ошо. Значительно
больше.
   И вам действительно придется поверить мне только на слово, потому что
не осталось ни одной профессиональной записи, ничего, что могло бы
подтвердить мои слова; осталась только память: о неповторимом благородном
и мягком голосе, в котором обертонов было больше, чем у Джо Дассена (я
хотел вначале написать "бархатном", но потом вспомнил, что Саша этот
эпитет не переваривал); о странном, ни на чье другое не похожем лице, лице
пришельца; о чистом звуке, в котором не было ни одной нелогичной,
фальшивой ноты; и о сдержанной манере, в которой скрыто было больше, чем
спето.
   "Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, и руки особенно тонки,
колени обняв. Послушай, далеко, далеко на озере Чад изысканный бродит
жираф",- пел Саша стихи Гумилева, и мы уносились все к неведомому озеру
Чад, в страну, где нас не было и не будет, потому что страны такой нет.
Но, может, мы ее откроем, ведь вся жизнь впереди, поэтому грусть легка и
беззаботна.
   Ведь должна же она где-то быть, эта страна, в которой правят изысканные
чувства, светлые мысли и красивая любовь. И все то время, пока Саша поет,
мы верим в это - да что там верим! - знаем, что она есть, и мы в ней еще
поживем вместе с нашим певцом-однокурсником. "Ему грациозная стройность и
нега дана",- поет Саша в моей памяти, и я думаю, как эти слова ему самому
подходят. И грация, и нега - все в этом пении есть, и не только в пении -
в нем самом! А дальше: "И шкуру его украшает волшебный узор". Да-да,
конечно, и пятна на шкуре были, ну куда же без них, и узор диковатый и
тревожный, как сон наркомана. Причудливый узор его характера составляют
нега и пятна, грация и жестокость, романс - и над ним же - едкая насмешка.
   Он готов к драке всегда, он может ударить человека по справедливости, а
может и ни с того ни с сего. Однако когда мы возвращаемся в общежитие...
   Нет, не тогда после концерта в редакции, а раньше, возвращаемся из
района Рижского вокзала, куда мы ходили за вином, и на нас налетает шпана,
и в руке одного из них появляется нож, Саша голой рукой хватается за
лезвие, и на лице его ничего не меняется, он сжимает нож рукой, а из руки
уже хлещет кровь, и удивленный хулиган все пытается выдернуть лезвие из
Сашиной руки, но Саша держит так крепко, что он не может, и тогда Саша
бьет его левой рукой в лицо, еще и еще, и тот падает, а затем убегает, и
нож остается в красной от крови Сашиной руке, и Саша, усмехаясь, глядит на
свою исполосованную руку, а потом бинтует ее нашими носовыми платками.
Драка была остановлена абсурдным поведением Каина.
   "Каин" - это его прозвище все студенческие годы и позднее тоже, почему
- не знаю. Каин убил Авеля. А наш Каин потом убьет Кайдановского. Сам себя.
   Кажущийся абсурд поведения - голой рукой за нож - остался в нем
навсегда, всегда была эта готовность к риску, к игре в очко со смертью, в
которой смерть - банкомет, и все карты у нее, и следующая карта
оказывается перебором; а в банке - жизнь, и банкомет ее забирает. Два
инфаркта были у Каина, а потом - перебор, и на третьем он понесся к своему
озеру Чад, рискнув, проиграв и благородно улыбнувшись на прощание...
   Когда был второй инфаркт, они с Филатовым оказались одновременно в
одной больнице, в кардиологическом центре. У Лени - инсульт, у Саши -
инфаркт.
   Саша уже был слегка ходячий, а Леня - еще нет. Леня говорит: "Давай
сделаем передачу о Солоницыне". Он имел в виду свою программу "Чтобы
помнили".
   Солоницын и Саша тесно связаны между собой Андреем Тарковским, поэтому
логично, если Саша примет участие в такой программе. А Саша ему отвечает: "
   А тебе не кажется странным, что два полутрупа будут делать фильм о
целом?.." Цинизм? А как же. Но только абсолютно беспощадный и к самому
себе. Он весь такой, пятна на шкуре сплетают одному ему ведомый узор.
