те,  кто  еще  несомненно  ждал   меня-с   упорной   жадностью
кратковременного и призрачного воплощения во мне? Каждый из них был не похож
на других, и их нельзя было спутать.  Что  связывало  меня  с  ними?  Законы
наследственности, линии которых расходились вокруг меня такими  причудливыми
узорами, чьи-то забытые воспоминания, непонятно почему  воскресавшие  именно
во мне, или,  наконец,  то,  что  я  был  частью  чудовищно  многочисленного
человеческого коллектива и  время  от  времени  та  непроницаемая  оболочка,
которая  отделяла  меня  от  других  и  в   которой   была   заключена   моя
индивидуальность, вдруг теряла свою непроницаемость  и  в  нее  беспорядочно
врывалось нечто, мне не принадлежавшее, - как волны, проникающие с разбега в
расщелину скалы? Я никому не мог рассказать об этом, зная, что это  было  бы
принято, как бред или особенная форма сумасшествия. Но это не было  ни  тем,
ни другим. Я был идеально здоров, все мускулы моего тела  функционировали  с
автоматической  точностью,  никакой  университетский  курс  не  казался  мне
трудным, логические и аналитические мои способности были нормальными.  Я  не
знал, что такое обморок, я почти не знал физической  усталости,  я  был  как
будто бы создан для подлинного и реального мира.  И  вместе  с  тем  другой,
призрачный мир неотступно следовал за  мной  повсюду  и  почти  каждый  день
иногда в  комнате,  иногда  на  улице,  в  лесу  или  в  саду  я  переставал
существовать, я, как таковой, такой-то  и  такой-то,  родившийся  там-то,  в
таком-то году, кончивший среднее учебное заведение несколько лет тому  назад
и слушавший лекции в таком-то университете, - и вместо меня с  повелительной
неизбежностью появлялся кто-то другой. Этим превращениям предшествовали чаще
всего мучительные физические ощущения, захватывавшие иногда всю  поверхность
моего тела.
     Я  помню,  как  однажды  ночью,   проснувшись,   я   явственно   ощутил
прикосновение к моему лицу моих длинных и жирных, неприятно пахнущих  волос,
дряблость моих щек и непонятно привычное чувство  моего  языка,  касавшегося
дыр в тех местах рта, где не хватало зубов. Через секунду, однако, понимание
того, что я вижу это со стороны, и тяжелый  запах,  который  я  почувствовал
сначала,  исчезли.  Потом  медленно,  как  человек,  постепенно  различающий
предметы в сумеречном освещении, -  которое,  кстати,  было  характерно  для
начала почти каждого моего видения, -  я  узнал  то  очередное  и  тягостное
воплощение, которого я стал жертвой. Я увидел себя старой женщиной с дряблым
и усталым телом нездоровой белизны. В душной комнате, куда  через  маленькое
окно, выходившее в узкий и темный двор, теплыми  летними  волнами  вливалась
тяжелая вонь нищенского квартала, это одряхлевшее тело,  по  бокам  которого
свисали длинные и толстые груди и которого живот закрывал  жировой  складкой
начало таких же толстых ног, с  неправильными  и  черными  ногтями  пальцев,
лежало на серо-белой и влажной от пота простыне. Рядом с ним  спал,  закинув
голову с тугими и частыми завитками  черных  волос,  оскалив  по-собачьи,  в
тяжелом сне, белые зубы, мальчишка-араб, спина и плечи которого были покрыты
прыщами.
     Образ этой старой женщины недолго, однако, занимал мое воображение, она
постепенно терялась в полутьме, - и я  вновь  находил  себя  на  моей  узкой
кровати. в  моей  комнате  с  высоким  окном  над  тихой  улицей  Латинского
квартала. Утром, когда я проснулся и потом опять закрыл глаза, я увидел - на
этот раз совершенно отчетливо со стороны, - что араба уже не было в  комнате
и в кровати оставался только труп старухи и  запекшаяся  кровь  от  страшной
раны на шее. Больше я ее не  видел,  она  исчезла  навсегда.  Но  это  было,
несомненно, самое отвратительное ощущение, которое  я  испытал  за  всю  мою
жизнь,  -  ощущение  этого  старого  тела,  жирного  и  дряблого  и  в  этой
мучительной мускульной несостоятельности.
