емерен
".
   Когда я наталкиваюсь вдруг на такие высказывания, то гордо думаю:
   " Ага-а! Значит, я прав, значит, я не один такой. Вон какие люди рядом!
"
   А потом думаю: "Ну конечно, им-то легко говорить такое, уже будучи
суперпопулярными ". И затем меня осеняет: ведь они стали такими именно
потому, что шли своим путем, несмотря на то, что поначалу было, наверное,
трудно не поддаться искушению нравиться даже тем, чей вкус в глубине души
презираешь.
   Они не следовали за модой, они ее сами создавали, они носили не то, что
все, а только то, что им, как они сами считали, идет, то, что им - к лицу!
   Однако тут надо помнить, что гордая слава слишком гордого художника
нередко догоняет его уже за финишной чертой. И если его бесит даже намек
на холуйство, если его независимый ум и талант возмущает любое панельное
ерзание перед (под)
   клиентом, он рискует при жизни остаться непризнанным.
   Но и у слишком гордого художника есть шанс прижизненно быть услышанным
и понятым.
   И если выпадет ему счастливая карта, то на него обрушится такая слава,
его так пылко возлюбят вдруг народные массы, что ему самому станет
неудобно. Вот такая популярность, наверное, стоит того, чтобы о ней
позаботиться. Хотя он скорее всего и заботиться-то не будет, будет делать
честно то же и так же. А славу он как бы и не заметит, будет относиться к
ней легко и шутливо, с оттенком недоумения: со мной ли это происходит?..
При условии, конечно, что художник не только гордый, но и умный.
   Вот Пушкин, например... Пишет письмо жене: " Знаешь ли ты, что обо мне
говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия. Как Пушкин
стихи пишет.
   Перед ним стоит штоф славнейшей настойки. Он - хлоп стакан, другой,
третий - и уж начнет писать! Это слава! "
   Наоборот: переоценивать славу или просто популярность - совсем не
полезно, особенно теперь, когда она напрямую зависит от изменчивой
конъюнктуры рынка.
   Знаете, кстати, почему Задорнов, о котором речь еще впереди, так долго
популярен? Он конъюнктуру рынка математически точно вычисляет, он ее
знает, как мало кто. А если чего и не вычисляет, то интуитивно чувствует;
он сегодня знает то, над чем будут смеяться завтра. И его чутье в этом
смысле, по-моему, иногда удивляет его самого.
   И еще раз о цене славы и о том, чтобы правильно к ней относиться, чтобы
уж совсем нормально...
   Крутили одно время по ТВ со страшной частотой один и тот же клип
известной русской певицы из Америки. В нем снимался артист Борис Щербаков.
И вот как-то раз звонит он мне и жалуется : "Ну ты смотри, что делается! Я
народный артист, работаю во МХАТе, играю там главные роли, у меня полно
больших ролей в кино, и что ты думаешь? - меня встречают сейчас на улице,
узнают, улыбаются и спрашивают: "Простите, это не вы случайно снимались в
клипе Любы Успенской "Карусель "?" Ну?! Скажи, стоило всю жизнь работать
ради этого?.. "
   Потом " Карусель " исчезает с телеэкрана, и некоторое время народные
массы в упор не видят Борю Щербакова... до тех пор, во всяком случае, пока
опять же на ТВ не появится повтор фильма, в котором он играет, " Воры в
законе " там или еще что-нибудь...
   Ну да Бог с ней, с этой темой, оставим ее...
   Помните, сколько-то страниц назад, в связи опять-таки с песней "
Дневник прапорщика Смирнова ", я упомянул о маме, имевшей ту же девичью
фамилию, и о бабушке, воевавшей в отряде Котовского. Так вот, о бабушке,
Полине Ивановне Смирновой, мы сейчас и поговорим. Фамилию бабушка
получила, сочетавшись браком с офицером белой армии Смирновым, инженером
по образованию, который потом сгинул без вести где-то в песках Средней
Азии в далеком от нас 1926 году.
   Мое упоминание о ней - лишь повод для рассказа. Причина же - в другом.
Дело в том, что я обещал бабушке, что когда-нибудь напишу про нее.
