м имени мне сама
напоминает. Но перед тем, как назваться, меня мучает. Она подходит и
говорит: "Ну, здравствуй ". "
   О-о! - фальшиво радуюсь я.- Привет! " Молчим. Она говорит:
   - Ну?..
   - Что " ну "? - прошу я уточнить.
   - Может, поцелуешь при встрече-то?
   "А с какой стати? " - хочется мне спросить, но вместо этого я покорно
целую подставленную щеку.
   - Ну... - опять говорит она и опять молчит.
   Мое смущение растет, я чувствую, что еще что-то должен, а что - не знаю.
   - Ну и как меня, по-твоему, зовут?.. - спрашивает она, и я попался, но
еще трепыхаюсь, еще чего-то пытаюсь...
   - Здра-а-сьте, ты что это... ну, это уж совсем... - прикрываю я улыбкой
свое беспамятство. Но ее не проведешь.
   - Как? - допытывается она.
   Я возмущенно и одновременно беспомощно развожу руками.
   - Так как? - в последний раз говорит она и еще через пять секунд: - Ты
меня забыл?.. - делая ударение на слове " меня ". За этим стоит только
одно: я мог забыть в нашей компании кого угодно, но только не ее. Значит,
что-то в нашей школьной жизни было. Такое, что для нее стало, наверное,
событием, а для меня - так, проходным эпизодом.
   - Наташа меня зовут, - приходит она мне на помощь. - Не мучайся, я тебе
сама напомню: я твой первый школьный танец, - улыбается она, - сначала
танец, а потом другое - вспомнил?
   А-ах! Черт! Ну конечно! Этот танец на школьном вечере. Пластинка
итальянской эстрады, Доменико Модуньо, "Квартакелуна, квартакемаре ", и мы
с ней еле двигаемся в полутемном зале, над которым переливается огоньками
крутящийся шар. Еле двигаемся, потому что ни музыка, ни ритм не важны, мы
слиты в одно, мы тесно-тесно прижаты друг к другу, и мне почему-то кажется
очень важным, чтобы она почувствовала, как взволнована нижняя часть моего
тела, чтобы она ощутила мое эротическое вдохновение. И она чувствует, и
прижимается еще теснее, и тоже взволнована, и моя коленка между ее еле
двигающихся ног, а ее - между моими ногами, и вот-вот наступит
неприятность, конфуз, и надо будет бежать переодеваться или вообще
уходить, и этого нельзя допустить, но и хочется. И тут танец
заканчивается, мы стоим смущенно, и друг на друга не смотрим, и ждем
следующего танца. Но он оказывается быстрым, и мы идем на свои места -
дожидаться следующего, медленного. А потом на чьем-то дне рождения мы
опять танцуем в полутьме, и в конце вечеринки почему-то оказываемся одни в
отдельной комнате, и весь этот танец продолжается, только уже без музыки,
и Наташа, задыхаясь, говорит: "Я хочу тебя..." И я хочу, но не знаю, как...
   Наташа гораздо взрослее меня, хотя мы и учимся в одном классе. Взрослее
не по возрасту, а по развитию. Она выглядит вполне созревшей молодой
женщиной, а я... так... жалкая гримаса переходного возраста. И поскольку я
не знаю, как, да и у нее опыта маловато, - у нас ничего не выходит; к тому
же в эту комнату поминутно заглядывают и мешают. Да-да, я помню все, что
происходило, только не помню, с кем. А она помнит, ей было важно тогда - с
кем. И смотрит на меня сейчас вполне по-женски, может быть, даже
прикидывая: не довершить ли нам теперь начатое тогда, много лет назад? И,
наверное, это было бы неплохо: она красива сейчас, ее школьная
сексуальность, видимо, развивалась в правильном направлении, она здесь
одна-единственная, кто сохранил привлекательную форму и даже в чем-то
улучшил ее.
   Но нет, ничем хорошим такие возвращения не оборачиваются: и она это
знает, и я . И скажите: ну на кой черт мне нужны были и эти воспоминания
?! Что они мне?
   У меня в Москве дел полно, у меня планы, у меня...
   Только отчего это я отошел подальше в другой конец комнаты и отвернулся
к окну со сморщенным лицом, чтобы не портить всем праздник встречи? От
того ли, что эта встреча - не встреча, а прощание с той большой и, может
быть, самой легкой частью жизни? От того, что жизнь наша короткая
проносится со свистом, а мы так и не успеваем понять, что такое красота и
счастье, и только приближаемся иногда к этому высокому знанию, а оно,
поманив, опять уходит все дальше, дальше?.. Или от сознания того, что меня
не будет, а эти дорогие улочки, эти море, сосны и дюны останутся, и как же
они будут без меня ?..