     С того дня, когда в Люксембургском саду  я  встретил  впервые  пожилого
русского нищего, так отчетливо и неподвижно запечатлевшегося в моей  памяти,
- черная, порванная шляпа, щетина на лице, разваливающиеся  башмаки,  и  это
удивительное то ли пальто, то ли нечто похожее на  пиджак,  -  прошло  около
двух  лет.  Это  были  длительные,  почти  бесконечные  годы   моей   жизни,
наполненные  безмолвным  роем  бредовых  видений,  в  которых   скрещивались
коридоры, ведущие неизвестно куда, вертикальные колодцы,  похожие  на  узкие
пропасти, экзотические деревья и далекое побережье южного моря, черные реки,
текущие во сне, и непрерывная смена разных  людей,  то  мужчин,  то  женщин,
смысл появления которых неизменно ускользал от моего понимания,  но  которые
были неотделимы от моего собственного существования. И почти каждый  день  я
ощущал  эту  отвлеченную  душевную  усталость,  которая   была   результатом
многообразного и неотступного безумия, странным образом  не  задевавшего  ни
моего здоровья, ни моих способностей и не мешавшего мне сдавать в свое время
очередной    экзамен    или    отчетливо    запоминать    последовательность
университетских лекций. Иногда вдруг этот бесшумный  поток  прекращался  без
того, чтобы какой бы то ни  было  признак  указывал  мне,  что  это  вот-вот
случится; и тогда я жил беспечно и бездумно, с наслаждением  вбирая  в  себя
зимний и влажный воздух парижской улицы и ощущая с животной силой восприятия
вкус мяса, которое я ел в ресторане,  разрывая  жадными  зубами  его  сочные
куски.
     В один из таких дней я сидел за  столиком  большого  кафе  на  бульваре
Montparnasse, пил кофе и читал газету. Позади меня уверенный  мужской  голос
сказал, заканчивая, по-видимому - судя по финальной  интонации,  -  какой-то
период, которого я не слышал:
     - И  поверьте,  что  у  меня  достаточный  жизненный  опыт,  чтобы  это
утверждать.
     Я обернулся. Мне показалось, что я уловил нечто знакомое в звуке  этого
голоса. Но человек, которого я увидел,  был  мне  совершенно  неизвестен.  Я
быстро осмотрел его: на нем было  плотное  пальто,  крахмальный  воротничок,
темно-красный галстук, синий костюм, золотые часы-браслет на руке. Он был  в
очках, перед ним лежала книга. Рядом с ним сидела  блондинка  лет  тридцати,
художница, которую я несколько раз встречал у каких-то знакомых; она  курила
папиросу и невнимательно, казалось, слушала его. Затем он закрыл книгу, снял
очки, - он был, вероятно, дальнозорок, - и я увидел его глаза. И  тогда,  не
веря самому себе,  я  узнал  человека,  которому  я  дал  десять  франков  в
Люксембургском саду. Но я мог его узнать только по глазам и по  голосу,  так
как в остальном между этим господином в кафе и тем оборванцем,  который  два
года тому назад подошел ко мне и попросил денег, не было  решительно  ничего
общего. Я никогда не думал, что платье может так изменить  человека.  В  его
превращении было нечто неестественное и неправдоподобное. Это было  какое-то
обратное движение времени, казавшееся совершенно  фантастическим.  Два  года
тому назад этот человек  существовал  только  как  напоминание,  теперь  это
напоминание почти  чудесным  образом  вернулось  к  тому,  кто  ему  некогда
предшествовал и чье исчезновение должно было быть безвозвратным.  Я  не  мог
прийти в себя от искреннего изумления.
     Художница  поднялась  и  ушла,  помахав  мне  на  ходу  рукой  в   знак
приветствия и прощания одновременно. Тогда я подошел к его столику и сказал:
     - Простите,  мне  кажется,  что  я  имел  удовольствие  с  вами  где-то
встречаться.
