а -
удалая попытка сбросить лапоть и примерить на себя Апеннинский сапог, эта
дерзкая вылазка в тыл итальянской эстрады приносит свои плоды. Хорошая
творческая наглость ценится на "Таганке ", и Шапен на известном только ему
тарабарско-итальянском языке укладывает там всех своей " Селеной ".
Любимову "
   Селены " достаточно, и он безоговорочно принимает Шапена в театр, о
чем, кстати, потом вовсе не жалеет.
   Уже не так много времени остается до перемен - в стране, в театрах и
людях.
   Скоро Театр драмы и комедии на Таганке будет уже по жизни оправдывать
свое название: в нем разыграются такие драма - до смеха и комедия - до
слез, такой жизненный спектакль, что черти будут аплодировать стоя. Кто бы
мог подумать, что когда-нибудь монолитный кулак " Таганки " сначала
разожмется, а затем и вовсе распадется на ампутированные злым роком
пальцы? Кто пишет биографии театров и людей, да так, что не приснится и
самому безумному драматургу?
   Бог весть... Да-да, вот именно, ЕМУ ведомо, какую пьеску сочиняет
Люцифер для Театра на Таганке, более того, ОН позволяет разыграть ее и
вселиться бесу в главных героев. Почему позволяет, почему не вмешивается ?
Или Театр не выдержал испытания " медными трубами " и получил свое? Или
был слишком политизирован и шел не туда, куда ЕМУ было угодно? Или нам
всем решили еще раз напомнить, что либо власть и борьба за нее, либо Божий
дар? И если ты ввязываешься в кровавую драку за свое место, то потом не
жалуйся, что у тебя этот дар отнимают и ты уже - не творец, а функционер.
Много " почему ", и не мне, и не здесь, на этих страницах, с этим
разбираться.
   Можно только еще и еще раз пожать уныло плечами и тоскливо удивиться,
как "
   средоточие свободы " могло превратиться в средоточие самого громкого в
театральном мире скандала. Кто бы мог вообразить, что наступит такое
время, когда билеты на "Таганку " не надо будет доставать - они станут
продаваться свободно; что в зале будут свободные места, а иногда очень
много свободных мест; что ломиться туда уже никто не будет. Да и вообще
кто мог себе представить, что их будет две! Две " Таганки "! Что главный
режиссер и его первый ученик превратятся в почти фарсовую пару, что их
дружеская многолетняя привязанность внезапно отомрет, будто ее и не было,
а еще точнее - будет только мешать, связывать руки, сковывать движения в
драке, поэтому ее, как ненужные путы, придется разорвать и выбросить.
Главный режиссер покинет осиротевшую труппу и постылую Родину, уедет за
границу и научится там жить (позвольте воспользоваться газетной
терминологией той поры) - по " волчьим законам капитализма ", а затем,
вернувшись, покажет его " звериный оскал "
   тем артистам, которые ждали его, как отца родного, но оказались ему не
нужны.
   Он решит отфильтровать нужных артистов от ненужных, а ненужных выкинуть
на улицу, несмотря на то, что все они любили его безоглядно и верно -
верили ему, и верили в него, и дружно боролись за его возвращение. Собачья
преданность часто вознаграждается пинком, а в мире бизнеса друзей нет,
есть только партнеры - вот такой первый урок получили наивные русские
артисты от вернувшегося из капиталистических джунглей своего вожака.
Однако вскоре выяснится уж совсем грустное: что новоявленная " акула
мирового империализма "
   может творить только в условиях борьбы и охоты, что она могла только
талантливо и с выдумкой кусать за задницу советскую власть, а когда
советской власти не стало, она начала терять зубы. И творческих потрясений
уже не будет, останется лишь легенда о нем и его команде, да еще о тех
красивых штормах, которые они устраивали в обычном море театральных
иллюзий.
   Ну а другой - его первый и любимый ученик - станет (подумать только!)