Обещание было дано сгоряча, мне было тогда восемнадцать лет, и я хотел
быть только артистом и никем более. Но, видимо, глубоко в подсознании
таилось некое пред-предчувствие, что когда-нибудь я сяду за письменный
стол и задумаюсь над чистым листом бумаги. Поэтому, еще живя в Риге, я
записал кое-что с бабушкиных слов. И вот что странно - эта ученическая
тетрадка сохранилась, не потерялась при многочисленных переездах. Когда я
вдруг случайно ее нашел, то в который раз понял, что ничего " случайного "
не бывает. Бабушка, чью могилу уже и не найдешь на одном из рижских
кладбищ, должна обрести вторую жизнь, ожить вновь хотя бы на этих
страницах, написанных ее внуком, в его литературных опытах по оживлению
фотографий. Если теперь ясновидящие по фотографии лечат, я пойду дальше, я
попробую оживить.
   Вот передо мной та старая тетрадка и бабушкино фото на листе плотной,
толстой бумаги, почти картона. Она там в какой-то шубке, круглой шапочке и
на лбу - диадема. На бижутерию не похоже, видимо, бабушкин облик -
результат выхода замуж за дворянина; диадема носит черты чего-то
фамильного и дорогого.
   Смирнова можно понять, на фотографии - красавица, звезда немого кино,
фрейлина из свиты последней императрицы - кто угодно, только не
простолюдинка, которой она и была на самом деле.
   Взял Смирнов за себя красавицу из народа, нарядил, приодел, и
получилось то, что на фотографии. Вглядываюсь я в ее совсем еще молодое
лицо и шепчу ей туда, в ее " далеко ": "Бабушка, я делаю то, что задумал;
слушай теперь балладу про себя - то, что ты рассказала и что потом из
этого вышло... "
 
 
 
 
 
   Бабушка Начну я с конца. Это были первые похороны в моей жизни.
   Мне уже было лет двадцать семь, я сыграл в ТЮЗе несколько главных
ролей, пел свои песни в оркестре Утесова, женился и жил в почтенной
обеспеченной семье - словом, в полном порядке я был. Однажды в комнату
вошла моя наивная теща, держа в руках телеграмму, и несколько растерянно
сказала: " Володя, тут тебе не очень хорошее известие ". Я взял телеграмму
и прочел, что бабушка умерла и похороны послезавтра. Ни фига себе - " не
очень хорошее "! Какое же тогда "
   очень хорошее "? Что тяжело заболела, что ли? А в следующий момент я
удивился, что спокоен, странно спокоен, не плачу. А потом подумал, что не
плачу, наверное, по причине простой: мозг отказывается принять это
известие сразу, только тело вдруг стало слабым и вялым - видно, до него
дошло быстрее, чем до головы...
   А потом совершенно не к месту: что надо бы запомнить мое состояние, как
я чувствую и как себя при этом веду, чтобы потом, если придется, суметь
показать это на сцене или в кино. Ведь там надо уметь правдиво показать,
как ты воспринимаешь страшное известие, и многие при этом таращат глаза и
наигрывают.
   "Ага, - подумал я,- надо, оказывается, спокойно, без вскриков и
рыданий... "
   А потом подумал, что я, наверное, подлец, если думаю об этих
профессиональных мелочах в такую минуту. Но не было сознания несчастья, не
было ощущения горя - и все тут! Оно пришло позже, когда я оказался в Риге,
уже после бабушкиных похорон... А жизнь ее совпала с моей только в Риге.
Большую часть своей жизни она провела совсем в других местах.
   Бледные звезды Прибалтики светили над бабушкой все ее последние годы.
Неяркое латвийское солнце не грело и уж тем более не жгло. Его было мало
для женщины, выросшей на Украине, где звезды крупнее, солнце - жарче и,
понятное дело, чувства - горячее. Бабушка была максималисткой. Она
заставила свою дочь выйти замуж не за того человека, которого дочь любила,
- какого-то малахольного гуманитария, у которого, с точки зрения бабушки,
материальные и прочие перспективы были слабыми, а наоборот - за военного.
А быть за военным по тем временам значило - быть за " каменной стеной ". "
Каменная стена ", " сильная рука " и " твердое плечо " - это, знаете ли,
мечта не только женщин той поры.
   Если " вьешь гнездо ", оно должно быть надежным, лучше из камня, нежели
соломы - ветреного материала какого-нибудь поэта или, того хуже, артиста.
И можно даже не очень-то и любить, не обязательно вовсе выходить замуж по
любви; вполне достаточно любви этого самого военного, чтобы жить хорошо,
спокойно, надежно и обеспеченно. Так считала моя бабушка и продолжают
считать многие другие представительницы пола, который почему-то принято
называть слабым.
