне первую страницу записной книжки: "В  СЛУЧАЕ  УТЕРИ  ПРОШУ
ВЕРНУТЬ..." Указаны имя, адрес и ниже - телефон. Мне отвечает женщина.
   - Бумажник мистера Бюрджера находится на углу...
   - Что? - пронзительно переспрашивает она. - Кто это?
   Он нас разъединяет.
   - Даю ему полчаса, - говорит он, выходя из комнаты, чтобы приготовить
мне ванну.
   Салат готов и стол накрыт, когда он приводит меня в столовую и ставит
у окна.
   Мы стоим, тесно прижавшись друг к другу. Его рука гладит мои ягодицы.
   К  перекрестку  подъезжает  желтый  автомобиль.  Маленький  человечек
подходит к урне.
   - Посмотри через эту штуку, - тихо говорит он.
   Я оборачиваюсь: он протягивает мне  бинокль.  Как  в  кино,  на  меня
наплывает серое и усталое лицо. Я узнаю бородавку на левой  щеке,  капли
пота  на  лбу.  Одна  ушная  мочка  сильно   поросла   волосами,   такое
впечатление, что она была проколота. Бумажник спрятан под газетой.
   - А если его найдут?
   - Тем хуже для Леонарда.
   Но бумажник никто не взял. Человек находит его почти сразу. Я  навожу
бинокль. Человечек  вытирает  с  него  пыль,  минуту  стоит  неподвижно,
поворачивает голову, машет рукой желтому автомобилю и уезжает.
   Во мне поднимается тошнота. Я с  трудом  сглатываю  слюну.  Но  скоро
горечь во рту проходит. Я вытягиваю руки, как можно выше над  головой  и
чувствую, как, пока я боялась, что меня вытошнит,  в  моем  теле  что-то
изменилось. Это ощущение нарастает, становится глубже,  распространяется
и заполняет все клетки моего тела. Он прижимает меня  к  себе,  с  силой
обнимает.  Потом  встряхивает  и  обвивает  руки  вокруг  моей  шеи.   Я
соскальзываю на пол, закрыв глаза. Мои руки тоже сжимают  его  горло,  а
ноги сцепляются у него за спиной.

***

   - Все это не стоило труда, не находишь?
   Он улыбается мне, проглатывая кусок бифштекса.
   - Мне больше, нравятся съемки скрытой камерой.
   Но глаза у него блестят, как будто у него температура, и я  чувствую,
что у меня они тоже блестят.

***

   Я никогда никому не позволяла читать мой дневник. Мой дневник. Пишу я
его нерегулярно, иногда в метро, прикрывая написанное рукой от стоящих и
украдкой бросая взгляды на  тех,  кто  касается  меня  бедрами  слева  и
справа, иногда на работе между деловой встречей и собранием, назначенным
через четверть часа; иногда вечером одна, на улице; или в  ванной,  сидя
на крышке унитаза и открыв кран умывальника, чтобы  скрыть  от  мужчины,
лежащего в моей постели, что я пишу. Это будет... Я  хотела...  Дневник,
который я пишу так настойчиво месяц за месяцем, потом,  по  неясным  мне
самой причинам, бросаю, если не считать коротких  фраз,  вроде:  Восьмое
марта. Идет дождь, и у меня мокрые  волосы.  Мне  никогда  не  нравились
люди,  публиковавшие  свои  дневники.  Мне  это  кажется  противоречащим
логике. Тогда вести дневник теряет свой смысл: иметь "тайное  прибежище"
своего "я", даже если там всего-то и написано, что: Восьмое марта.  Идет
дождь и у меня мокрые волосы.
   Много лет тому назад я застала одного  своего  любовника  за  чтением
моего дневника. Я знала, что у него не было времени прочесть ни строчки,
потому что я выходила из комнаты всего  на  несколько  секунд,  я  знала
также, что его беспокоили  сложности  в  наших  отношениях,  и  он,  без
сомнения, надеялся, прочтя дневник, найти какие-то объяснения.  Я  знала
также, что порвать с ним, потому что он  читал  дневник,  -  всего  лишь
предлог. Я молча смотрела, как он смущенно закрыл дневник, и  порвала  с
ним позже; но потом, когда я вспоминала о нем, то повторяла  одно  и  то
же: "А к тому же, он читал мой дневник..."
   С тех пор, как  я  встретила  его,  я  писала  каждый  день,  сначала
три-четыре фразы, а потом целые страницы. Когда однажды вечером он вынул
тетрадь  из  моего  портфеля,  стоявшего  около  стола,  и   начал   его
перелистывать,  во   мне   поднялись   разноречивые   чувства:   сначала
оцепенение, потом облегчение,  радость,  восторг.  Как  только  я  могла
мириться с предыдущей ситуацией? Ведь пока он эту тетрадь не прочел, эта
тетрадь ни для кого не существовала. Это был детский код,  неразборчивые
каракули (усложненные вставками на плохой латыни), специально написанные
так, чтобы быть непонятными - непонятными для  других,  но  никогда  для
меня. Сколько времени я прятала дневник в ящик, когда кто-нибудь  звонил
в дверь, засовывала его под штаны и платки; сколько времени искала, куда
бы   его   спрятать   в   комнате...   Грустное   одиночество,   угрюмая
неприкосновенность... "Но теперь кончено, -  думала  я,  -  кончено:  он
знает меня целиком, мне нечего прятать. Я могу сидеть на полу у дивана и
смотреть, как он читает".

