стного  возраста,  недостаточного  уменья  плавать  или,   может   быть,
внезапного удара.
     "В лоне Авраама, Исаака и Иакова упокой..." "Я думаю об  этом  даже  не
без некоторого удовольствия..." И вдруг мне показалось, что  в  этих  словах
была какая-то бесконечно печальная истина. Может быть, действительно было бы
лучше, чтобы он умер теперь, именно теперь, как  было  бы  лучше  для  моего
коменданта кладбища умереть  тогда  в  Греции,  а  не  значительно  позже  в
фабричном  поселке  Франции.  В  конце  концов,  именно  теперь  он,   Павел
Александрович  Щербаков,  по-настоящему  счастлив.  Что  будет   потом?   Он
привыкнет к этому комфорту и перестанет его ценить, ему станет казаться, что
он так жил всегда и что  вещи,  которые  с  ним  происходят,  естественны  и
скучны. Ему пойдет седьмой десяток, и в самом недалеком будущем те  жестокие
лишения,  которые  он  пережил,  начнут  давать  о  себе   знать,   начнутся
недомогания, болезни,  доктора  и  все  то  тягостное,  что  несет  с  собой
старость, и непоправимое сознание, что деньги пришли слишком поздно:  вместо
желаний будут боли, вместо аппетита - отвращение к еде, вместо глубокого сна
- длительная бессонница. Да, было бы лучше, если бы он умер теперь. Он  знал
все: молодость, расцвет сил,  опасность  смерти  на  войне,  страсть,  вино,
нищету, глубочайший человеческий упадок и неожиданное возвращение в гот мир,
который  давно  стал  для  него  недосолен,  этот  невероятный  переход   от
напоминания к напоминаемому, от небытия к жизни. Что еще оставалось для него
- в пределах одного человеческого существования? Никакой отдых не вернет ему
потерянных сил, потому что  время  отняло  у  него  возможность  их  полного
восстановления: таких чудес все-таки не бывает. И может быть,  действительно
своевременным и достойным завершением этого  существования  был  бы  переход
туда, где нет "ни болести, ни воздыхания, но жизнь бесконечная".
     Может быть, это было бы лучше всего. Но мне лично было бы его  жаль.  Я
любил его душевное спокойствие, его  искреннюю  доброжелательность  ко  мне,
интонации   его   глубокого   голоса,    его    неподдельную    человеческую
привлекательность, - все эти качества,  которые  он  пронес  через  жестокие
испытания и которые он сумел сохранить  такими,  какими  они  бывают  тогда,
когда молодость и сила позволяют человеку роскошь великодушия.  Придется  ли
мне быть свидетелем их постепенного исчезновения и вместо теперешнего  Павла
Александровича  увидеть  перед  собой  озлобленного   старика,   утомленного
хроническими недугами и  ненавидящего  других  за  то,  что  их  собственное
здоровье не позволяет им попять ни его страданий, ни его бессильного  гнева?
Я не хотел бы присутствовать при таком его перевоплощении.
     Я вдруг вспомнил опять восторженно-исступленное лицо Будды и его  руки,
поднятые вверх. Может быть, он видел перед собой ту нирвану,  к  которой  мы
были ближе, чем это нам казалось, которую мы принимали как должное,  которой
мы даже хотели, к которой мы, в глубине нашего сознания, даже стремились.
     "Которой мы хотели". Поставим единственное число вместо множественного:
"которой я хотел". Почему в каком-то умозрительном пространстве я осуждаю на
смерть или на близость к  нирване  Павла  Александровича  Щербакова,  почему
именно я - так как нигде, кроме моего воображения, это не происходит, а  мое
воображение - это, в конце концов, искаженное отражение меня, -  произвольно
и насильственно предполагаю его смерть, почему я совершаю это  теоретическое
умерщвление? И в какой степени я ответственен за  это  преступление?  Потому
что в том мире,  на  пребывание  в  котором  я  был  осужден  своей  упорной
болезнью, граница между отвлеченным и действительным, между идеей и актом не
была ни  отчетливой,  ни  неподвижной.  Мне  надо  было,  например,  сделать
необыкновенное усилие воли, чтобы вспомнить, принадлежала мне Лида или  нет,
- в этой комнате с зеркалами. И как наивно  было  бы  думать,  что  вся  моя
жизнь, это длительное и сложное движение, начало которого теряется для  меня
в необъяснимой тьме, может  быть  сведена  к  последовательности  внешних  и
очевидных фактов моего существования. Остальное, зыбкое  и  неверное,  могло
быть названо уходом от действительности, бредом или сумасшествием.  Но  и  в
нем была тоже своеобразная последовательность, не менее несомненная,  идущая
от одного провала в безумие до другого -  до  той  минуты,  вероятно,  когда
последние остатки моего сознания будут поглощены надвинувшимся мраком и либо
я  исчезну  окончательно,  либо,  после  долгого   перерыва,   похожего   на
многолетний душевный обморок,  я  увижу  себя  однажды  в  какой-то  далекой
стране, на краю дороги - неизвестным бродягой без имени, без возраста и  без
национальности. И, вероятно, тогда мне будет легко на душе и  я  забуду  эту
уголовную мрачность воображения, эту отвлеченную отвратительность разврата и
это теоретическое умерщвление.
