в будни. С охапками
самых толстых и дорогих свечей они метались от иконы к иконе и
перекрикивались между собой, как на базаре, внося в почтительную и
интимную тишину храма чужое и непривычное. Черные кожаные куртки и
спортивные штаны были для них почти униформой.
   - Эй, Руслан, Руслан! - кричала из-под алтаря одна кожаная куртка
другой. - Где ему-то поставить?
   - Чего поставить? - громко отвечал Руслан, подтягивая спортивные штаны
у иконы Божьей Матери.
   - Да, свечи, „... твою мать. Извините. - Последнее - то ли иконе, то ли
людям вокруг.
   - Щас узнаем! Командир, - это уже проходящему мимо человеку в рясе, -
командир, где, это самое, ну, поставить?
   - Кому? - кротко улыбается священник.
   - Ну кому-кому. Самому!
   - Спасителю? - догадывается тот.
   - Во-во, ему!
   Священник показывает, и они водружают куда надо свои толстые свечи,
гася и выбрасывая маленькие, которые им мешают, и даже их свечи кажутся
какими-то наглыми и беспардонными. Продает же церковь свечи и за три
рубля, и за пятьдесят рублей, хотя перед Богом все равны. Но кожаная
братва об этом равенстве не знает, они думают, что если Ему поставить
самые дорогие свечи, то Он это оценит и простит то, что им там надо
простить. Хотя они не прощения просят, они просят другое - успеха в своих
делах, относясь к Богу, как к таможне, с которой всегда можно договориться.
   Да, посетить церковь тогда стало так же жизненно важно, как
демонстрацию новой зимней коллекции Валентина Юдашкина, а еще лучше -
посетить престижную церковь, в которой появляются первые лица страны
вместе с патриархом. Надо было не святиться в церкви, а светиться,
засвечиваться, чтобы тебя там все видели время от времени. И похоже, что
всю эту фантасмагорию, всю эту пародию на самое себя наша сегодняшняя
церковь заслужила, да и мы, конечно, вместе с ней. Поэтому и мелкое
событие перед не самым, но все-таки вполне престижным храмом на улице
Неждановой обрело черты пародийности, тем более что центральной фигурой
этого события был Михаил Задорнов.
   Итак, мы стоим в центре действительно тусовки. И Юдашкин, с которым наш
герой знаком, - тут же. А рядом стоят, видимо, несколько его моделей в
длинных платьях "от купюр" (эту полную изящества оговорку я придумал
специально для вас). Вся прилегающая к церкви территория забита "
   мерседесами", "ауди", "вольво" и прочими средствами передвижения наших
бизнесменов. Сами они, разумеется, тоже тут. И телохранители их, а как же!
У всех сотовые телефоны, кое-кто по ним разговаривает: праздник
праздником, но и дела не стоят: пропустишь пару звонков сегодня - завтра
пропустишь пару миллионов, уйдут в другие руки. Поэтому жизнь кипит!
   А Крестный ход между тем начался. В шествии вокруг церкви, со свечами в
руках узнаваемые лица известных актеров, политических обозревателей
центрального ТВ и даже членов Государственной Думы. Они приветливо
здороваются со всеми, кого узнают в толпе, как и на любом светском приеме.
И только льющийся сверху перезвон колоколов напоминает о том, чей все-таки
сегодня день.
   Возле нашей группы топчется уже довольно долго пожилой нищий, совсем
пьяный.
   Задорнов достает бумажник и вынимает оттуда пятьдесят тысяч - самая
крупная купюра в то время. Быстро сует ее нищему и говорит: "На. Ну все.
Иди, иди".
