рции продолжает двигаться прямо к Володиному животу, и тогда Володя
неумело, обеими руками блокирует этот уже потерявший энергию удар.
"Стоять, кому сказал! " - опять раздается резкий окрик Женьки
Биньковского, ибо это именно он, и Лапоть неохотно опускает нож, потом
вдруг перебрасывает из правой руки в левую, причем делает это даже весело,
красиво, не без лихости - мол, эх, не получилось кровушки пустить! -
подбрасывает эдак винтом, лезвие крутит пируэт вокруг своей оси, и пока
Володя любуется его полетом, ловит нож левой рукой, а правой бьет Володю в
челюсть - с паршивой, как говорится, овцы хоть шерсти клок. Володя, к
своему удивлению, успевает среагировать и на этот удар, успевает чуть-чуть
отклонить лицо, и удар получается скользящим, ссадина на скуле - не более,
но он понимает Лаптя и из вежливости падает. Лапоть гарцует перед телом
поверженного противника, но тут же получает тычок в живот от Женьки.
Женька тут непререкаемый авторитет, сидел ты там или не сидел - не важно,
а его команды надо выполнять, о чем Женька Лаптю и напоминает. Лаптю надо
слушаться, повиноваться, но это ему, однако, не западло, что в переводе с
его языка на интеллигентный означает, что повиновение в данном случае не
унижает человеческое достоинство Лаптя и не ущемляет его гордость, а,
наоборот, сохраняет в коллективе принятую иерархию и поддерживает
дисциплину.
   Женька берет Володю под руку и отводит в сторону, на сепаратные
переговоры.
   Переговоры проходят парламентарно, вежливо. Впрочем, что это я ?
Посмотреть, что творится в некоторых парламентах (я не только наш имею в
виду), и поймешь, что поведение кодлы во главе с Женькой Биньковским по
сравнению с ними - ну просто открытие Каннского фестиваля или бал в
Аничковом дворце в присутствии императора. Поэтому и наш с Женькой диалог
представляет собой не какую-нибудь там мерзкую мокрушную разборку, а
вполне доброжелательный разбор полетов, при котором анализируются взаимные
претензии, а также ошибки сторон, чтобы их больше не повторить. Тем более
что Женька понимает: нам вдвоем еще в школьном ансамбле петь да петь.
   - Ты скажи мне, засранец, на кой хрен ты встречался с Натальей, -
говорит Женя ,- мне когда сказали, я не поверил.
   - Да я...
   - Погоди, дай я скажу. Будто ты не знаешь, что, во-первых, - Женька
загибает пальцы, - она ничья...
   - А почему...
   - Заткнись. Потому что ничья! Ноль-ноль, понял! Во-вторых, Костя
Дмитриев на нее молится, и ты поступаешь не как товарищ, а как последняя
паскуда. Он на нее молится, а ты в этом храме насрал, согласен?
   Я согласен лишь отчасти и хочу сказать, что если я Наташу тоже люблю,
то мои действия можно хотя бы частично оправдать. Но Женька это почти
предвидит и еще не слетевший с моих губ аргумент бьет своим последним
доводом:
   - И, наконец, третье и самое поганое: ты Наташу, если по-честному, и не
любишь вовсе, тебе, говнюку, не Наташа нужна, а победа; ты хочешь, чтобы
она в тебя влюбилась, чтобы никто не смог, а ты смог. Занимался бы Люськой
из драмкружка, спортсмен херов, она ведь только для этого и живет. А
Наташу не трогай...
   Значит, мы с тобой так договоримся: если ты мне обещаешь, что больше с
Наташей встречаться не будешь... - Женька задумывается, видно, у него
сейчас мелькнула мысль, что обещать-то я могу, а потом... У меня, к слову
сказать, она тоже мелькнула, но Женька это будто прочитал. - Нет, так
легко ты не отделаешься,- говорит он. - Мы сейчас идем к тебе, и ты при
мне ей звонишь.
   - А если ее...
   - Дома она, - перебивает Женька, - ее уже всю в слезах ребята домой
отвели.
   - В слезах? - робко радуется Володя.
   - Ага, в слезах... По тебе, кочерыжке капустной.
   Тут Женькин взгляд ползет брезгливо от моего лица до ног, рисуя вопрос:
и чего это школьные красавицы находят в этом попугае? Потом он вспоминает
о своем заветном и тихо выжимает из полузакрытых губ, как пасту из тюбика,
слова:
   - Печорин... Мать твою...