   Отец во имя своей любви пошел на все, даже на то, чтобы называться
Аркадием, в то время как он был Андрей. Так заново окрестила его бабушка,
это было ее условие: ну как же, Аркадий - это звучало так благородно,
кинематографично, в имени Аркадий, согласитесь, есть какой-то сочинский
ампир, галифе, ресторан, пальмы, папиросы "Казбек " и офицерский шарм.
Слегка отступив, скажу, что советское офицерство - это была особенная
каста: переезды туда-сюда, временные места жительства, гарнизонные
вечеринки, своя светская жизнь, фильмы, песни, вкусы - все одно. Мама за
роялем, отец с папиросой, облокотившись на инструмент, глядит молодцевато
на мать, и - "Ночь коротка, спят облака, и лежит у меня на ладони
незнакомая ваша рука ", стол, заставленный водкой, икрой, шампанским, и
только офицеры, офицеры, офицеры и офицерские жены, и все хохочут, все
уверены в себе и в будущем. Так вот, отец согласился называться Аркадием,
и это длилось так долго, что он и сам привык и отзывался уже только на это
имя. Однако уже в Риге, спустя десятилетия, он восстал, и бабушка за тот
акт перекрещения жестоко поплатилась. Она стала старой, потеряла силу и
лидерство в семье...
   Годами он ее давил, унижал, требовал ее пенсию до копейки, а она все
равно посылала мне в Москву свои десять рублей каждый месяц, и я, когда
приезжал, за нее заступался. Словом, отец брал реванш, кровавый реванш...
Он ведь был военный и прошел всю войну, сначала позорно отступая со всей
нашей армией, а потом - получи, фашист проклятый, за наши сожженные села,
за нашу попранную гордость! Вот такую микросхему международных отношений я
и наблюдал в семье.
   Не было в ней ладу. Основного смысла в ней не было, который состоит,
вероятно, в том, чтобы все друг другу время от времени не забывали
говорить: "Ничего...
   все пройдет... ничего ",- жалели бы друг друга, помогали жить...
   В общем, расплатилась бабушка за своего " Аркадия". Кстати, это глупое
желание переименовать отца в Аркадия было скорее всего продиктовано ее
подсознательной тягой ко всему дворянскому: помните ее замужество, офицера
Смирнова и проч.? Надо рассказать об этом, но сначала детство, юность и
только потом Смирнов.
   Родилась в 1896 году. Девичья фамилия Аксененко. Крестьянская семья.
Росла, как мальчишка. Ходила в ночное с отцом. У них были четыре лошади.
Ветряные мельницы. Возле мельниц - покос. Заковывали в пута (это я
сохраняю бабушкину лексику) лошадей, чтобы в хлеб не убежали, и десять
мальчишек и одна она свертывают кукурузные пленочки с лошадиным пометом.
"Кури, - говорят ей, - а то бить будем ". Потом, через годы, окончила
досрочно женскую гимназию и фельдшерскую школу. Потом на фронт, в конце
1916 года - фельдшером. Брюшной тиф. В больнице - фельдшерица Анна
Израилевна Воскобойникова, которая ее выходила и потом тоже помогала.
Опять фронт. Походные госпитали. Румынские офицеры с накрашенными губами
(согласитесь, мы всякое видели и читали про гражданскую войну, но такое -
вряд ли). Ранение осколком снаряда в коленный сустав. Санитар Семен привез
в больницу. Врач-хирург Борис Григорьевич Кранцфельд. Нога в гипсе. Сняли
- в коленной чашечке нагноение. Хотели отнимать ногу. Предложили -
согласилась (а куда деваться!). После операции проснулась, смотрит: нога
опять в гипсе, значит, не отняли. "Вот, - говорит, - опять будете мучить,
обещали - отрежете ногу и не отрезали ",- и плачет. А ей отвечают: "Нет,
тебе ее соперировали и оставили. Только стала короче ". Прошло три месяца,
стала ходить без костыля. 1917 год. Работает в больнице в городе Николаеве.
   Вера Мершавцева, дворянка, соученица по гимназии, у которой снимала
комнату, говорит: "Поедем в гости к Пелагее Гавриловне ". А у нее
квартировали два офицера, один из них (вот!) - подпоручик Смирнов.