   министром культуры, а затем одним из первых коммунистов в
Государственной Думе. А коммунисты всегда против капиталистов, и,
поскольку мировой капитал и его, как уже сказано, " волчьи законы " будет
олицетворять в театре его учитель, они просто обязаны будут встать по
разные стороны баррикад. Баррикады тоже будут, почти в прямом смысле,
министр отвоюет второе здание, и в нем разместится другая часть труппы,
другая "Таганка ". А еще вчера - все друзья и единомышленники... Таганская
метаморфоза и дальше будет развиваться по принципу " театра абсурда " :
однажды, накануне Пасхи (что характерно!), во втором здании произойдет
торжественное заседание коммунистов, посвященное дню рождения Ленина, и
аккурат на том же самом месте, где когда-то - то скрытно, то явно -
издевались над советской властью, она вдруг возьмет и воцарится.
   Пусть на несколько часов, но перед Пасхой как раз " воистину "
воскреснет. И огромный бюст Ильича будет возвышаться на сцене; и будет там
трибуна, и докладчик, и красные знамена - все как полагается! И будут
ораторы, и вчерашние коммунистические лозунги вдруг снова прокаркают, и не
где-нибудь, а именно над залом легендарного театра, над бывшим гнездом
оппозиции тому режиму, над разоренным гнездом свободы и честности.
Разоренным сначала амбициями, затем враждой и в конце концов ненавистью...
   Вот такие, понимаете ли, уважаемые господа (или товарищи - на выбор),
озорные повороты делает иногда фортуна. Вероятно, она, фортуна, слегка
актриса: ей непременно надо нас или рассмешить, или поразить, или ужаснуть
(в случае с " Таганкой " - тоже на выбор).
   А мой друг Филатов будет горестно стоять между этими политическими
жерновами и соображать: какое из двух зол принять, и какое зло следует
считать меньшим? И выберет. А Шапен выберет противоположную сторону, но ни
славы, ни успеха даже, ни обыкновенного благополучия ему это не принесет.
   Так вот, именно Шапен показал автору в общежитии первые три аккорда на
семиструнке, и этого оказалось достаточно, чтобы душа у автора запела и
выяснилось, что он может сам сочинять мелодии. Ему иногда было достаточно
даже балалайки. В реквизите Щукинского училища имелась одна. Однажды,
перестроив три балалаечные струны, как первые три струны на гитаре, и
воображая себе, что держит в руках банджо, он сочинит в сопровождении
этого треугольного банджо мелодию к новым стихам Филатова "Акробат ". "
Жизнь у акробата трудновата ",- с большим энтузиазмом поется и с не
меньшим - слушается, а уж припев: "Соленый пот не для господ, моя галерка
в ладоши бьет ",- подхватывается обычно всеми сидящими и стоящими рядом,
и, значит, песня обещает стать популярной хотя бы в театрально-цирковой
среде.
   Ну а "Оранжевый кот ", или по-другому - "Цветная Москва ", принесет
авторам не вполне оправданный успех уже в масштабах города. Произведение,
на сочинение которого авторы затратили аж минут пятнадцать, поется потом
во всех вузах Москвы, и это - один из непостижимых для меня секретов
успеха. Почему те песни, которые мы с Леней считали серьезными и
заслуживающими внимания, не знает никто, а простенькую песенку "Оранжевый
кот " знают?.. Кажется, мы с Филатовым даже стеснялись слегка того успеха,
который пришелся на ее долю. Она ведь стала в каком-то смысле народной,
чем-то вроде городского студенческого фольклора.
   Стали " народными " и некоторые другие наши песни. Отделившись от
авторов, они отправились в свободный полет и стали жить своей жизнью.
Свободны - значит, ничьи. Персонально - ничьи. Песни всех и для всех.
Общие. А значит - народные!
   Ну и слава Богу! Потому что если разобраться, если очистить восприятие
от мелкого мусора тщеславия, поймешь одну простую вещь: если ты лично дал
жизнь хоть одной " народной " песне, то уже не зря топтал землю и коптил
небо, и пусть она там летает себе без фамилий. А ты будешь знать - но
спокойно, скромно, дома! - что ничего " народного " не бывает, что народ
персонифицирован и за каждой частушкой стоят конкретный Иванов, который ее
придумал, и Сидоров, который дополнил.
   Противно только, когда твою песню кто-то специально присваивает,
полагая, что если она " народная ", то этот абстрактный народ с него
никогда не спросит.