   Без брезгливости, а я бы даже сказал, с этакой суровой жалостью
Салтыкова-Щедрина нашего времени. Нищий не уходит, держит бумажку обеими
руками, догадываясь, что это много, и еще не веря своему счастью. "Ну иди,
давай, иди, - опять повторяет Миша. - Больше нету. Иди". Да какой там -
больше! Нищий глядит на купюру и различает на ней цифры. Ясно, что никто и
никогда ему столько не подавал, и он, потрясенный, начинает медленно
поднимать глаза от банкноты к лицу подавшего, чтобы посмотреть, что за
благодетель такой отыскался и тут... узнает. Задорнова в это время по
телевизору - столько, что если он, телевизор, у нищего есть, то не узнать
сейчас сатирика, даже будучи пьяным в хлам, невозможно. А телевизор у
нищего, выходит, был. И он вдруг падает на колени перед Михаилом, крича на
всю площадь: "Спаситель ты мой! Артист знаменитый!" И его крик, его слова
неудобны и почти оскорбительны, хотя он хотел как лучше, это были самые
высокие слова, которые он знал. Но обозвать писателя ничтожным именем "
   артист" - неправильно и неудачно, это во-первых. А во-вторых, кричать в
апогее Пасхи слово "спаситель" и адресовать его не виновнику торжества -
это уж и вовсе не прилично. Но нищий не унимается. "Какое счастье, -
кричит, - что такой человек... заметил меня... помог! Да я своим детям по
гроб буду рассказывать!" и т. д., и т. д.
   Задорнов совсем смущен и к тому же видит мою реакцию на все это дело, а
какая у меня еще может быть реакция, я, понятное дело, хохочу, закрыв лицо
руками. А нищий тем временем ловит руку Задорнова с целью поцеловать. Миша
отдергивает руку, краснеет и злится. Вот тут его цинизма не хватает, чтобы
довести всю ситуацию до привычного ему абсурда. Если бы он спокойно дал
нищему поцеловать свою руку, а затем осенил его крестным знамением,
образовалась бы вообще законченная картина "Явление Задорнова народу" и
вполне логично финальным штрихом завершила бы всю эту карикатурную
бесовщину. Вот уж воистину ни одно доброе дело не остается безнаказанным...
   Однако его порыв сделать очередное маленькое добро, а затем явное
смущение, даже с временной потерей чувства юмора, от изъявления такой
страстной благодарности - это скрытая от телевизионных камер и, может
быть, даже лучшая часть его натуры. Лучшая, потому что стыд или порыв к
добру - качества, которые сам Спаситель, надо думать, не осудил бы. А уж
ничтожное расстояние между высоким и смешным у нашего паранормального
населения Он, вероятно, уже давно заметил. У нас больше всех денег на
открытии Храма Христа Спасителя собрал, говорят, один наглый, но
остроумный нищий, который повесил на грудь табличку: "Жертвуйте на
восстановление... бассейна "Москва".
 
   Но вернемся ненадолго в Ригу.
   Парк, о котором я вам рассказывал, парк, казавшийся в детстве целым
миром, можно обойти за пятнадцать минут. После Москвы все кажется таким
маленьким.
   И Рига такая декоративно-маленькая... Но по-прежнему красивая.
"Skaista".
   Скайста - напишу-ка я русскими буквами... Юрмала - тоже "скайста". Там
была (да и есть) правительственная дача в Лиелупе, где мы часто играли в
настольный теннис. Дача Я. Э. Калнберзиня. Она, конечно, была потом
отобрана для нужд латышских демократов. Ян Эдуардович был председателем
Президиума Верховного Совета Латвии и отцом Мишиной жены Велты. Дача
полагалась ему по рангу, но только пока работает и еще некоторое время,
пока на пенсии. Вопиющая честность старого большевика не позволяла ему
совершить хотя бы попытку сделать эту дачу своим владением. И сегодня с
точки зрения равных ему правительственных чиновников он бы считался
простым архаичным дураком, рудиментом проклятого коммунистического режима.
Тем не менее честность и нежелание делать себе хорошо за счет государства
выгодно отличали Яна Эдуардовича от его сегодняшних коллег.
   В этом вроде как-то даже стыдно признаваться сегодня, но большинство
тех, о ком тут рассказано, - люди с идеалами. В цене у них были вовсе не
деньги, а ум, талант и - прямо неудобно - сердечность... Ну а еще,
конечно, чувство юмора. Да и как иначе, если учителем наших персонажей
была вовсе не жизнь, а лучшие образцы литературы.
   Вот, например, Леонид Филатов переезжает на новую квартиру. Основной и
самой тяжелой проблемой переезда оказываются книги и книжные полки. Но
когда я прихожу к нему, полки уже установлены и книги - на местах. Они
занимают всю прихожую - от пола до потолка, и так высоко, что без
стремянки не доберешься.
   Филатов, встретив меня в прихожей, с законной гордостью библиофила
показывает на полки и говорит: "Видишь, вот сколько собрал. - Потом,
помолчав, добавляет: - Гордость идиота... Кому это теперь надо, кто это
все прочтет?.."