   Он встретил нас с сыном на Калининском проспекте. "Пойдем, - говорит, -
ко мне. Я покажу тебе на видео своего "Керосинщика"". Он уже сам ставил
фильмы в то время. Пошли. Сыну - лет двенадцать. Я побаиваюсь, что ему
будет скучно. Фильм идет, Саша посмеивается, будто все, что он сделал в
этом фильме, - забавный розыгрыш зрителя, а зритель этого так и не понял.
Он посмеивается, а я вижу, что для него это серьезно и что наша реакция
ему не совсем уж безразлична. Мы смотрим. Сыну не скучно, даже, похоже, -
наоборот.
   Он потом говорит мне, как понял некоторые эпизоды, и я понимаю, что
Саша достиг результата, какого хотел. И если подросток сумел этот фильм
почувствовать, значит, у фильма есть будущее. Я своего мальчика знаю, он
из вежливости врать не станет. Он еще в шестилетнем возрасте прощался со
всеми гостями словами: "Вспоминай меня". А одной тете, которая ему сильно
не понравилась, маленькой, толстой и черной-черной, он сказал: "Забудь
меня".
   И тетя потом перестала ходить к нам в гости. Так что все правильно.
Фильмы Сашины останутся жить. И останется навсегда его монолог в
"Сталкере", его лицо страдающее, желание быть понятым, а никто не
понимает, острая жажда быть не одиноким и все равно им оставаться,
неутолимая тоска по озеру Чад, на берегах которого ты любим и никому
ничего не надо объяснять. А у меня останется эта фотография, на которой мы
вместе поем о том, что "свеча горела на столе, свеча горела".
   На наш бедовый курс я попал в дополнительном наборе, то есть глубокой
осенью, когда уже все учились. Никому и ничего в Риге не сказав (кроме
родителей, разумеется ), я прогулял занятия в университете и съездил на
несколько дней в Москву. Меня приняли. Мечта исполнилась со второй попытки.
   Со второй, потому что летом, на основных экзаменах, меня не взяли: я
провалил этюды, четвертый тур. Этюд назывался "прием у секретаря
комсомольской организации". К секретарю все должны были приходить со
своими комсомольскими нуждами. Я никакой нужды так и не придумал, и меня
подхватила будущая моя партнерша по танцам Лена Санько и повлекла к
секретарю. Она яростно отчитывала меня за паршивое поведение, прогулы и
неуспеваемость и, таким образом, занимала в этюде позицию активную и
выигрышную, она успела все показать: и темперамент, и искреннее
возмущение. Моя же неуспеваемость была полной, я не успел ничего в этюде
показать и назавтра своей фамилии в списках прошедших на
общеобразовательные экзамены не нашел. В тоске и трансе я вернулся в Ригу,
напрягся и поступил в университет, сдав экзамены на все пятерки. Мама
долго хранила крохотную вырезку из газеты "Советская Латвия", в которой
сообщалось, что мое сочинение вместе с еще одним было признано лучшим во
всей (представляете!) республике. Мое тщеславие это не тешило, я артистом
хотел быть. Шли годы. Шли и прошли. Теперь я хочу стать писателем, теперь
наоборот, теперь уже мои артистические успехи, если они случаются, совсем
не тешат мое самолюбие, мне теперь приятно, если меня похвалят за
написанное, а не сыгранное. "Я играл Гамлета или Чацкого",- гордо говорят
артисты. Ну так это же играл! Играл - и только. Видно, наступил момент,
когда хочется не играть, а быть.
   Игра театральная, как и всякая игра, становится чем-то вроде хобби,
увлечения. Можно и поиграть, конечно, но сочинять музыку или писать прозу
кажется сегодня важнее. Но тогда... быть артистом во что бы то ни стало -
это раскаленная страсть, которую можно погасить только одним - стать
артистом. И вот дополнительный набор, о котором мне сообщили телеграммой в
Ригу и телефонным звонком - Владимир Георгиевич Шлезингер, первый, кто
меня прослушивал, и руководитель курса Вера Константиновна Львова. Они
меня запомнили и вызвали. О счастье! И я еду и поступаю. А вместе со мной
еще два человека, один из них Кайдановский, другая - Нина Русланова. Читаю
я "Братскую ГЭС" Евгения Евтушенко, отрывки из нее тогда все читали.