   У вас никогда не бывало такого, что вот вы идете по улице, или нет -
спускаетесь по эскалатору метро вниз, а навстречу, вверх, едет незнакомая
красивая девушка (а если вы - девушка, то наоборот), и тут вы встречаетесь
глазами, и пока она проплывает мимо, в те короткие мгновения встречи, что
вам отведены, вы успеваете подумать, что, может быть, это судьба, а вы
едете мимо?
   И, похоже, ее посетила та же мысль, и она долго не отводит взгляда, и
даже оборачивается вместе с вами, а эскалаторы плывут в разные стороны, и
вы друг от друга все дальше, дальше...
   Эскалаторы сейчас разведут ваши судьбы по разным дорогам, и вы больше
никогда (!) не встретитесь. Вы пересеклись только один раз, и этот шанс не
использован...
   Вам хочется крикнуть: "Подождите меня там, наверху, я сейчас поднимусь!
" - но глупые правила приличия вас останавливают.
   Перед людьми неудобно, и к тому же ей, возможно, ничего этого не надо,
и она смотрит просто так, от скуки. А ваше воображение наделило ее теми
мыслями или чувствами, которых у нее и в помине не было.
   Хотя, если уж совсем по-честному, вы вот таким образом оправдываете
свою собственную лень и трусость. А потом уже окончательно утешаетесь
мыслью о том, что если вы случайно встретились в таком месте один раз, то
возможен и второй, и уж тогда-то вы непременно крикнете, вернетесь наверх,
подойдете и познакомитесь.
   Надо положиться на судьбу, думаете вы, надо довериться ей. И вот если
вдруг, когда-нибудь, второй раз... И не обязательно в метро, вы ее
увидите, узнаете, вы же ее запомнили...
   Но второго раза никогда не бывает, и позднее сожаление тонет в вашем
доморощенном фатализме.
   Получилось не " сплетение судьбы " (когда две судьбы становятся одной -
общей), а лишь прикосновение. Или нет - даже его не было, потому что вы
испугались ожога и тут же отдернули руку...
   Бывало с вами такое?.. Ну... вот видите...
   Уход " возможного " в " никогда "... или еще - " в последний раз "...
Бежать надо от таких мыслей, бежать не оглядываясь... Вот одна моя
знакомая, красивая женщина лет сорока пяти, говорит, что пришла недавно в
магазин покупать туфли на шпильках. "Покупаю, - говорит, - и думаю:
наверное, в последний раз... "
   Нет, нет! Бежать, и подальше!
   И чего я тогда, спрашивается, вытираю платком внезапно промокший нос,
отвернувшись к окну от одноклассников? Жалко мне их, что ли? И себя заодно?
   Хотя о чем жалеть, помилуй Бог! Твоя жизнь интересна, и ты интересен
многим людям, которые любят, что ты делаешь, и вообще ведь ты сказал
как-то, что, если бы у тебя была возможность остаться в каком-нибудь
возрасте, ты бы остался в этом, своем, а совсем не в юности. Когда знаешь
" как ", когда что-то уже умеешь и делаешь это хорошо, когда даже
чувствуешь себя хорошо.
   Разве это не лучше грязного весеннего половодья твоей юности, когда ты
не знал, где будешь сегодня ночевать, во что оденешься и примешь ли душ в
ближайшие три дня ? А не ты ли говорил, что главное - это не кто старше, а
кто лучше, что все равно шестидесятилетний Ален Делон красивее большинства
подростков, а пожилая Софи Лорен - большинства девушек, что Шон Коннери
сейчас гораздо интереснее себя тридцать лет назад, а пятидесятисемилетний
Чак Норрис легко наваляет десятку юных хулиганов; что сколько бы ни
пыжились наши рок-звезды, они все равно поют хуже давно умершего Элвиса
Пресли и старого Рэя Чарльза, что главное - качество, а не количество лет,
что все равно лучше не тот, кто юнее, а тот, кто на данный момент
талантливее, умнее, сильнее и интереснее?