   И все же - кому надо, тот и прочтет! Сейчас многие из тех, "кому надо",
кто не потерял охоту читать, - за бортом нашей сегодняшней жизни, боевой и
кипучей, однако, кто знает, может, и не они, а именно эта наша кипучая
жизнь окажется когда-нибудь за бортом.
   А сейчас что, сейчас нормально... В рынок пошли... А с идеалами на
рынке вообще делать нечего! Для идеалистов нормальные рыночные отношения
(кинуть, подставить и т. д.) невозможны! Они рыночные отношения не
признают, им, видите ли, человеческие подавай!
   И смотрит такой идеалист на чужие "походы в рынок" с грустью и
усмешкой, оценивая их совершенно неправильно: не с практической, а, как бы
это точнее выразиться, с художественной точки зрения. Потому, вероятно,
что некоторые такие "походы" и наглы, и наивны одновременно и представляют
для читавшего человека интересную и удивительную художественную ценность.
   Вот, например, на остановке троллейбуса - рекламный щит. На нем:
"Beck’s - официальный спонсор Нового года!" Но ведь так же можно
объявить себя спонсором первого снега или наступления весны! Ты что, Beck
’ s, серьезно думаешь, что Новый год без тебя не начнется или весна
не наступит, если ты ее не спонсируешь? Это читающий идеалист так
подумает. А нормальный человек будет благодарен фирме за то, что Новый год
с ее помощью все-таки состоялся, запомнит это и купит ее пиво.
   А вот мелкий рыночник торгует на Пушкинской площади двухтомником
Чаадаева.
   Недорого, кстати... Ну, образованный идеалист какой-нибудь наскребет
денег, купит и пойдет себе... читать. А для прочих - реклама. Их надо
привлечь как-то. Поэтому рядом с двухтомником - табличка. На ней продавец
от руки написал: "Книги Чаадаева - лучшего друга Пушкина". ( "Ну лучшего
ли?" - это еще вопрос, думает "больно умный" интеллигент, но он уже купил
и ушел, а остальные, может, слышали про Пушкина и купят из уважения к нему.
   Вон и памятник рядом.) И наконец для тех, кто еще сомневается,
последнее:
   "Из жизни гусар и женщин". Ну как тут не смотреть с "художественной"
   точки зрения ?! А если еще представить себе лицо купившегося на эту
рекламу человека, который пришел домой и стал читать Чаадаева в надежде
отыскать там что-нибудь "из жизни гусар и женщин"... И как он будет это
читать! И какое разочарование его ждет! И какую лютую злобу он испытает к
надувшему его торговцу. Да что вы! Это уж совсем очаровательно! Это может
быть отдельным художественным (опять-таки) произведением!
   Общая же картина нашего рынка такова (она тоже не придумана, а увидена):
   старик-нищий роется в мусорном баке в надежде найти там что-нибудь
полезное для себя. И когда находит, складывает все в яркую красную сумку с
надписью "Winston"...
   А вот если сам "интеллигент" делает попытку войти в рынок вместе с
другими, это выглядит так по-детски, что даже трогательно.
   "Никто из нас не Карамзин. А был ли он, а было ль это - пруды и девушки
вблизи и благосклонные поэты?" - так заканчивается стихотворение Г.
Шпаликова, которое я вспоминаю, посетив Петербург. В очередной раз
ритуальный обряд - поездка в Павловск, Царское Село, лицей...
   Там, в Павловске, каждое лето на берегу пруда играл тихий такой квартет
еврейских музыкантов. Очки, смычки, пюпитры с нотами, черные смокинги,
Брамс, Шопен, Моцарт, Вивальди... Самое легкомысленное, что они тут
играли, - Штраус.
   И в этот приезд я снова их увидел. Те же лица, но отчего-то в красных
уланских или гусарских, не знаю, костюмах. Высокие, воинственные кивера
топорщились над печальными еврейскими носами, над очкастыми физиономиями.