     - Садитесь, пожалуйста, - ответил он со спокойной  вежливостью.  -  Это
делает честь вашей памяти. Вы первый из всех, с кем я был знаком  в  прежнее
время и кто меня  узнал.  Вы  говорите,  что  мы  с  вами  встречались?  Это
совершенно верно. Это было в тот период времени, когда я жил в  трущобе,  на
улице Simon le Franc.
     Он сделал неопределенный жест рукой.
     - Вы хотели бы знать, что со мной случилось? Ну что ж, начнем  с  того,
что чудес на свете не бывает.
     - Еще несколько минут тому назад я думал  так  же,  как  вы.  Теперь  я
начинаю в этом сомневаться.
     - Напрасно, - сказал он. - Нет  ничего  более  неверного,  чем  внешний
аспект вещей. Строить на этом какие-либо утверждения можно  только,  заранее
допустив  совершенную  произвольность.  Через  пять   минут   причины   моей
метаморфозы будут вам казаться абсолютно естественными.
     Он уперся локтями в столик.
     - Не помню, говорил я вам в те  времена...  И  он  рассказал  мне,  что
именно с ним произошло, и в этом действительно не было ничего  чудесного.  В
одном из балтийских государств, - он не сказал, котором, - жил  его  старший
брат, сохранивший после революции  довольно  крупное  состояние.  По  словам
моего собеседника, это был  жестокий  и  скупой  человек,  остро  и  заранее
ненавидевший всех, кто мог или  мог  бы  обратиться  к  нему  с  просьбой  о
деньгах. Он был одинок, и наследников у него не было. Некоторое  время  тому
назад он утонул, купаясь в море, и наследство досталось его брату,  которого
в Париже на улице Simon le Franc  разыскал  адвокат.  После  того  как  были
выполнены формальности, он получил состояние,  оценивавшееся  во  много  сот
тысяч франков. Тогда он снял квартиру на улице  Молитор  и  жил  там  теперь
один, проводя время, как он сказал, в  чтении  и  приятном  бездействии.  Он
пригласил меня как-нибудь зайти к нему без предупреждения,  в  такие-то  или
такие-то часы. Если я  хотел  уже  наверное  застать  его  дома,  я  мог  бы
предварительно позвонить по телефону. На этом мы с  ним  расстались.  Я  еще
оставался в кафе, а он ушел, и я опять, как два года тому назад, смотрел ему
вслед. Был холодный, в отличие от прошлогоднего, апрельский день. Он шел  по
широкому проходу между столиками и медленно исчезал в  мягком  электрическом
свете, в новом тугом пальто и новой шляпе, и теперь уверенность его  походки
не могла бы  никому  показаться  неуместной,  даже  мне,  которого  она  так
поразила при нашей первой встрече.
     Оставшись один, я задумался -  сначала  беспредметно  и  созерцательно;
потом  в  этом  бесформенном  движении   мыслей   стали   появляться   более
определенные очертания, и я начал вспоминать, что было в это  же  время  два
года тому назад. Теперь было холодно, тогда было тепло, и  тогда  я  так  же
остался сидеть на скамейке Люксембургского сада, как  теперь  в  кафе  после
ухода этого человека. Но тогда я  читал  Карамзина:  и  тотчас  же,  забывая
прочитанную страницу, я  все  возвращался  к  размышлениям  об  особенностях
девятнадцатого столетия и о резком его отличии от двадцатого. Я думал даже о
разнице  политических  режимов,  -  мысль,  вообще  говоря,  занимавшая  мое
внимание чрезвычайно редко, - и мне казалось, что девятнадцатый век не  знал
тех  варварских  и  насильственных  форм  государственности,  которые   были
характерны для истории  некоторых  стран  именно  в  двадцатом  столетии.  Я
вспоминал  теории  Дюркгейма  об  "общественном   принуждении",   contrainte
sociale,  и  опять,  отвлекаясь  от  университетского  курса,  переходил   к
суждениям более общего и более  спорного  порядка.  Я  думал,  что  глупость
государственного  насилия  должна  казаться  современникам   гораздо   более
очевидной,  чем  так  называемым  будущим  историкам,  которым  должна  быть
непонятна именно личная тягостность этого гнета,  соединенная  с  отчетливым
пониманием  его  абсурдности.  Я  думал  еще,  что  государственная   этика,
доведенная  до  ее  логического  пароксизма,  -  как  кульминационный  пункт
какого-то коллективного  бреда,  -  неизбежно  приводит  к  почти  уголовной
концепции власти, и в такие периоды истории власть действительно принадлежит
невежественным преступникам и фанатикам, тиранам и сумасшедшим;  иногда  они
кончают жизнь на виселице или гильотине, иногда умирают своей смертью  и  их
гроб провожают безмолвные проклятия тех, кто имел несчастье и позор быть  их
подданными. Я думал еще о Великом Инквизиторе, и о  трагической  судьбе  его
автора, и о том, что личная, даже  иллюзорная  свобода  может  оказаться,  в
сущности, отрицательной ценностью, смысл и значение которой нередко остаются
неизвестными,  потому  что  в  ней  заключены,  с   предельно   неустойчивым
равновесием, начала противоположных движений.