"Никогда, никогда... коммунары не будут рабами!" - кричу я комиссии в
знобящем коммунистическом восторге. А басня у меня - "Лжец" Крылова. И
одно, этакой тайной насмешкой, дополняет другое. "Лжец",- шепчет судьба
яростному проповеднику коммунизма. Но главное на приемных экзаменах - это
не куда направлен темперамент, а есть ли он вообще. У меня его обнаружили,
ну и хорошо. Теперь мне дают комнату в общежитии, точнее, место в ней, и я
начинаю учиться.
   Курс и вправду бедовый. И большой - сорок пять человек.
 
 
 
   Однокурсники 
 
   У нас на курсе две в недавнем прошлом манекенщицы. Одна из них, Галя,-
светловолосое, тонкое существо с невообразимой естественностью поведения,
которую можно принять за глупость, а можно и за основу для будущей
актерской органики. Она летает из аудитории в танцевальный класс, как
бабочка. Или нет, как стрекоза из знаменитой басни Крылова, чем дико
раздражает муравьев.
   Она всегда стильно одета, изящна, независима, ее после занятий ждут
какие-то богатые дядьки на красивых машинах, и видно по всему, что ее, как
истинную стрекозу, абсолютно не заботит зима, то есть другими словами:
выгонят ее или нет? "Дура",- думает муравей. Он в таких случаях обычно
сатанеет и завидует, тем более что Гале все удается. Этюды она не
придумывает, не вымучивает, просто выходит, а там, как пойдет, она будет
самой собой, и это будет интересно и непредсказуемо. И, само собой, ей по
фигу, нравится это педагогам и однокурсникам или нет. Муравьев это бесит,
и Галю отчисляют с первого курса за профнепригодность. Но Гале, кажется, и
это по фигу по большому счету. Всплакнув ненадолго, упархивает наша
стрекоза к другим полям, к другим цветкам, подальше от зимы, и больше я о
ней ничего не знаю, только хочется верить, что она нашла то место, где
зимы вовсе нет и где ей ничего не грозит.
   А другая бывшая манекенщица, Лена, серьезнее. Она так же худа и
грациозна, но, в отличие от Гали, - черная, как ночное небо, брюнетка. У
Лены безупречный в то время стандарт красоты: прическа Мирей Матье, под
челкой томные и темные глаза, маленький нос и большой рот. А также фигура
мальчика двенадцати-тринадцати лет, полное отсутствие груди (да и не может
грудь глупо болтаться на таком теле), а также низкий, глубокий голос,
который никогда не переходит в крик и даже не повышается. Несмотря на
совершенно итальянский облик, намекающий на бурный темперамент, Лена
флегматична.
   Резонерское спокойствие и отношение ко всему с юмором - родом из
Одессы, откуда Лена и приехала.
   "Может, ты меня хотя бы поцелуешь?" - вопрошает Лена басом страстно
сопящего однокурсника, который возится над ней, пытаясь расстегнуть то,
что не расстегивается. Тот замирает, озадаченный спокойствием ее голоса, в
котором нет тени не только страсти, но даже вульгарного желания. Кроме
того, его мягко упрекнули в нарушении элементарной постельной этики. А
Лена дышит так ровно, и в глазах ее такая плохо скрытая насмешка, что его
самолюбие задето. Он, конечно, исправляется, целует, но ему уже не
нравятся ни вкус ее губ, ни то, что она и потом лежит, как неподвижный
манекен, но если бы он был чуть-чуть поопытнее, он бы по некоторым
признакам догадался, что он ей далеко не безразличен, и что она сама
неопытна, и что ее теперешний сексуальный темперамент - это максимум того,
на что она способна.
   Более того, темперамент - это не всегда хорошо, он в этом потом
убедится.
   Как и в том, что такой шарм, как у Лены, редко у кого встречается. И
это будет подороже, чем какой-то там темперамент, который есть у каждой
второй женщины.
   Она ходила по училищу, как по подиуму, но никоим образом не
демонстрировала себя, она себя даже недооценивала, все думала, что ей
чего-то не хватает, может быть, таланта. Но, имея такое лицо (что-то
среднее между Софи Лорен и Ким Бэссинджер), можно было бы идти по жизни с
большей наглостью. Когда ты впервые видел Лену, единственное, что хотелось
сказать - это "ах", но она, вероятно, не верила, что она такая.
   Эта неуверенность в себе плюс еще, наверное, чрезмерная для актрисы и
тем более фотомодели глубина в конечном счете привели ее, куда бы вы
думали, - в монастырь. Ее из института не выгнали, она благополучно его
окончила и вышла замуж за Сашу. А Саша был, пожалуй, самым красивым юношей
на нашем курсе, и они стали образцово-красивой парой.