   Кто их обрядил так по пути в рынок?.. Это выглядело глупо и почти
страшно, как выглядел бы, допустим, Шамиль Басаев в балетной пачке. Тот же
состав:
   трое скрипачей и один виолончелист. Только играют теперь "Хэлло, Долли"
и что-то из репертуара "Битлз". Даже не Хренникова из фильма "Гусарская
баллада", что еще хоть как-нибудь оправдывало бы их наряд, а именно
репертуар поп-группы; они и впрямь сейчас группа, только почему в киверах,
почему на скрипках и виолончели? Вся эклектичная смесь, видимо, для
считанных иностранцев, которые здесь прогуливаются и, может быть, кинут в
кивер пару долларов, если повезет... Грустно, девушки... Да и впрямь, были
ли пруды, девушки и поэты - будто и не было вовсе, так... почудилось. Так
что попытки ходить в наш рынок на академических ножках классики пока
действительно наивны и нелепы.
   Скорее это получается у других, кого идеалы, так мягко скажем, не
обременяют. У наших соседей по даче была коза по имени Роза. Наши соседи -
весьма состоятельные люди, и, что самое главное, они горой за демократию:
   первыми вывесили над своей дачей в августе 1991 года трехцветный флаг и
ринулись на своих джипах в Москву защищать ее, демократию то есть. Им было
что защищать, наверное, а кроме того, тогда все верили в силу реформ. Но я
о другом. Я о козе Розе. Они ее пасли, очень ласково с ней обращались,
называли Розочкой и по всему считали ее чуть ли не членом семьи. А Роза, в
свою очередь, любила их, вела себя, как очень умная собака, понимала
команды, интонации и, кажется, начинала даже понимать человеческую речь.
Не забывала она и выполнять свои основные функции, то есть поить всю семью
молоком. Все, короче, были друг другом довольны. В то самое лето, лето
обретения нами с вами свободы, мы приехали на дачу позднее обычного,
устроились, распаковались и первой, кого увидели, была наша соседка,
худая, ласковая дама в кофте не по размеру, с желтыми зубами и в
старомодных очках.
   Именно она чаще всего пасла козу, и часто на нашем участке, потому что
нашу траву Роза предпочитала всем прочим. А что, жалко, что ли? Мы к Розе
тоже привыкли. Но тут мы что-то козу не узнаем. Да и называет ее соседка
другим именем.
   - А где же Роза? - спрашиваем.
   И соседка радостно так говорит и при этом нежно гладит вторую козу:
   - А Розочку мы съели. И ее, и козленочка ее.
   Таким тоном люди обычно сообщают о рождении ребенка, с оттенком
гордости за сообщаемый рост и вес. Вот, мол, как у нас в семье все ладно,
разумно и правильно. Розочка молоко давать перестала, но мы ее употребили
с пользой.
   Ушла из жизни она недаром. Видите, как все у нас хорошо. И следующую
козу все гладит, гладит ласково...
   Или другая такая же ласковая дама, обсуждавшая с подругой, давать ли ей
маме в долг деньги под проценты, и если да, то под какие. Какие идеалы,
Бог с вами! Они с ними давно разобрались. Вот они-то как раз с легкостью и
без всякого напряжения вошли в рынок, это оказалось их стихией. Что же
касается моих друзей, то им просто повезло, что, несмотря на зыбкую,
нетвердую, нематериалистическую почву, на которой они выросли, они стали
теми, кем стали. Впрочем, сила их характера тоже сыграла свою роль. Но
поэтическая основа и даже романтизм с идеализмом - все осталось при них.
Каждый шел своей дорогой, у всех своя судьба, но, что бы они сегодня ни
делали, что бы ни говорили миру - кто рассказом, кто стихами, кто музыкой,
- ясно, что корни сказанного или спетого - из одного дерева, которое росло
тогда то ли в Ашхабаде, то ли в Риге, то ли в маленьком палисаднике перед
Щукинским училищем. Легкомысленный ветерок нашей юности шелестел листьями
этого дерева. Тогда... Давно... Но гляньте, оно и теперь стоит. Деревья
живут дольше людей...
   Ну, а теперь - вновь на ту дачу, где мы с Задорновым часто проводили
летние каникулы. Дача была как дача, к слову сказать, обычный дом с
верандой; из охраны - один милиционер, ослабевший от скуки и спокойной
жизни, и жило там много народу (у Яна Эдуардовича четыре дочери), кое-кто
с семьями, так что на всех комнат едва хватало. Рядом с газпромовским
коттеджем - просто собачья конура, а не дача. А несколько в стороне -
столовая, с отдельным входом. И вот в ней как-то раз один из зятьев Яна
Эдуардовича, Гриша, принимал цыган. Это были не простые цыгане, забредшие
табором на правительственную дачу погадать, это был не кто иной, как
Николай Сличенко с женой Томилой и дочерью, а также Рада и Коля
Волшаниновы тоже с дочерью и гитарой. Надо сказать, что Гриша был большой
меломан и коллекционер приехавших в Ригу знаменитостей. Почти все рано или
поздно попадали к Грише в гости, а уж там их записывали на магнитофон и
просили писать дружеские автографы, из которых было ясно, что Гриша для
них не просто случайный знакомый, а близкий человек.