   Мы оба вспоминаем подпольную книгу " Герой нашего времени ", поэтому
улыбаемся, но так, чтобы никто не видел.
   - Домой к тебе идем, - продолжает он. - Ты звонишь при мне и говоришь,
что, мол, так и так, больше встречаться не будем.
   - Она спросит, почему? Спросит, не избили ли меня ? Подумает, что меня
избили и запугали.
   - Не волнуйся,- говорит Женька, - за свою гордость, поздно за нее
волноваться . Ты скажешь, что отказываешься от встреч ради друга Кости, и
это будет справедливо.
   - Все так, - говорю, - но мы ее не спросили. - "Мы " уже говорю, словно
теперь мы с Женькой в сговоре против Наташи. - Может, Наташе будет плохо
от этого, может, она уже давно меня любит.
   - А вот это меня не гребет, - говорит Женька уже более строгим голосом.
- Про это ты не волнуйся, это не твоя забота. Можешь ты, козел, не для
себя хоть что-нибудь сделать?
   - Так я как раз о Наташе...
   - Не на-а-до. О себе, а не о Наташе! Хочешь и на елку влезть, и жопу не
ободрать... Ты только не думай, что сможешь нас надуть, - продолжает он. -
Что сможешь отказаться по телефону, а потом встретиться тайком, все
объяснить и продолжать. Не выйдет. Мы будем за вами следить. А если не
пойдешь сейчас звонить, мы тебе здесь же ноги переломаем, а если обманешь
потом, то уж я Лаптю мешать не стану, пусть он тебя разрисует, как умеет.
   - Ну хорошо, - с глубоким вздохом то ли сожаления, то ли облегчения
соглашаюсь я,- идем...
   - Ребята, все в порядке, мы договорились, - обращается Женька к
собравшейся ассамблее. Они стоят, смотрят: не все еще ясно, почему нужно
расходиться, так и не поколотив Зеленого (Зеленый - это у них моя кличка,
надо полагать - из-за фамилии). - Он больше не будет. Скажи, что ты больше
не будешь, - толкает он меня в бок.
   - Да, - говорю, - не буду.
   - Нет, ты скажи им внятно: я больше не буду.
   - Я больше не буду, - покорно повторяет наш " рыцарь ", понимая, что
это звучит совсем по-детски; презирает себя за это еще больше и, чтобы
окончательно не упасть в своих глазах и, что еще важнее - в их, произносит
свое " больше не буду " с выражением: я сейчас вынужден, но все равно -
буду, буду, и не надейтесь. Но никто, на его счастье, этого подтекста не
замечает, и ребята с негромким и недовольным ропотом начинают расходиться.
Мы с Женькой идем звонить.
   Все происходит, как и предполагалось, она кричит в трубку что-то вроде:
"Ты жив? " - я подтверждаю, что жив и даже невредим.
   - Да? Ты не врешь? - не доверяет Наташа, и даже легкое разочарование
слышу я в ее голосе.
   - Да. Мы должны встретиться, я тебе кое-что должен сказать.
   Женька начеку, он шепчет рядом:
   - Никаких встреч! Сейчас объясняй, по телефону.
   Но я же не могу передать Наташе по телефону, что мой разговор под
контролем, а потому я сейчас буду говорить не то, что думаю. Однако
приходится, и я говорю все то, о чем условились с Женькой. Телефон стоит в
коридоре, проходят соседи, с любопытством косясь на нашу пару, и Женька со
всеми здоровается, улыбаясь, а мне от этого еще неудобнее. Единственная
надежда на то, что потом как-нибудь найду способ объясниться с Наташей,
которая никак не может разгадать драматический ребус: почему я хочу
отказаться от нее? И я чувствую, что она начинает подозревать меня в
простой трусости. Но ведь я по большому-то счету не испугался ничего на
протяжении всего прошедшего эпизода, однако по телефону не подмигнешь, а
товарищескому патриотизму по отношению к влюбленному в нее Косте она не
доверяет.
   - Почему, ну почему? - шепчет она и, слышу, начинает плакать.