     Было больше двух часов ночи, когда я подходил к  гостинице,  в  которой
жил. На углу меня остановила Мадо и попросила у  меня  папиросу.  Потом  она
посмотрела на меня и сказала:
     - У тебя странный вид сегодня. Ты что, очень устал?
     - Это свет фонаря, который так падает на мое лицо, - ответил я. -  Нет,
я не устал, мне просто хочется спать.
     - Ну, тогда спокойной ночи.
     - Спокойной ночи, Мадо.
     Я поднялся к себе,  сдернул  покрывало  с  дивана,  и  в  мягком  свете
забелели простыни и наволочки. Я помню, что я  мечтал,  раздеваясь,  заснуть
без снов, проснуться утром  и  забыть  весь  этот  ненужный  и  воображаемый
абсурд.
     Я  проснулся,  однако,  с  тяжелой  головой.  Приняв  холодный  душ   и
побрившись, я вышел из гостиницы. Направо от входа я  с  удивлением  заметил
закрытый автомобиль темно-синего цвета, в котором обычно ездят  полицейские.
Едва я успел сделать несколько шагов, как  я  почувствовал  чью-то  руку  на
своем плече. Я обернулся. Передо мной стоял широкоплечий мужчина в штатском,
с гладким и невыразительным лицом.
     - Вы арестованы, - сказал он. - Следуйте за мной.
     Я был настолько поражен, что в первую минуту ничего не ответил.  Тотчас
же подошел второй человек в штатском, мы сели в автомобиль и поехали. Только
тогда я спросил:
     - По какой причине я арестован?
     - Вы это должны знать лучше, чем кто бы то ни было.
     - Я ничего не понимаю.
     -  Тогда  будем  надеяться,  что  это  недоразумение,   которое   скоро
выяснится.
     Автомобиль остановился на набережной Сены. Я  сидел  в  приемной;  один
полицейский инспектор оставался со мной, другой ушел и был довольно долго  в
отсутствии. Я чувствовал по-прежнему тяжесть в голове и странное безразличие
ко всему происходящему  и  успел  подумать,  что  это  было  похоже  на  тот
длительный бред, который привел меня в дом  предварительного  заключения  на
территории фантастического Центрального Государства.
     Наконец меня ввели в другую комнату,  где  сидел  очередной  инспектор.
Справа и слева от его кресла  стояло  еще  несколько  человек,  которые  мне
показались очень похожими друг на друга. У того, кто начал меня допрашивать,
было бритое и  печальное  лицо,  он  был  не  молод,  у  него  было  усталое
выражение, как будто бы принятое раз навсегда. Он спросил, как моя  фамилия,
где я живу, чем я занимаюсь, где и когда я родился. Я ответил. Он  посмотрел
на меня в упор и вдруг спросил с непонятным упреком в голосе:
     - Почему вы его убили?
     И в ту же секунду я почувствовал, что  теряю  под  собой  почву.  Точно
издалека, со стороны, я увидел себя идущим по улице, этой ночью, и  вспомнил
то, что я думал тогда и что, как  мне  казалось,  не  могло  иметь  никакого
отношения ко всему происходившему сейчас. Я встряхнул головой и сказал:
     - Извините меня, я не очень хорошо себя чувствую и не понимаю, о чем вы
говорите. Что вы имеете в виду?
     - Я думаю, что не сообщу вам ничего, что вам не было бы  уже  известно.
М-р Щербаков сегодня утром был найден убитым в своей квартире.