***

   Я звоню ему на работу и слышу, как голос секретарши отвечает, называя
компанию, и говорит мне: "Минуту,  прошу  вас".  Успокоительная  рутина.
Очень успокоительно также слышать,  как  его  секретарша  через  секунду
говорит: "Может быть, он завтракать ушел?  Мне  он  ничего  не  говорил.
Хотите что-нибудь передать?". Мне  необходимо  успокоиться.  Я  ухожу  с
работы в половине одиннадцатого; на этот день у меня больше не назначено
никаких деловых свиданий и я хочу поработать дома. Но вместо этого...
   Он звонит мне.
   - Это анахронизм, - говорю я тихо,  читая  ему  по  телефону  хриплым
голосом словарь, перечисляя ему почти все значения слова  "заблуждение".
Ведь это ненормально болтаться в квартире у мужчины всю вторую  половину
дня в понедельник с одним и тем же  навязчивым  желанием.  Выпить  чашку
вязкого кофе  и  курить,  курить  часами,  а  время  проходит:  странное
времяпрепровождение. Мне страшно.
   - Анахронизм... - повторяет он вслед за мной. - Анахронизм...
   Он на секунду замолкает, а потом говорит ясным голосом:
   - Может быть. Ну и что? Нам хорошо.
   - Скажи мне, что я должна делать.
   - Может быть, стоило бы вернуться на работу? Работу нужно  делать  на
работе. Поезжай туда в три часа. Если ты к тому моменту ничего не будешь
делать, ты мне позвонишь.
   Он распределил мое время, четко разделив его  на  части.  Я  поступлю
так, как он мне сказал. Я всегда буду поступать  так,  как  он  говорит.
Всегда: слово слишком высокое, которого лучше бы было остеречься. Но что
если, в  конце  концов,  я  нашла  нечто  абсолютное?  Всегда,  никогда,
навсегда, целиком: я всегда буду любить его,  я  люблю  его  целиком,  я
никогда не перестану его любить, я всегда буду делать что  он  скажет  -
какую же суровую религию я себе  избрала!  Бог  гнева,  бог  "всегда"  и
"навеки", неутолимое желание, рай, где пахнет серой. Я стала  человеком,
верящим в судьбу, я предала  то,  что  с  таким  трудом  заставила  себя
выучить; не прогоняй меня, не покидай меня никогда, неутолимое  желание;
пока он любит меня, я спасена.
   Сейчас около трех часов. Нужно заняться изучением огромной папки.  Но
прежде я сяду печатать на машинке. Вот история  одной  женщины,  которая
мне рассказала, что в тот год, когда она написала свою первую книгу, она
жила с неким мужчиной. Каждый  вечер  в  одиннадцать  часов  он  включал
телевизор  и  спрашивал:  "Ты  когда  кончишь   стучать   на   машинке?"
Мало-помалу она научилась улавливать момент,  когда  следует  прекратить
(между двумя и тремя часами утра), как раз перед тем, как он взорвется и
начнет ломать стулья, бить бутылки и вазы. Печатать на машинке. Нажимать
на клавиши, передвигать каретку.
   Сонная  рабыня,  усевшаяся  на  заре  у  ног  своего   повелителя   и
рассказывающая ему баюкающим голосом, что с ней случилось за ночь, в  то
время как небо бледнеет и оба, в изнеможении, совершенно  расслабленные,
потихоньку засыпают.
   Я печатаю слишком быстро? Пятьдесят пять слов в минуту? Нет,  не  так
быстро. Могла  бы  я  стать  его  секретаршей,  бросить  свою  работу  -
приятную, но бессмысленную  -  и  быть  с  ним  все  время?  Беверли,  и
благожелательный голос отвечает по телефону: "...Может  быть,  он  пошел
завтракать, если он... Хотите что-нибудь  передать?"  О  Квинсе  он  мне
сказал:
   - Им там лучше платят, чем в Манхеттене,  какого  черта  они  покинут
Квинс?
   Мой мозг запечатлевает что он сказал, но я  не  отвечаю,  потому  что
холодит в животе, когда я слышу, как он небрежно добавляет:
   - Нужно лучше платить этим девушкам, иначе...
   За меня отвечают живот и бедра: эти безликие девушки из Квинса или из
другого места. Я такая же,  как  они.  Но  Меня  он  любит,  но  Мне  он
позволяет прятать лицо к нему  под  мышку,  Мне  он  зажигает  сигарету,
вставляет ее мне в рот, и я слегка раздвигаю губы, ожидая,  что  он  еще
туда мне положит: свой язык, стакан  вина,  свой  член,  большой  палец,
кусок горького шоколада, два пальца, четыре  пальца,  половину  жареного
шампиньона, свой язык и опять  свой  член.  Это  Мне  он  кладет  в  рот
сигарету Кэмел, и я курю ее, глядя на красную точку в  темноте,  а  наши
бедра в поту тесно прижаты друг к другу, и он  говорит  мне  медленно  и
лениво: "А иначе как заставить ездить из Квинса на Беверли Хилл?"
   У меня остается еще полчаса до начала  работы.  Так  он  сказал,  как
будто знал, что мне нужно  сделать.  "Если  ты  не  будешь  работать..."
сладкая, медленная судорога внизу  живота,  судорога  желания,  горячие,
липкие ляжки... В пятницу, когда мы кончали обедать, из  какого-то  окна
послышалась глупая детская  песенка;  пел  ребенок  фальцетом,  бойко  и
весело. Я закричала:
   - Кто это здесь так шумит?
   Он засмеялся. Он любит, когда я повышаю голос. Он говорит очень тихо.
Ребенок, который пел, меня не услышал.