   "По кочану ",- стандартно ответил бы поздний Качан на этот
сакраментальный вопрос, а сейчас он категоричным тоном майора внешней
разведки, отправляющегося в бессрочную командировку в одну из стран НАТО и
вынужденного объясниться с женой по этому поводу, говорит:
   - Так надо!.. - Суровая непреклонность этой фразы, ее чекистский
холодок чуть скрашивается последним повтором, мягким, утешающим и ласковым
(вот крючок в будущее, только бы она поняла!). - Так надо... Наташа... - И
это единственное, что он сейчас при Женьке может себе позволить.
   Володя вешает трубку и поворачивается к командиру с немым вопросом: ну
что, доволен? Так же безмолвно Женька выражает своим лицом, что получил
полное удовлетворение. Заключение позорного Брестского мира можно
отпраздновать в молочном кафе на углу, за бокалом полезного
молочно-фруктового коктейля и тарелочкой хлебного супа со взбитыми
сливками (фирменное блюдо латышских кулинаров).
   Тем же вечером он перезвонил Наташе и рассказал о том, как он не
убежал, а вернулся, и как потом сила его характера вынуждена была уступить
силе обстоятельств. Наташа поняла. Далее он объяснил, что в силу тех же
обстоятельств они некоторое время не встретятся нигде, кроме школы, за
ними будут следить, и они имеют право только здороваться, но холодно и
нейтрально.
   Наташа должна делать вид, что обиделась и он ее больше не интересует,
как трус и предатель. А потом он найдет способ назначить ей свидание в
месте, где их не засекут.
   Усыпив таким образом бдительность соглядатаев и заставив их поверить,
что он играет по правилам, Володя, проходя как-то раз мимо Наташи на
школьной перемене, случайно задел ее плечом, извинился и пошел дальше. Но
именно в тот момент, когда задел, в кармашек ее школьного форменного
передника попала записка, в которой Володя предлагал встретиться в 16.00 в
читальном зале библиотеки на улице Стрелковой, идущей прямо к школе от
Стрелкового же парка.
   Записка была передана ловко и незаметно, почти так же, как в некоторых
шпионских фильмах, которые Володе довелось к этому времени посмотреть.
   Он шел к месту свидания со спортивной сумкой, якобы на тренировку, и
поминутно проверял, нет ли за ним " хвоста ", все делая, как в кино: то у
него шнурок развяжется, и он, присев его завязать, оглядит улицу, то вдруг
что-то заинтересует его в витрине магазина и в отражении он опять
проверит, кто там сзади; то юркнет в ближайший подъезд и выйдет тридцатью
метрами дальше через проходной двор - все было глупо - никому он был не
нужен. Но интересно же!
   Адреналин играл в крови нашего местечкового Абеля, и он рывками и
зигзагами приближался к месту "явки ", к библиотеке. В последний раз
оглядевшись перед дверью, он вошел. Наташа уже была там. С белым лицом
сидела она за дальним столом читального зала, напряженно уставившись в
дверь, и руки ее машинально перелистывали интереснейший справочник для
садовода-любителя в поисках главы "Перекрестное опыление ". Ее порыв
встать навстречу появившемуся Володе был им тут же пресечен, он сделал ей
знак оставаться на месте, взял себе тоже кипу каких-то журналов и сел
недалеко от раскрытого окна спиной к нему и лицом к Наташе. Их разделяло
семь-восемь столов, но народу в зале было мало, и никто не заслонял обзор
дорогого предмета, который вместе с опасностью стал еще дороже и
притягательнее. Они стали друг на друга смотреть. Но как! Все, что не
могло состояться в физическом плане, выражали сейчас одни глаза, между
первым и последним столом читального зала образовалось поле,
ионизированное большими чувствами, электрическая цепь замкнула два полюса
с разноименными зарядами "Наташа " и "Володя", и между ними пошел ток
высокого напряжения. И это материализовалось настолько, что, когда
Володины глаза гладили Наташино лицо, волосы, фокусировались на ее губах и
даже расстегивали ее кофточку, Наташа краснела и эту кофточку поправляла,
и волосы тоже - хотя реально к ней не прикасался никто! Семь столов между
ними! Целомудреннее свидания и захочешь - не придумаешь.
   И тут сзади прогремел выстрел... А произвел его не кто иной, как тихий
барабанщик Костя Дмитриев. Он долго терпел, долго любил, им долго
пренебрегали, и теперь Косте уже было нечего терять. Это он выследил - и
не меня, разумеется, а Наташу; он ходил за нею по пятам, только она этого
не знала и пренебрегла простыми правилами конспирации; хвост был не за
Володей, а за Наташей, да еще какой! Опасный хвост скорпиона, готового им
ужалить обидчика в любой момент. У Кости было свое оружие, которое он сам
же и смастерил. И никто даже из его друзей об этом не знал. Оно стреляло
гайками.