   На Гришину магнитофонную ленту и я попал когда-то. Авансом. Гриша
рассчитывал, наверное, что и я стану когда-нибудь знаменит, а
эксклюзивные, так сказать, записи этого исполнителя у него уже есть.
Причем записи, доказывающие теплые, тесные, дружеские отношения, где
исполнитель поет не только их с Филатовым первые произведения, но и,
будучи не совсем трезвым, матерные частушки, которые в то время собирал.
Думаю, что у Гриши есть даже те песни, которые я забыл напрочь. Визит
Сличенко и Волшаниновых в столицу Латвии просто-таки не мог пройти мимо
Гриши, и правительственная столовая в тот памятный день стала местом
уникального цыганского застолья. Впрочем, для самого Сличенко эта
правительственная столовая в какой-то Латвии была пустяком. Леонид Ильич
Брежнев и его дочь питали особую слабость к цыганскому пению, особенно в
неформальной обстановке, и им, разумеется, трудно было отказать, когда они
об этом просили. Поэтому для Сличенко это был обычный обед в обычных
гостях. Для Волшаниновых - тоже. Для всех же прочих - событие. Гриша гордо
поглядывал вокруг: не кто-нибудь, а он нашел, пробился, пригласил и привез
Сличенко с Волшаниновыми; и не когда-нибудь, а, что называется, в зените
славы. Жена Николая Томила сидела рядом с мужем и томила всех своей
красотой (каламбур сам напрашивался, вы же понимаете).
   И вот все на месте, обед начался. Стандартная обеденная программа
состояла из водки с бальзамом, закусок, первого, второго, чая или кофе и
сладкого.
   Пошла водка с бальзамом и многочисленные закуски, и до центральной
части обед не дошел, потому что после третьей, кажется, рюмки Сличенко
спросил: а есть ли тут гитара? В вопросе содержалась доля необходимого
протокольного кокетства, ибо даже козе было ясно, что пригласить этого
человека и не запастись гитарой, так, на всякий случай, мог разве что
самый глупый в мире козел, коим Гриша, безусловно, не был. Он нашел в
городе самую раритетную семиструнку, так как знал, что гости играют на
семи, и припрятал ее в задней комнате. Кроме того, Сличенко видел, что
Коля Волшанинов пришел со своей гитарой, поэтому кокетство вопроса: а нет
ли здесь случайно гитары? - было действительно протокольным.
   С Волшаниновыми, кстати, я был знаком еще до этого эпизода, и как-то
само собой мы перешли на "ты" чуть ли не в первые минуты знакомства. Более
того, и Сличенко я звал Николаем Алексеевичем только в первый день.
Теперь, если я его встречаю случайно где-нибудь, я называю его Колей и
обращаюсь на "ты", испытывая при этом остатки удивления: как же это так я
тогда посмел, с человеком значительно старше, перед которым я почти
преклонялся ?
   Потом я понял одну интересную вещь: очень многие люди, вступившие в
возраст, когда их начинают называть по имени-отчеству, только делают вид,
что им нравится эта дань уважения. На самом-то деле нравится другое: если
молодой человек случайно (или не случайно) назовет на "ты" и по имени. Он
для виду может, конечно, даже возмутиться, но внутренне будет доволен,
поскольку этот акт фамильярности продлевает иллюзию его молодости и делает
его равным с молодыми людьми, делает все возможным. И когда какая-нибудь
студентка второго-третьего курса вдруг "случайно" называет педагога на
"ты" и потом, зардевшись, извиняется, всем известно, чем такое часто
заканчивается, как ведет себя дальше она и втайне польщенный педагог. Так
что, молодые люди, смело переходите на "ты" со старшими. Это будет хорошо
и даже иногда интересно. И у собравшихся тогда классиков жанра я был
младшим, но