     Мне опять показалось, что я в бреду и что у меня нет сил из него  уйти.
Я, конечно, допускал мысль об его смерти, я даже в какой-то мере был склонен
думать, что она была бы своевременна именно теперь. Сквозь мутный  туман  на
меня смотрели с угрозой и упреком человеческие глаза. Я вспомнил с  усилием,
что это были глаза инспектора.
     - Это было чисто теоретическое положение, - сказал я.  -  Это  даже  не
было желание, это было произвольное логическое построение.
     - К несчастью, я не  вижу  в  этом  никакого  теоретического  элемента.
Щербаков был убит ударом ножа в затылок. Удар был нанесен  сзади,  когда  он
сидел в кресле.
     Я стоял, низко опустив глаза. Нет, такого совпадения быть не могло. Это
было произвольное логическое построение, я готов был  повторить  это  тысячу
раз. Никто, кроме меня, не мог об этом знать, и  моя  мысль  не  могла  быть
передана на расстоянии какому-то неизвестному убийце.  А  вместе  с  тем  по
времени это совпадало. Нет, этого, конечно, не могло быть.
     - Это мне представляется невозможным, - сказал я. И внезапно  я  понял,
что не было ничего более опасного, чем то, что происходило сейчас. То, что я
говорил, должно было казаться инспектору иным, чем было в  действительности,
и если я  буду  продолжать  этот  диалог  с  самим  собой,  это  может  меня
окончательно погубить.
     - Дайте мне, пожалуйста, стакан воды, - сказал я.  Он  дал  мне  стакан
воды и папиросу. Потом он сказал:
     - В конце концов, я был бы только рад, если бы выяснилось,  что  вы  не
убийца. Но это нужно доказать, и я могу рассчитывать только на вашу помощь.
     - Я вам искренно благодарен.
     Потом пришел  полицейский,  который  должен  был  сопровождать  меня  к
фотографу.  Там  меня  посадили  на   вращающийся   металлический   табурет,
выкрашенный белой масляной краской; свет рефлекторов бил мне в лицо, табурет
поворачивался в разные стороны, щелкал фотографический аппарат.  Затем  меня
заставили  отпечатать  на  белой   бумаге   все   мои   пальцы,   вымазанные
предварительно какой-то черной массой, и отвели обратно.
     Несмотря на то что в кабинете, где меня  допрашивали,  было  достаточно
светло, мое лицо освещала лампа почти такой же силы,  как  те,  при  которых
меня только что снимали. Я вспомнил, что это обычный способ допроса.
     Но первого инспектора не  было.  На  его  месте  сидел  незнакомый  мне
человек, совершенно на него не похожий, с  мрачным  и  скучающим  выражением
лица.
     - Ну что? - сказал он.
     - Я вас слушаю.
     Он сморщился от скуки и отвращения.
     - Покончим с этим скорее, - сказал он. - Мне надо идти завтракать,  вам
надо отдохнуть. Делайте ваше  чистосердечное  показание,  я  вам  постараюсь
помочь. Каковы были мотивы вашего поступка?
     - Мне бы хотелось выбраться из этого лабиринта, - сказал я, отвечая  на
собственную мысль.
     - Мне тоже. Но это не ответ  на  вопрос,  который  я  вам  поставил.  Я
повторяю его: каковы были мотивы вашего поступка?
     Я делал над собой необыкновенные усилия,  чтобы  перейти  эту  границу,
которая  разделяла  мои   размышления   о   судьбе   Павла   Александровича,
размышления, вызванные несомненной симпатией к нему, от фактов, которые  мне
ставились или могли быть поставлены в вину. Я прекрасно понимал  глубочайшую
разницу между темным чувством моей теоретической вины перед ним и тем ударом
ножа сзади, который вызвал его смерть. Я это понимал, но  сплетение  того  и
другого было настолько крепко, что, стараясь оставаться в области фактов,  я
все время упирался точно в незримые стены,  отделившие  меня  от  простейшей
логической убедительности. Я не мог выйти из этого душевного тумана, хотя  я
знал, что дальнейшее пребывание в нем и это абсурдное сознание своей вины  -
я понимал его нелепость, но не мог избавиться  от  чувства,  лишавшего  меня
необходимой свободы мышления - грозит мне самой непосредственной и  страшной
опасностью.