   Хотя и это тоже скорее забавно, чем неприятно. Один очень известный
певец пел нашего с Леней "Полицая"; пел в ряду своих песен, слова и музыку
к которым сам написал; авторов " Полицая" он и не упоминал, потому что: а
зачем? Поэтому песня эта, как бы автоматически, сама собой воспринималась
как его новое произведение. Это было тем более удивительно, что к этому
времени я ее уже вовсю исполнял в оркестре Утесова. Но на вопрос, зачем,
мол, он это делает (ведь мог бы в конце концов объявлять хотя бы автора
стихов), он посмотрел этак наивно, чуть наивнее, чем следовало для правды,
и так стереотипно и ответил: "А я думал, эта песня народная".
   Некоторые наши песни мало того, что стали жить своей жизнью без
родителей, но даже обросли своими легендами, что, конечно, для родителей и
почетно, и приятно, и... опять-таки смешно. "Смешно ", впрочем, - слово
неточное (по крайней мере для одной из легенд), и полного представления о
сути легенды не передает. А суть ее настолько трагикомична, что просится
на бумагу, и даже не просится, а прямо-таки требует, чтобы ее изложили.
Быть может, она и не покажется вам такой уж особенной трагикомедией, но
автор, питающий к этому жанру безграничное уважение, до сих пор убежден,
что самое смешное происходит иногда на похоронах, а самое трагичное - на
свадьбах. Автор вообще (иногда вовсе не к месту) бывал неприлично смешлив.
На одних похоронах ему пришлось даже поскорее отойти от гроба, чтобы люди
не заметили, что навернувшиеся слезы - отнюдь не попытка оплакать
покойника, а совсем наоборот. У директора театра тогда умер отец, и
директор попросил секретаря комсомольской организации помочь ему в
ритуальных мероприятиях. Парень помогал так, что его старания были заметны
не только директору, но и всем прочим, хотя покойного никогда не знал и
увидел его только на кладбище. Однако он очень старался, потому что был не
только комсоргом, но и артистом, а в театре как раз в то время не было
главного режиссера и все вопросы - вплоть до распределения ролей - решал
директор. Ну и парень подумал, что в этом деле лучше перестараться, чем
недостараться. И только в самом конце чувство меры изменило ему настолько,
что он свел на нет все свои предыдущие усилия. Стоя у гроба рядом с
директором, он вдруг зарыдал так, что любая профессиональная плакальщица с
предгорий Кавказа на его фоне почувствовала бы жуткую неловкость от того,
что даром ест свой хлеб. Директор долго косился на горюющего изо всех сил
комсорга, но чего-чего, а чувства юмора у него всегда было предостаточно,
и в конце концов он не выдержал и сказал тому вполголоса, будто утешая : "
Ну-у, ну-у, перестаньте так убиваться, ведь это все-таки мой папа умер, а
не ваш ",- и встретился глазами с автором. И автор, тихо скуля от
подступающего смеха, удалился от гроба подальше.
   Филатов тоже рассказывал историю, как один деятельный тип провожал в
последний путь своего товарища. Он бросил в могилу традиционную горсть,
пошлепал ладонями, стряхивая с них землю, затем обвел всех присутствующих
тяжелым взглядом и сказал: " Та-а-ак "! И что означало это " та-а-ак "? То
ли он обвинил кого, то ли хотел намекнуть, что, мол, с этим мужиком уже
разобрались и кто теперь будет следующим?.. Или же: " Та-а-ак! Это дело я
сделал, что там у меня еще на сегодня ?.." Словом, этот тип внес в
традиционное течение обряда нотку комичной глупости, какой-то нелепый
диссонанс. Так что я настаиваю на трагикомедии как на самой острой,
экстремальной форме искусства и постараюсь наделить именно ее чертами
нижеследующую новеллу, легенду номер один, которая будет называться...
 
 
 
 
 
   Плагиатор Жил-был один молодой человек. Он слонялся по жизни, не очень
четко понимая, где будет его настоящее призвание, есть ли оно и вообще -
стоит ли об этом думать. Но... чего-то хотелось... Очень хотелось
чего-то... Хотелось как-то самовыразиться. Как поется в одной эстрадной
песне: "Иду я куда-то, о чем-то мечтаю ". Ах, это дивное время, это
смутное брожение души, когда чего-то хочешь, но не знаешь толком - чего;
что-то любишь, но его пока нет; о ком-то вздыхаешь, но вы еще не знакомы;
о чем-то мечтаешь, но оно где-то вдалеке, и что это такое - совсем неясно.