Встречались. Как-то поехали на полковой бал, перед воротами встала и не
пошла, говорит: "Неприлично ". А он: "Я бы, Полина Ивановна, на вашем
месте тоже так поступил ". Были в театре, но он привел ее в тот раз не в
гражданском платье, а в форме Красного Креста.
   А это было запрещено, потому что проституция среди медсестер. И
полковник, бывший в театре соседом, на следующий день отправил его на
фронт маршевой ротой. Уехал. Три месяца - ни строчки.
   Фельдшер Ян Мокряк просит руки. Через отца, а не прямо у нее. Не хочет.
Но отец настаивает на замужестве, поскольку богатство у Яниного дяди -
помещика.
   В конце концов соглашается. В один прекрасный день младшая сестра Люба
говорит: "Поля, пойдем, Коля приехал. Иди, поздоровайся". Коля - жених
Любы, тоже поручик. Думали, что он убит, а он вернулся. " Не пойду, -
говорит, - на что мне чужой жених? "
   Уговаривает. Идет. Цокают каблучки по коридору в госпитале. Тот сидит
на подоконнике, не оборачивается, хотя должен, заслышав шаги, встать и
пойти навстречу девушке. А он сидит, в окно уставился. "Извините, Николай
Иванович, что задержалась! " А он встает, оборачивается. Ах! А это Володя.
( Наш, стало быть, Смирнов. Вот я сейчас пишу это и догадываюсь, что
скорее всего меня так назвали в его честь, раньше я об этом просто не
думал.) Он, уже поручик, оказывается, выбран на фронте солдатским
командиром и депутатом.
   А сейчас заболел цингой и приехал.
   И тогда договорились они со священником по секрету от отца, и их
повенчали. А договариваться пришлось еще и потому, что церковь была
закрыта. (Ну просто Пушкин - "Метель ".) Полковник (тот, что отправил на
фронт) должен был держать венцы, но напился. Однако он должен был держать
венцы. Значит, все-таки был близким, может, даже другом Смирнову. Но,
видимо, дружба - дружбой, а дисциплина - дисциплиной, нельзя было с
медсестрами, да еще в форме Красного Креста в театр - и все!
   В эти дни позвонил Ян. Сказала ему: не приходи, приехал Володя. Тот
повесил трубку. А назавтра уехал. Писал письма: "Если он (Володя) к тебе
плохо относится, уходи, я готов... " и т. д. Она писала ему ответные
письма, но рвала. Вот таким образом, значит, хранила верность Смирнову. Но
от судьбы не скроешься, и они встречаются потом случайно в г. Кисловодске.
Идет она с товарищем на почту письма получать и рассказывает ему о Яне, о
Володе, о своем классическом треугольнике. А сама чувствует: Ян близко,
вот чувствует, он где-то здесь. Подходят к почте, а он выходит оттуда.
   Особых эмоциональных подробностей нет в бабушкином рассказе, однако
надо предположить, что у нее, уже жены поручика Смирнова, возник роман с
Яном Мокряком, завязка которого произошла намного раньше, но развился он в
местечке, декорированном для романов и для романов типичном - в
Кисловодске.
   Двоих, стало быть, бабушка любила. Ходила в невестах у обоих, вышла
замуж за одного, но не могла расстаться и со вторым. Да и этот товарищ, с
которым она шла на почту и зачем-то рассказывала ему о Яне и Володе,
вызывает у меня подозрение. Представьте, молодая женщина с удивительно
красивым лицом, что компенсирует ее хромоту после ранения, рассказывает
вам, что никак не может выбрать между двумя - гражданским и военным - и
что обоих по-своему любит.
   Тогда вы элементарно становитесь третьим, и проблема отпадает сама
собой. К тому же Кисловодск, как уже сказано, располагает, он - заповедное
любовное местечко (бывают, знаете, " места для отдыха и курения", а бывают
и " места для коротких романов " - Сочи там или Кисловодск...).