     Инспектор задал мне  еще  несколько  вопросов,  на  которые  я  не  мог
ответить с нужной ясностью. Затем он ушел  и  его  заменил  другой,  У  меня
болели глаза от яркого света лампы, мне хотелось пить, есть и курить.
     Еще через некоторое время я почувствовал, что меня охватывает сон, я на
секунду заснул и проснулся от того, что меня трясли за плечи. Кто-то, кого я
уже не узнавал, опять спрашивал, что именно толкнуло  меня  на  убийство.  Я
собрался с силами и ответил снова,  что  это  не  поступок,  а  произвольное
логическое построение. Чей-то незнакомый голос сказал:
     - Он бредит, он слишком устал. Но он еще держится.
     Но на этом допрос неожиданно кончился и меня увели. Я шел, спотыкаясь и
покачиваясь, как пьяный, между двумя полицейскими. Затем отворилась дверь  и
я очутился в узкой камере, на полу которой лежал матрац, покрытый одеялом. Я
буквально упал на него, и мне казалось, что сон охватил меня  еще  до  того,
как я успел его коснуться.
     Я проснулся, вероятно, через много часов  в  полной  тьме  и  сразу  же
вспомнил все. Я знал, что нахожусь в тюрьме и что меня обвиняют  в  убийстве
Щербакова. Только теперь я по-настоящему понял, что произошло. Бедный  Павел
Александрович, недолго пришлось ему пожить по-человечески! Но кто же мог его
убить и, главное, зачем?
     Приблизительно трое суток я провел в том, что тщетно  старался  обрести
постоянно  ускользавшую  от  меня  ясность  сознания,  но   тот   легкий   и
непрозрачный туман, который обычно  окружал  меня  во  время  этих  странных
душевных недомоганий, не рассеивался. И когда меня наконец снова вызвали  на
допрос, я чувствовал себя немногим лучше, чем в первый день моего ареста.
     На этот раз я  попал  к  судебному  следователю,  пожилому  человеку  с
мягкими глазами. После первых формальных вопросов он сказал:
     -  Я  внимательно   просмотрел   ваше   досье,   в   нем   нет   ничего
неблагоприятного для вас. Вы отрицаете, что вы убили Щербакова?
     - Самым категорическим образом.
     - Вы были с ним в хороших отношениях, не так ли?
     - Да.
     - Давно ли вы с ним знакомы?
     - Года три.
     - Вы помните, когда и где вы с ним встретились впервые?
     Я рассказал, как произошло мое знакомство с Павлом Александровичем.
     - Значит, в те времена он был нищим?
     - Да.
     - И через три года мы находим его в комфортабельной квартире  на  улице
Молитор? Это неправдоподобно. Как это могло случиться?
     Я объяснил ему. Я заметил, что когда речь шла не об убийстве, мне  было
гораздо легче отвечать и все было для меня более или менее ясно.
     - Хорошо, - сказал он. - Что вы делали вечером  одиннадцатого  февраля,
другими словами,  в  день  убийства  Щербакова?  Вы  можете  вспомнить  ваше
времяпрепровождение?
     - Конечно, - сказал  я.  Я  действительно  отчетливо  помнил  все,  что
происходило: холодный  вечер,  редкие  снежинки  в  свете  уличных  фонарей,
станцию метро "Одеон", откуда я поехал к Павлу Александровичу, и мой  приход
к нему. Я помнил лица начальника поезда и механика и  узнал  бы  пассажиров,
ехавших в одном вагоне со мной. Я описал  следователю  все  вплоть  до  меню
обеда, которым меня угостил Павел Александрович.
     -  Вы  занимались  когда-нибудь  физическим  трудом?  Какое  вы  знаете
ремесло?
     Я удивленно посмотрел  на  него  и  ответил,  что  нет,  я  никогда  не
занимался физическим трудом и не знаю никакого ремесла. Но он, казалось, сам
не придавал значения этому вопросу, потому что тотчас же сказал:
     - После обеда вы провели весь вечер в разговорах, не так ли?
     - Да.
     - Не помните ли вы, о чем шла речь? Это очень важно.
     И вдруг в этом месте допроса я с ужасом ощутил непонятный провал в моей
памяти. Я не мог вспомнить ничего о нашей беседе, - так, точно ее никогда не
было. От усилия, которое я делал, чтобы восстановить хотя бы часть того, что
говорилось тогда, у меня выступил пот на  лбу  и  начала  болеть  голова.  Я
собрал свои силы и сказал:
     - Извините меня, пожалуйста, я сейчас не в состоянии  этого  вспомнить.