   Умелец Костя изобрел, сконструировал и собрал свой пистолет - уродливое
сооружение, даже отдаленно пистолет в его классическом виде не
напоминающее.
   Однако сооружение стреляло. Гайками. Первый пробный образец взорвался
при испытании в Костиной руке (об этом мы все позже узнали), и Костя два
месяца играл на барабане, держа палочку между средним и безымянным
пальцем, а указательный так и остался согнутым навсегда, так как взрыв
повредил ему сухожилия. Второй образец был испробован на мне и оказался
удачным. В том смысле, что не взорвался и выстрелил как надо и в том
направлении, в каком Костя и хотел, то есть в голову своего удачливого
соперника.
   Костя долго стоял у открытого окна читального зала и видел, что
происходит.
   Читальный зал располагался на первом этаже, и Косте было удобно
наблюдать. Он даже не скрывался особенно, потому что его могла увидеть
только Наташа, а все ее внимание занимал другой. В честные намерения того,
другого, Костя никогда не верил, и в слово, данное Женьке, - тоже, и
теперь с горечью убедился в своей правоте. Однако не этот подлец вызывал в
Косте такую боль, а весь облик Наташи, которая то краснела, то бледнела,
глядя на другого, и во взгляде ее были такая нежность, такая мука
необладания, что Костины страдания становились невыносимыми. Но он стоял,
стоял, мазохистски выпивая до конца всю эту горькую чашу, наполненную
своим отчаянием и болью. Ну как он мог сделать им обоим так же больно, как
сейчас было ему?! Как отомстить? Ну, конечно же, выстрелить в голову
Володе, сидевшему спиной буквально в трех шагах. И пусть он его убьет,
пусть она потом всю жизнь терзается своей виной, а Костю пусть в
наручниках и кандалах... пусть, но пусть она увидит, как он... пусть тоже
пострадает... И Костя нажал на согнутый гвоздик, служивший в его самопале
спусковым крючком...
   Кончилось все трагикомично (вновь торжествует мой любимый жанр).
   Костя не попал. Он промазал. Сознательно или бессознательно - теперь
уже не узнает никто, да и сам Костя вряд ли смог бы ответить на этот
вопрос. Он ведь не был хладнокровным киллером, рука его в последний момент
дрогнула, и гайка, просвистев рядом с Володиным ухом, вонзилась в стену
напротив, и не куда-нибудь, а в портрет совсем иного Володи - Ленина,
висевший на этой стене, а еще точнее - прямо в середину высокого
ленинского лба. Это невольное идеологическое преступление было тогда
настолько страшнее даже настоящего убийства, что Костю прямо-таки
парализовало у окна, как Фанни Каплан во время исторического покушения,
когда она даже не пыталась бежать. Однако, что еще ужаснее, Костя оказался
удачливее Каплан: прямо в огромный лоб, прямо в центр... Хоть и портрет,
но все-таки... И в ужасе от своего диссидентского демарша Костя так и
застыл с дымящимся самострелом в руке. Из состояния комы его вывел звон
разбитого стекла. Портрет Ильича был застеклен, и стекло разнесло
вдребезги. Однако нижний кусок держался в неустойчивом равновесии
несколько секунд и все-таки рухнул на край Наташиного стола. Костя побежал.
   Никто так и не узнал тогда, что это сделал Костя. Заподозрили
латышского националиста, но не подтвердилось, никого не нашли. А Костя
выбросил куда-то свое дикое оружие и больше им, слава Богу, никогда не
пользовался. И вот что удивительно, мы потом продолжали с ним дружить как
ни в чем не бывало, более того, смеялись вместе над этим эпизодом. И
любовь у Кости как-то поутихла, стала ровнее, что ли, без эксцессов, и он
попросил меня никому об этом не рассказывать.
   - Не обязательно ведь знать кому-то еще, каким дураком я был, правильно!
   - Правильно, - согласился я и не рассказал, только вот вам теперь.
   Да и Наташа тоже молчала до поры, но все-таки втайне была горда: ведь
не у всякой женщины в биографии есть момент, когда из-за нее стреляли и
могли бы даже убить. Ну а что гайкой, так ведь про гайку можно и не
упоминать, верно?..