   Но... навстречу вышел Ян, и большое, вместительное бабушкино сердце с
сожалением простилось с товарищем, проводившим ее на почту. Впрочем, через
двадцать пять лет бабушка и Ян поженились, и эта страница ее биографии мне
неизвестна. Про Смирнова известно больше, но это и понятно - все-таки он
стал маминым отцом. Она рассказывала об этом легко, нимало не смущаясь
моральной стороной вопроса. А что? Треугольник так треугольник, и квадрат
мог получиться . Ничего такого... Она вообще серьезных недостатков в себе
не видела, не замечала. На вопрос, есть ли у нее какой-нибудь большой,
главный недостаток, бабушка непроизвольно начинала себя хвалить. Якобы
ругая. Например, она говорила: "Я слишком добрая ". Или: "Открытая,
искренняя слишком. Это часто мне в жизни мешало ". Интервью с известными
артистами иногда проходит в том же ключе. Они точно так же, как моя
бабушка, себя очень хвалят, ругая. "Эх, слишком большое, доброе сердце у
меня. Отказать никому не могу. Помогаю всем ". Или: "Я слишком отходчивый,
быстро забываю обиды ". Или, например: "Да, я красивая и знаю это. Но моя
красота мне мешает. Я вижу, что мужчины хотят от меня одного. Им наплевать
на мой ум, на мою душу ".
   В общем, бабушка хвалила себя, ругая. Оттого, что была максималисткой,
конечно, и в большинстве случаев считала себя правой во всем, даже в
переименовании отца. Ну, дальше... Началась война на Украине. Немцы на ее
территории. С ними дерутся даже рабочие, потому что немцы стреляют во
всех, без разбора - и в гражданских, и в военных, и в медсестер. Ну и
бабушка опять была ранена. Во время перевязки. На этот раз в плечо. Попала
в лазарет, основанный социал-демократами, то есть эсерами, если не
ошибаюсь. И через десять дней ее там нашел Володя Смирнов. Она узнает, что
Володя был арестован немцами, а практика расстреливать каждого десятого
была, оказывается, и в Древнем Риме, и в первую мировую войну, и во
вторую, - словом, ничего новенького в этой области не было. Володе
повезло, как, впрочем, и мне, иначе я бы и не родился: он оказался
девятым. Не пятым, не восьмым, а девятым, до десятого было рукой подать.
Но девятый остался жить и выжил в тюрьме, хотя немцы есть совсем не давали.
   Ну выздоровела бабушка в социал-демократическом лазарете, попрощалась с
Володей, поскольку ее звал революционный долг, и поехала по направлению
ревкома к Котовскому, медсестрой опять же. И там, в отряде, даже не знала,
где Володя, по каким дорогам гражданской войны шатается ее муж, ее самая
большая любовь. Да и какое же место в сердце может занять личное чувство,
если все отдано революции! Во вшах, в дерьме, с негнущейся ногой - но до
последнего вздоха. И с отрядом Котовского она проходит Каховку, Молдавию,
потом отряд вливается в регулярную армию, становится 14-й дивизией
Котовского. И уже дивизией гонят, как выразилась бабушка, Деникина.
   Комиссаром у них был (очаровательные зигзаги истории!) человек по
фамилии Гейне. Если бы командиром был не Котовский, а Гете, было бы совсем
хорошо.
   Март 1919 года. Попали в окружение. Село Граденицы в Молдавии. Их было
четыре человека. Заехали во двор к какому-то кулаку и отдали ему своих
лошадей в качестве платы за то, чтобы он их спрятал куда-нибудь. А тот
лошадей взял, людей спрятал, но предал. Выдал их деникинцам. Ну, повели их
в сарай. А кулак экономный был, потому, наверное, и богатый. У него ничего
не должно было пропадать. Он догадывался, что их расстреляют, поэтому двум
пленным мужикам говорит: " Что ж вы штанов-то, дураки, не жалеете, спать в
них ложитесь?
   Сымайте, а утром я вам верну ". Сарай был с каменным полом. Март,
холодно, лежат на каменном полу, не кормят, хотя это-то как раз понятно:
чего кулаку переводить продукты на тех, кто завтра в землю ляжет. А один
из пленных еще и тифом болен. Лежит у бабушки на ноге. Она боится его
потревожить, лежит, не двигаясь. Но все же нога затекла, решила
повернуться, ногу пошевелила, а у того голова - стук о каменный пол.
Посмотрела - умер. Наутро повели их уже втроем к кладбищу. Велели рыть
себе могилы. Она не боялась и ни о ком не думала - ни о муже, ни о Яне, ни
о ком. И вся жизнь перед внутренним взором, как об этом говорят, не
пролетала. Ничего не было, пустота, только рыла себе могилу - и все.
Мужчины выкопали быстрее, стали ей помогать. Рыть медленнее им и в голову
не приходило.
   И вдруг наш конный отряд во глав