Если бы вы дали мне немного времени, я думаю, что это мне удалось бы.
     Его глаза встретили мой мутный взгляд. Он помолчал,  кивнул  головой  и
сказал:
     - Хорошо, постарайтесь рассказать мне это в следующий раз.
     Я опять проспал мертвым сном много часов подряд. Затем я встал и сделал
несколько шагов в темноте. Давно я не чувствовал себя как сейчас.  Это  было
почти забытое, счастливое состояние физического и  душевного  равновесия,  и
это было настолько неожиданно, что я не верил  своим  собственным  чувствам.
Далекое лицо Катрин возникло перед моими глазами и исчезло. Случилось то, на
возможность чего я почти потерял надежду. Что произошло  за  эти  часы,  чья
жизнь пролетела мимо меня,  заслоненная  тяжелым,  непроницаемым  сном,  что
вернулось из небытия?  И  как  то,  чего  я  хотел  во  чтобы  то  ни  стало
достигнуть, на что я безрезультатно употреблял такие страшные усилия воли во
время  этих  допросов,  -  вдруг  явилось  само  собой  с   такой   чудесной
несомненностью, за эти несколько часов сна? Я не  только  не  боялся  теперь
никакого допроса, я ждал его с нетерпением.
     Когда меня снова привели  к  следователю,  его  лицо  было  значительно
мрачнее, чем в прошлый раз. Я этого не мог не заметить, но это не  произвело
на меня того впечатления, которое несомненно произвело бы еще накануне.
     - Я вам должен  сказать,  -  начал  он,  -  что  ваше  положение  резко
ухудшилось. Я не говорю о том, что в квартире Щербакова мы не  нашли  ничьих
отпечатков пальцев, кроме его собственных и ваших.
     Он просмотрел какую-то бумагу.
     - Есть, однако, одно обстоятельство, еще  более  трагическое  для  вас.
Говорил ли с вами Щербаков когда-нибудь о завещании?
     - Никогда, - сказал я. - Мне бы  показалось  удивительным,  если  бы  я
узнал, что он об этом думал.
     - Его нотариус представил нам, тем не менее, копию его  завещания:  все
свое состояние Щербаков оставляет вам.
     - Мне? - сказал я с изумлением и холодом  в  спине.  -  Это  совпадение
действительно трагическое.
     -  Последовательность  фактов,  которые  говорят  против   вас,   почти
невероятна, - сказал он. - В вечер убийства вы  приходите  к  Щербакову.  Вы
последний человек, который его видел живым. Ничьих отпечатков, кроме  ваших,
не  обнаружено.  Допустим,  что   это   совпадение,   -   крайне   для   вас
неблагоприятное, но совпадение. Единственный  аргумент,  который  говорит  в
вашу пользу, тот, что с вашей стороны это убийство бесцельно и бессмысленно,
И вот мы узнаем, что существует завещание и по этому завещанию все состояние
убитого   переходит   к   вам.   Логически   недостающее   звено   -    ваша
заинтересованность  в  смерти  Щербакова   -   найдено.   Согласитесь,   что
совокупность улик неотразима. И ответ на  тот  вопрос,  который  возникал  с
самого начала: зачем вам было его убивать - теперь ясен до  очевидности.  Вы
говорите, что ничего не знали о завещании?  Но  это  словесное  утверждение,
которому следствие противопоставляет целый ряд тяжелых и несомненных улик.
     Я  все  не  мог  прийти  в  себя  от  удивления:  как  и  почему  Павел
Александрович составил завещание в мою пользу? Я напряженно  думал  об  этом
несколько секунд, и вдруг мне показалось, что я нашел объяснение всему. Но я
не сказал об этом следователю.
     - Мне хотелось бы знать, - продолжал он, - что вы можете ответить?
     -  Прежде  всего,  что  было  бы  по  меньшей  мере  странно,  если  бы
подтвердилось, что я  действовал  именно  так,  как  устанавливает,  не  без
некоторой внешней логичности, следствие. Что могло бы быть  более  наивно  и
глупо, чем поведение такого убийцы? Он знает, что  скрыть  своего  визита  к
Щербакову он не может, что его заинтересованность в  смерти  этого  человека
б