   Прошло много-много лет, и однажды в июле Задорнов организовал встречу
одноклассников. К кому-то из них мы приехали в гости, они готовились,
накрыли стол, и все пришли в чем-то праздничном: ну как же, к ним приехали
столичные знаменитости, особенно Задорнов. Мы вошли, и Миша стал со всеми
приветливо здороваться, он всех знал, он с ними регулярно встречался,
поскольку намного чаще, чем я, наведывался в Ригу. А мои родители
переехали в Москву, и мне уже не к кому было туда приезжать. Я чувствовал
себя растерянным и смущенным - я не узнавал многих, то есть нет, угадывал
знакомые детские черты в чьих-то чужих физиономиях, но кто есть кто и как
кого зовут - хоть убей, не помнил. А они видели мое замешательство, и им
от этого было почему-то не обидно, а весело. Мне впору было знакомиться со
всеми по новой. Я пожимал всем руки, тоже улыбался, смеялся, но панический
ужас от того, что я не помню, как кого зовут, делал мое поведение
натянутым и безобразным, как у плохого конферансье, у которого ни одна
шутка не проходит, а он все равно старается изо всех сил быть игривым и
легким.
   Будто в жестоком сне передо мной крутился хоровод расплывшихся тел,
металлических коронок, дешевых духов, морщинистых шей, пухлых пальцев с
впившимися в них обручальными кольцами.
   "Боже мой, - думал я,- и ведь я в их глазах точно такой же! Чем я
лучше? Тем, что меня по телевизору иногда показывают? И поэтому им легче
меня узнать? Нет!
   Я такой же точно, как они, эти десятилетия ведь не сделали меня
красивее и стройнее. Они же все помнят меня таким, каким я бегал
стометровку за одиннадцать секунд. Они же могут сравнить! И я по сравнению
с тем Володей проиграю... Однако нет, смотрю потихоньку и вижу, что я для
них тот же Вовка, а писатель-сатирик - тот же Мишка, они не
останавливаются перед кривыми зеркалами времени, просто не берут их в
расчет, живут себе, и все. Сейчас!
   Этим годом, этим днем, этой минутой встречи. А вся драма (если это
принимать за драму) человеческого старения заключается в том, что в
дряхлеющем теле, болеющем туловище продолжает жить и биться тот же
десятилетний мальчик и тринадцатилетняя девочка, восемнадцатилетний юноша
и двадцатилетняя невеста, сорокалетний муж и сорокалетняя мать и далее,
далее до тех пор, пока несовершенное тело каждой клеткой своей будет
хранить эту память. Все ведь наши возрасты от нас никуда не деваются! Они
продолжают в нас жить. Это все те же мы, только старше. Поэтому и
разговоры те же, и интонации, и жесты, но все равно отрешиться от того,
какие мы теперь, трудно. Так же, как трудно слышать почти каждую фразу,
обращенную к тебе, которая начинается стандартным:
   "А помнишь? "
   Да помню, помню, черт возьми! Но какое это сейчас имеет значение! И не
хочу, не хочу я больше ничего вспоминать - ни как эти две тетки, а раньше
- Анька и Зинка, делали за меня черчение, а другая тетка - Светка,
объясняла мне химию и тригонометрию; ни то, как вот с этим лысым дядькой,
тогда Сашкой, я впервые в жизни в пятом классе серьезно подрался. Я все
боялся драться тогда, а он все лез и лез, зная, что отпора не получит и
что за ним - еще двое. У этих троих была традиционная внеклассная забава:
побить Качана. И начинать всякий раз должен был трусливый и нахальный
Сашка, а эти двое стояли сзади как моральная и физическая поддержка. И так
всякий раз били, пока Вову кто-то из старших не научил бросить ранец и
кинуться, молотя руками и ногами, не заботясь о том, попал или не попал. И
он тогда кинулся, и Сашка, никак не ожидавший такой прыти, побежал, и
остальные удивились настолько, что прекратили свои ежедневные
издевательства после уроков.
   Зачем мне его-то вспоминать? Но он говорит: "А помнишь... " - и я
вспоминаю.
   А уж ее-то ну совсем не хочется, и даже стыдно. Она - венец этой
встречи, ее зовут тоже Наташа, как и ту. Эта о свое