   Потом мы вместе снимались для какого-то западного журнала - серия
фотографий из жизни радостной советской молодежи: Саша с Леной и я с
какой-то девушкой.
   Фотографий этих у меня нет, но я помню, как мы весело кувыркались на
зимнем солнце в снегу где-то в районе Рузы. Это была наша последняя
встреча.
   Они с Сашей уехали потом в Америку, Саша получил там какое-то
наследство, пробовали петь дуэтом, даже выпустили пластинку, затем их
следы затерялись для меня, их занесло порошей того веселого зимнего дня,
когда снег хрустел, глаза слезились от солнца, санки опрокидывались, и
снежок попадал прямо в нос, и мы хохотали, и нас, хохочущих, все щелкали,
щелкали, и все было впереди.
   А впереди оказалось вот что. Мы приехали на гастроли в Израиль. На
второй же день ко мне пришел еще один наш однокурсник - Сережа. С женой,
благодаря чьей национальности Сережа в Израиль и попал. А сам Сережа
внешне - это издевательство над маленьким, но гордым еврейским народом.
Более русского типажа на белом свете нет. Белесый, курносый, огромный
Сережа, которому самое место - в Сибири, он там уместнее, чем тайга,
уместнее, чем медведь, который, встретившись с Сережей на глухой таежной
тропе, уступил бы ему дорогу, - так вот, этот наш русопятый Сережа
гармонировал с Израилем так же, как валенки гармонировали бы с пляжами
Акапулько. И нипочем не хотел Израиль покидать. Его жена, тихая еврейская
женщина Наташа, тосковала по неисторической Родине, ностальгировала, ныла,
спрашивала меня, на сколько в месяц сейчас можно прожить в России. Был
1992 год, и тогда можно было прожить запросто на пятьдесят долларов. Я так
и отвечал. "Ой, - взвизгивала Наташа, - так поедем домой, что нам тут
делать?" И принималась плакать.
   А Сережа - ни в какую! Честно учил иврит и готов был на все, вплоть до
обрезания, чтобы только остаться. Само существование Сережи на земле
обетованной - это повод для погрома, только не еврейского, а русского.
   Так вот именно Сережа рассказал мне, что Лена разошлась почему-то с
Сашей и живет теперь здесь.
   - Где? - встрепенулся я.
   - В Иерусалиме, - ответил Сережа.
   - Так надо же ее повидать. У нас там один спектакль, но приедем утром,
я успею.
   - Не выйдет, - говорит Сережа.
   - Почему?
   - Да потому, что она в монастыре.
   И он рассказывает мне, что Лена не просто в монастыре, она вглухую там,
она приняла постриг и вообще ушла из внешнего мира, у нее даже имя теперь
другое, монашеское. И когда Сережа сам узнал о том, что его однокурсница
здесь, и захотел ее найти, и нашел, то его не пустили, потому что она не
хочет никого из той, мирской жизни видеть.
   Еще один парень, Валера, был отчислен за участие в демонстрации в
защиту Даниэля и Синявского.
   А вот Игоря выгнали за изнасилование. В общежитии. Девушка в решающий
момент не уступила, Игорь обиделся, и ударил, и даже придушил слегка.
   Игорь старше и опытнее всех на курсе, ему уже двадцать шесть лет, и он
приехал в Щукинское училище, уже побыв артистом Бакинского театра. Он там
в Баку играл Отелло. Не учел Игорь, что темперамент венецианского мавра по
бакинской лицензии в московском общежитии не пляшет, что не всякая
студентка - Дездемона, с которой можно аналогично разобраться.
   А еще была Тоня. Она воровала. Воровала белье в общежитии, в женской
душевой. Это долго продолжалось, но потом моющиеся студентки поймали Тоню
практически за руку. До милиции дело не дошло, они ее просто взгрели, а
потом рассказали в деканате. Тоню не спасло и то, что она все время
выдавала себя за сестру самого популярного тогда писателя. Ее выгнали.
   Ну и, наконец, венцом отчислений был парень, даже имени которого я не
помню и не хочу вспоминать. Он объявил, что у него умерла в родном городе
мать, собрал со всех деньги на дорогу и на похороны и уехал. А тремя днями
позже мать приехала его навестить...