   Да, говорил, но почему... Да потому что твоя грусть - это то, о чем ты
уже тут же где-то вначале и написал. Потому что наш специфический характер
не позволяет нам просто радоваться жизни и каждому ее мгновению; потому
что у нас к любому блику счастья должна обязательно примешиваться печаль:
что это больше не повторится, что, может быть, это в последний раз; что
хорошо бы, оглянувшись " в последний раз " на море, постараться его
запомнить навсегда.
   Откуда это у нас? Последний раз, видите ли... А кто сказал, что
последний?!
   Молодой, атлетически сложенный артист Саша Песков в санатории "Актер "
   прощался с морем. Он сидел один на открытой веранде летнего кафе и пил
водку.
   Звучала кассета Фредди Мэркьюри. На глазах Саши стояли слезы.
   - Ты чего тут сидишь один? - спросил я.
   Саша мускулистой рукой по-детски вытер слезу и сказал:
   - С морем прощаюсь.
   - Не надо прощаться,- утешил его я,- ты же сюда вернешься.
   - Ну нет не скажи, - говорит Саша, - знаешь, какая жизнь, может, меня
уже завтра не будет. - И опять заплакал. - Выпьешь со мной?
   - Нет, не буду.
   - Тогда я сам.
   Саша налил и выпил. Подошли друзья...
   Тем же вечером Саша с другом вынесли на самый конец мола столик из
кафе, поставили там все и зажгли свечу. Прощание с морем шло красиво...
Слезы мешались с водкой, и морской бриз свечу не гасил. Пришло время
отъезда.
   Отдыхающие, которым там все равно нечего делать, вышли проводить Сашу и
его друга Васю. Финальный гусарский аккорд - всем шампанское! - а также
прощальная чечетка на крыше нанятой для отъезда "Волги ", и трюковый нырок
прямо с крыши в окошко - на заднее сиденье автомобиля. Чечетка - это уже
было лишнее: крыша автомобиля слегка прогнулась, и шофер потребовал при
подъезде к вокзалу компенсации. Возник конфликт, в результате которого
поезд ушел вместе с Васей, а Саша оказался в милиции.
   Его быстро отпустили, он артист известный, но поезд ушел. И Саша тем же
вечером вернулся в санаторий и смог с морем опять поздороваться.
   Красивое прощание с морем " навсегда " не состоялось. Но куда же нам
без романтической тоски?! Нам без нее - никак! Вот и я сижу среди
одноклассников в углу и слезливо хороню свои школьные годы, вместо того
чтобы находить в этой встрече радость или на худой конец повод для шуток.
И, словно в подтверждение моему последнему выводу, чтобы я взглянул на них
и на себя без ненужной тоски, появляются чуть опоздавшие Женя Биньковский
и Наташа. Та Наташа. Вот Женьку я узнаю сразу: он, естественно, заматерел,
но энергия, живость, темперамент, улыбка, способность захохотать и
поддержать любую шутку - те же. И резкость та же, реакция... Он подводит
ко мне Наташу. "Узнаешь? " - говорит. Не узнаю.
   Глаза не узнают, а душа узнает. Душа разочарована. И это из-за нее меня
когда-то чуть не убили?! Я одергиваю свою несовершенную душу: " Тихо,
тихо, ты на себя посмотри сначала, ладно?.. И успокойся!"
   Я во всю ширь улыбаюсь Наташе. Она мне тоже. У Наташи золотая фикса в
линии улыбки, но все же это она стояла тогда на мосту, раскинув руки, и
кричала: "
   Не пущу! " Она, а не кто-то еще, так что не надо...
   Мишка рассказывает что-то в другом углу комнаты, пробует на
одноклассниках свои новые шутки. Зачем он это сделал все, зачем
растревожил, разбередил, зачем ему нужно было это путешествие из сентября
в апрель, не знаю, я об этом подумаю позже, а сейчас Женька рассказывает
мне, что уже не поет. Пел долго в ресторане, потом бросил, он сейчас
профессиональный фотограф. В подтверждение этих слов у него с плеча
свешивается аппаратура. И, конечно, он кричит всем:
   "А ну-ка, встаньте все вместе, сейчас будем фотографироваться". Все,
шумя и толкаясь, выстраиваются. Женька отходит в дальний угол,
примеривается, смотрит в объектив, что-то ему не нравится, он переходит в
другой угол и говорит: "Улыбайтесь". И еще говорит, нет, это уже я говорю:
"А птичка? "
   "Вылетит, - говорит Женька и смотрит на меня понимающе, - вылетит
обязательно, а куда она денется..."