Есть только одно - томление. Томление есть, и оно гонит тебя на улицу,
тебе непременно надо где-то шляться, идти в незнакомую сторону, искать
место - например, вот это пустое кафе, уютное, как детектив Агаты Кристи.
Обязательно пустое, чтобы никто не помешал твоему медленному наслаждению
тоской и одиночеством; чтобы ты сел за дальний столик, в самый угол,
заказал первую дозу и после ее приема пришла бы привычно она - вот эта
самая загадочно-сладкая тоска; чтобы она разлилась в груди и растопила бы
в себе сердце. Такое, знаете, типично русское занятие - грустить...
   И пусть бармен посмотрит понимающе и спросит: "Еще? " И ты с улыбкой
кивнешь, и тебе еще нальют и даже принесут, и сок апельсиновый будет рядом
стоять, и еды пока - никакой; и уборщица пройдет мимо, елозя тряпкой и
тихо ворча:
   "Ходят тут, шляются, вздыхают, счастья ищут, дураки... "
   Словом, кто выпивал в одиночестве, тот понимает... И догадывается, что
продуктом такого брожения может оказаться... да что там " может "! -
должно оказаться вино творчества (пардон за пафос).
   Так вот, все это у нашего героя было. И искало выхода. И случайно
нашло...
   Однажды в группу фильма "Молодые " постучался молодой человек - такой с
виду неспортивный, застенчивый, даже смурной молодой человек в очках и с
гитарой.
   Уж и не знаю, нужна ли им была в фильме песня, но он ее предложил.
Какая-то тайна стояла за ним, и на мрачном, сосредоточенном лице должно
было угадываться трагическое тавро гения. А кто не угадает, тот просто
слеп и глуп. И недостоин общения.
   Все поначалу посмотрели на вошедшего с видом: а этому-то что здесь надо?
   Тут надо отметить, что вот чего не было у работников "Мосфильма ", так
это скромности или робости, скованности в общении или того хуже -
стеснительности.
   Они были простые ребята, и все эти глупости только мешали работе.
   А помогало как раз прямо противоположное, то есть раскованность,
беззастенчивость, обаятельная детская фамильярность и так далее и так
далее, ряд можно продолжить...
   Деликатности вот еще у них не было. Поэтому на вошедшего посмотрели с
тенью любопытства, означавшей, что ему дается секунд десять, чтобы
заинтересовать.
   Не заинтересует - пошел вон...
   Но ему, однако, удалось. Без вежливых формальностей, не здороваясь и не
представившись, он прошел сразу в угол с таким видом, будто не они ему, а,
наоборот, он им позарез нужен. Мол, они его уже давно достали, оборвали
ему телефон, и все время только мешают тому " волшебному ", что творится у
него внутри. Словом, с видом " ну так уж и быть, только отстаньте "
молодой человек молча сел на свободный стул, не спеша расчехлил гитару и
великодушно пробормотал заинтригованной группе, что он для них тут кое-что
набросал.
   Щедрые брызги таланта на недостойной ниве кинематографа! Группа такого
подарка не ждала, но, повторяю, была заинтригована: странный, необычный
тип, нетипично себя ведет...
   И тут он им выдал! Он исполнил песню под названием "Пушкин " (" Тает
желтый воск свечи... " ), опус номер - уж и не помню какой - Леонида
Филатова и Владимира Качана. Выдал, разумеется, как собственное озарение
(ведь для того и пришел) и в манере, скажу без ложной скромности, автора
читаемых вами строк.
   Магнитофонные записи автора тогда уже вовсю крутились по Москве, и
склишировать его манеру пения было просто. Так или иначе паренек и на
группу, и на режиссера впечатление произвел. И вот как спел - так оно в
конечном итоге на экран и попало. Автор увидел это кино по случаю, лишь
через несколько лет, но не сильно опечалился тем, что еще одну " народную
" песню кто-то присвоил.
   Да и Филатов тоже, когда узнал об этом, лишь небрежно отмахнулся : "А!
Ну и черт с ним, сочиним чего-нибудь еще ". И, правда, сочинили...