***

   Пока полная уверенность в том, что я  должна  каждый  раз  достигнуть
оргазма, не поработила целиком мой мозг, она уже давно жила в моем теле.
Власть этого человека надо мной  была  очевидна.  Как  детская  игрушка,
которую заводят ключом, я кончала каждый  раз,  когда  он  этого  хотел.
Вопрос, хочу я или не  хочу  заниматься  любовью,  больше  для  меня  не
существовал, казался мне чем-то совершенно литературным. И дело было  не
в сексуальной ненасытности, а в неизбежности моих реакций. Он делал  то,
что хотел, а я неизбежно, всегда, кончала. Менялось только вступление.

***

   Я возвращаюсь из туалета, где я наскоро причесалась,  вымыла  руки  и
подкрасила губы. Я иду в кабинет через зал и слышу,  как  один  из  моих
сотрудников разговаривает по телефону.  Четверть  седьмого:  только  что
кончилось собрание, начавшееся в четыре часа. В ту минуту, когда я вхожу
в кабинет, беру портфель и собираюсь уходить, звонит телефон.
   - Тебя, моя красавица, - говорит веселый голос (это один сотрудник, с
которым мы стали друзьями после короткого романа семь лет  назад,  мы  с
ним в один и тот же день начали работать в этой компании).
   Мне передают трубку городского телефона.
   - Ну, тебе уже пора выезжать. Встречаемся в отеле Челси, номер...
   - Я даже не знаю, где это.
   - Неважно. Ты выходишь на Пен-Стейшн...
   - Я знаю город не хуже тебя.
   - Я знаю, лапочка. Но ты вечно не знаешь, где что!
   - Это не правда. Мне совершенно незачем знать  адреса  всех  паршивых
маленьких отелей Н