 
 
 
 
 
   Райтер-Задорнов 
 
   Настоящая фамилия Михаила Задорнова - Райтер....
   Ну-ну, расслабьтесь, господа сионисты и, наоборот, антисемиты: это
всего лишь шутка, имеющая, однако, реальную жизненную почву.
   Однажды на съемках одной ТВ-передачи о книгах, которая осуществлялась
почему-то в ресторане, к Задорнову подошла хозяйка этого заведения, крутая
дама лет сорока - шестидесяти, улыбнулась, сверкая всем золотом своих
зубов, и попросила автограф. У Михаила ничего не было с собой, кроме
визитной карточки, отпечатанной с одной стороны на английском языке. На
этой стороне он и расписался.
   - А что тут написано? - спросила крутая дама, желая хоть ненадолго
продлить знакомство с кумиром своих телегрез.
   - А-а, тут по-английски, - рассеянно глядя по сторонам, сказал Михаил.
   - А что по-английски? - кокетливо брякнула золотой (опять же) цепью
дама.
   - Ну... Задорнов, райтер...
   Дама оцепенела.
   - Как Райтер? - потрясенно прошептала она.
   - Вот так. Райтер. Писатель, значит.
   - Я понимаю, что писатель. Кто ж не знает, что вы писатель. Но
простите...
   ваша настоящая фамилия - Райтер? - Тут она совсем перешла на шепот,
вероятно, чувствуя себя сейчас резидентом, напавшим случайно на важную
государственную тайну. Она округлившимися глазами таращилась на Задорнова,
а затем, быстро оглянувшись, напряженно и тревожно спросила:
   - Вы еврей?..
   - Да нет же, - терпеливо объяснял тот, - "райтер" по-английски -
писатель.
   Вот тут так и написано: "Zadornov. Writer".
   Но дама, распираемая изнутри сенсацией, понимать не желала. "Шо, я не
понимаю? - сияло на ее счастливом лице. - Мы ж свои люди. Задорнов - это
для конспирации, а Райтер - это настоящее".
   - Так вы не еврей? - уточнила она с лукавством, означавшим, что, мол,
меня вы можете не стесняться, говорите, что вы эскимос, я поверю.
   Задорнов уже начинал злиться, и она это увидела.
   - А выглядите вы все равно хорошо, - сказала она и отошла.
   Михаил только руками развел. "Никогда наша страна не оскудеет
идиотами",- вспомнили мы тогда фразу Александра Иванова, ведущего
телепередачи "Вокруг смеха", с которой началась задорновская слава. Наши
идиоты и их идиотства - питательная среда для всех писателей-сатириков, и
Задорнов тут не исключение. Но он умеет все эти идиотства подмечать и
выявлять так, как мало кто умеет, поэтому его слава заслужена и
персонифицирована: его интонации, его сарказм ни с чем не спутаешь. Как
никто он умеет сделать из политика болвана (впрочем, и наоборот тоже); и
совсем не случайно его слава достигла апогея именно в тот момент, когда
наша знаменитая перестройка достигла, в свою очередь, абсурда. Он этот
абсурд угадал чуть раньше, чем тот фактически состоялся. Это, кстати, у
него часто бывает. "Прогноз" Задорнова часто сбывается, и это даже
несколько страшновато. А в пик абсурда перестройки он увенчал его, как
елку верхушкой, своим поздравлением с Новым годом всего постсоветского
народа. В полночь. Вместо президента. По телевизору и радио, под бой
кремлевских курантов.
   - Страна дошла, - шутил он тогда, - сатирик вместо президента.
   Однако не дошла. Все доходит и доходит... Причем веками. И это -
неисчерпаемый источник вдохновения нашего героя.
   Вообще президентам от него достается сильно: и старым, и новым, и,
по-моему, даже будущим; причем тогда, когда это вроде как нельзя и, уж во
всяком случае, опасно.
   Это потом редко кто не пинал М. С. Горбачева, не понимая, что служит
живой иллюстрацией к басне Крылова о поверженном льве и об осле, который с
наслаждением вчерашнего раба его лягает. Однако, пока он был не повержен,
пародисты и сатирики язвили и пародировали только по своим кухням, а
Задорнов уже делал это на огромных концертных площадках, о чем, наверное,
жалеет сейчас, ибо Михаил Сергеевич выглядит сегодня рафинированным
интеллигентом по сравнению с некоторыми действующими императорами политики
и экономики. Ну что же, над ними он смеется сейчас, и опять, как правило,
начинает это первым, а все остальные собратья по цеху уже потом легко
скользят по проторенной им, Задорновым, лыжне. В нем есть и отвага, и
злость.