   Но если и была какая-то бледная тень досады, то только оттого, что в
исполнение песни "Пушкин " он решил добавить слезливости, и это ее не
улучшило.
   К слову, этим грешили многие авторы и исполнители песен, будто имея в
виду определенную цель - выбить слезу. Хоть оголтелым сантиментом с дрожью
в голосе, хоть доской - неважно, но - выколотить. Как спела одна эстрадная
девушка: "Скатилась в шляпу мелкая монета, а следом по щеке - огромная
слеза!
   " Прямо водянка какая-то! Огромная слеза - и тоже в шляпу...
   Однако чаще всего плакать было не от чего и незачем. Один знакомый
сказал по этому поводу фразу исчерпывающую: "Творчество многих наших
бардов - это ностальгия по неосознанному ".
   Но это так, апарт, отошел на полминуты с тропы в кусты рядом...
продолжим.
   Последний эпизод. Через несколько лет я приехал на гастроли в какой-то
город, кажется, в Казахстане. Индивидуальные были гастроли, так сказать -
соло. По линии Бюро пропаганды киноискусства (представьте, было такое
бюро). И это "
   бюро " давало возможность артистам зарабатывать деньги, рассылая их
поодиночке со своими программами по большим и маленьким городам всего
СССР, снабжая при этом роликами из кинофильмов, в которых они снимались.
Вот и я сделал в один прекрасный день такую программу и стал ездить.
   Эта поездка в Казахстан была тяжелой: много концертов и много
переездов, и, кроме того, я иногда попадал в такие места, где меня мало
кто знал, мало кто понимал, и добиваться сочувствия аудитории приходилось
с боем. И вот эта гастроль подошла к концу. Мне взяли билет на проходящий
поезд в Москву и оставили на вокзале. По расписанию поезд должен был
прибыть через час. Я отправился ждать и заодно ужинать в вокзальный
ресторан. Ресторан был почти пуст, только за одним столиком сидела
компания молодых людей с водкой и гитарами. Они тихонько, не нагло пели
песню за песней. Очередную песню я узнал (я вообще ее хорошо знал) -
"Пушкин " называлась... После того как ребята ее с чувством исполнили, я
подошел к их столику и нормально, без агрессии, а просто из чисто
академического любопытства поинтересовался: что за песню они только что
спели? Мне ответили...
   - А кто это сочинил? - спросил я, желая поскорее узнать фамилию этого
незаурядного человека.
   И мне рассказали - взахлеб, перебивая друг друга - печальную историю (а
на самом-то деле - легенду, миф!) о некоем самородке, который спел эту
песню в фильме "Молодые ", но, сочинив ее, видимо, так в нее вложился, так
себя истратил, что больше, к сожалению, так ничего и не смог написать. И
спился...
   Я сочувственно покивал, сказал: " Спасибо, извините, что побеспокоил
",- и отошел...
   " Вот драма-то где! - думал я, сидя опять за своим столиком. - Это же
надо!
   Несколько лет внушать всем окружающим и самому себе, что это ты
сочинил, уже приучить всех к этой мысли и самому постепенно привыкнуть.
Уже привыкнуть к маске смурного, непредсказуемого самородка, который
спит-спит и вдруг как даст! - нечто такое... такое даст!.. Может быть...
чего все знакомые от него уже давно ждут, но он почему-то все медлит... Но
уже вот-вот, скоро он всем покажет такое, что все ахнут в изумлении и
восхищении!.. Каково это! Носить такую маску и годами так ничего и не
выдавать по причине того, что-де природа выброса у настоящего гения -
таинственна и внезапна, как извержение вулкана, поэтому пока - только
молчать, грозно молчать, якобы накапливая в себе огненную лаву слов и
мелодий...
   Ну и пить, конечно, вот как Есенин или Высоцкий... И при этом знать -
там, в самой глубине, что песню, ту единственную, за которую тебя уважают,
ты украл, что ты не тот, за кого себя выдаешь, что ты все время только
делаешь вид, что можешь, а сам не можешь ничего, и что Есенин и Высоцкий
хоть и пили, но писали хорошо и много, а ты... И носить, носить эту занозу
в себе, и она будет ныть и мучить, а вынуть нельзя, потому что тогда надо
будет признаваться : я не тот, простите!.. А тогда