   В общем, палитра отчисленных была богатой. Сами посудите: диссидент,
насильник, воровка и подлец. Одна только манекенщица Галя, беспечный
мотылек, не укладывалась в это буйство красок. Но это и правильно, Галя -
в стороне, она отдельный человек, и об этом вы уже знаете.
   Нельзя сказать, что курс без них осиротел, потом были и другие, но
отчего-то они, первые отчисленные, вспоминаются рельефнее и ярче, чем даже
многие из тех, с кем мы заканчивали.
   А мы продолжаем учиться. Не без страха, потому что наша профпригодность
для руководителей курса тоже не безусловна. Смешно, конечно, если бы,
допустим, Леонида Филатова признали профнепригодным, но случилось же такое
с Валерием Гаркалиным, которому пришлось пробиваться в большое искусство
через театр кукол. И это сейчас смешно, а тогда было не до смеха. Этюды "Я
в предлагаемых обстоятельствах" давались с трудом: "я" было ничем не
прикрыто и стеснялось. Или - по специфической театральной терминологии -
было зажато.
   Все изменилось на втором курсе, который почти весь был посвящен
наблюдениям.
   Что это такое? Отчасти специфика вахтанговской школы (в то время
наблюдения не практиковались больше ни в одном театральном вузе), но для
нас - увлекательнейшая охота за характерами, походками, говором, необычной
жестикуляцией и прочим. Мы рассыпались по базарам, вокзалам, буфетам,
сберкассам и улицам в поисках наблюдений. Кто больше добычи принесет, тот
и молодец. Вот тут-то наше "я" можно было и прикрыть и спрятаться под
маску чьей-нибудь характерности. Характерность вообще сильно ценилась в
нашей школе. После наблюдений, например, нам с Филатовым прочно приклеили
ярлык "
   характерный артист". Что это такое, я до сих пор плохо понимаю. Джек
Николсон или Жерар Депардье по канонам нашего училища непременно попали бы
в характерные артисты, однако они играют все, и другое дурацкое амплуа, "
   герой-любовник", которое даже и звучит-то по-дурацки и никуда, кроме
оперетты, не подходит, тоже, как мы все знаем, им не чуждо. Характерный
артист вроде как обречен всю жизнь кривляться и в герои не лезть. Но
жизнь, как уже сказано, поправляет, и Юрий Никулин играет "20 дней без
войны", а Жерар Депардье - Сирано де Бержерака и графа Монте-Кристо.
   Мы тоже перейдем потом мягко в другое амплуа. Характерный артист Володя
исполнит вскоре главную роль в тюзовском спектакле "Три мушкетера", а
несколько позднее, у Эфроса, - Джона в спектакле "Лето и дым". Это его
удивит, потому что и там, и там есть очевидные черты амплуа
героя-любовника, на которое он никогда не претендовал.
   Но это, так сказать, было скромно и локально, на уровне театра, а вот
что касается Филатова, то тут опровержение амплуа оказалось практически
всенародным, потому что фильм "Экипаж" смотрела вся страна. Он уже играл
довольно много и в кино, и на ТВ, но "Экипаж" прочно возвел его на
пьедестал "героя-любовника". Филатову на этом пьедестале было несколько
неуютно, и он все норовил с него спрыгнуть, играя даже бандитов или
чиновников, но и бандиты у него получались как герои, а чиновники - как
печальные герои. Он влип в свое новое амплуа с комфортом Алена Делона,
романтического кумира своего кинодетства.
   - Ох, - мечтательно вздыхала одна артистка Театра на Малой Бронной,
стоя перед выходом рядом со мной за кулисами, - вот кому бы я дала. Ух,
как бы я ему дала-а-а!..
   - А он бы взял? - невежливо спросил я тогда, втоптав в слякоть мечту
кованым сапогом солдатской прямоты.
   Так мне казалось только, потому что она с немотивированной уверенностью
ответила: "Ого-о! Еще как бы взял!!!"
   И почему это многие женщины убеждены, что их готовность отдать себя -
такой уж драгоценный подарок, от которого ну никак нельзя отказаться, что
их предложение рождает немедленный спрос.
   И к тому же - это грубое "дала"... Ведь есть же в конце концов песня :
"Я не уважила, а он пошел к другой". И почему бы не сказать вместо "я бы
ему дала" - "я бы его ува