   Мне известны все раздражения и недовольства по его поводу со стороны
некоторых патриотов "чистого" искусства и литературы. Я слышал от них, что
он, мол, работает на потребу публике, что временами опускается до пошлости
и т. д. и т. п. У меня только одно возражение: эта "публика" составляет
сейчас 99% населения, и надо это признать, успокоиться и перестать
кичиться тем, что ты наслаждаешься музыкой Шнитке и перечитываешь ночами
Шопенгауэра.
   И для этих 99% кто-то должен что-то делать. Правда, тут есть нюанс...
   Если уж ты заставил слушать себя всю эту публику всеми средствами,
имеющимися в твоем распоряжении, даже животным хохотом над сомнительными
шутками, дальше ты не имеешь права не делать хотя бы попыток лечения их
вкуса и нравственности; не имеешь права продолжать кормить их только тем
эстрадным попкорном, к которому они уже привыкли и глотают не разжевывая.
   Так вот, Задорнов эти попытки делает. В каждом его концерте есть
два-три момента, когда он всех подводит к зеркалу и заставляет посмотреть
на себя если не с отвращением, то с испугом. Можно винить все и всех
вокруг, но это путь тупиковый. Надо учиться спрашивать с себя. И он эту
простую, но крайне важную мысль старается постоянно внушить залу, который
с изумительным даже для русского человека мазохизмом ржет над тем, что он
глуп, жаден, необразован и бессовестен. Что вы думаете, Задорнов не знает,
где он заигрывает с залом? Знает, уверяю вас, он ведь дома Толстого
читает, а не Маринину, но он большой хитрец и хорошо понимает, что с этой
публикой разговаривать на санскрите бессмысленно; им надо по-русски и так,
чтобы они хоть что-нибудь поняли.
   Кроме того... Внимание! Сейчас я открою вам одну страшную тайну, но это
будет строго между нами: Задорнов сентиментален. Только тайной склонностью
к сантименту можно объяснить ту самую встречу с одноклассниками, которую
он организовал. А весь его цинизм - это не только отрезвляющий душ для
лоха, но и горькая, проверенная опытом убежденность в том, что
патриотический пафос наших руководителей, бесконечные вскрики о том, что
надо в очередной раз спасать Россию, - блеф и прикрытие. Задорнов знает,
что спасать надо себя, каждому, персонально; он знает и не понаслышке, что
всякая большая политика - это как раз и есть настоящий, беспредельный
цинизм; а его личный цинизм заключается в единственном правиле, которым он
руководствуется и которое его никогда не подводило. Что бы ни произошло
вокруг, Задорнов ищет ответ на простой вопрос: где бабки? У кого и в чем
денежный интерес, кто в результате хапнет: войны ли это в Чечне или
Югославии, финансовый ли кризис или смена правительства - Задорнов задает
себе вопрос: "Кому выгодно? кто хапнет?" - и, как правило, находит на него
ответ. При этом мало кому известно, что у Задорнова есть простые и совсем
невеселые рассказы о нашей жизни, не содержащие ни одной эстрадной
репризы, и что они до сих пор мирно лежат в ящике его письменного стола.
Читает со сцены он совсем другое, популярность зарабатывает совсем другим
и побаивается, что вдруг кто-то обнаружит его добрым и нежным. Если это
кто-то из близких и заметит, он смущается и быстро меняет тон или
переводит разговор в совершенно другое русло. Нежность и цинизм, лирика и
холодная жесткость, сонет и фельетон, красный перец с тортом, Онегин и
Ленский в одном лице - вот двуликий портрет Задорнова.
   Его телевизионный образ и лирическая суть однажды комично столкнулись
на Пасху несколько лет тому назад. "Пойдем на Крестный ход",- однажды
предложил он, и мы пошли. Семьями. Пошли к храму в центре, на улице
Неждановой. Когда подошли, у него тут же родилась первая фраза
юмористического рассказа: "На Крестный ход собралась вся тусовка". И
действительно, кого там только не было, кто только не почтил своим
присутствием воскрешение Спасителя! Народу было - тьма!
   Религия в тот год входила в моду. Наши новые предприниматели стали
регулярно посещать церкви. Не только в праздники, но и