     Но теперь я был далек от  этих  мыслей,  они  казались  мне  темными  и
незначительными по сравнению с эгоистическими соображениями  о  моей  личной
судьбе, призрачная неверность которой не переставала занимать мое  внимание,
тем более что моя сегодняшняя встреча совпала  по  времени  с  концом  этого
счастливого  периода  существования,  в  котором  я   тогда   находился,   и
блаженность - я не мог найти другого слова - которого заключалась в том, что
я жил эти недели, не видя снов и не думая ни о чем.
     Уже за день до этого мной овладело смутное беспокойство,  беспричинное,
как всегда, и потому особенно тягостное. Оно усилилось через день и затем не
покидало  меня  больше.  Мне  стало  казаться,  что  мне  угрожает  какая-то
опасность, столь же неопределенная, сколь непонятная. Если бы  я  не  привык
давно к неотступности этого призрачного мира, который так неизменно следовал
за мной, я бы, может  быть,  стал  бояться,  что  у  меня  начинается  мания
преследования. Но особенность моего положения заключалась именно в том,  что
в отличие от людей, пораженных подлинным безумием, которые  были  бы  твердо
убеждены, что их действительно преследует кто-то невидимый и  неуловимый,  у
кого множество агентов - кондуктор автобуса, прачка, полицейский, незнакомый
господин в  очках  и  в  шляпе,  -  я  знал,  что  моя  тревога  объясняется
исключительно и всецело произвольным скачком воображения. Я знал, что,  живя
так, как жил я, не располагая почти никакими личными средствами,  не  будучи
связан ни с какими политическими организациями, не занимаясь  никаким  видом
общественной  деятельности  и  вообще  не  выделяясь  решительно  ничем   из
анонимной многомиллионной массы парижского населения, я не  мог  быть  целью
преследования со стороны кого бы то  ни  было.  Не  существовало  ни  одного
человека в мире,  для  которого  моя  жизнь  могла  представлять  какой-либо
интерес, не было никого, кто мог бы мне позавидовать. Я  прекрасно  понимал,
что моя смутная тревога совершенно беспредметна и что для нее нет и не может
быть никаких оснований. Но непостижимым образом я продолжал ее испытывать, и
явная очевидность  ее  необоснованности  не  могла  вывести  меня  из  этого
состояния. Однако, в противоположность  маньякам,  которых  внимание  бывает
напряжено до крайности и от которых не ускользает  ни  одна  подробность  из
того, что происходит  вокруг  них  и  в  чем  они  упорно  ищут  присутствия
преследующего их врага, я жил и двигался точно  окруженный  легким  туманом,
лишавшим предметы и людей резкой отчетливости контуров.
     Я  засыпал  и  просыпался  с  этим  ощущением  бесформенной  тревоги  и
предчувствия. Так проходили дни, и это продолжалось до той минуты, когда я -
были сумерки парижского вечера, - бродя без цели по  улицам  незнакомой  мне
части города, свернул в узкий проход между домами.  Было  уже  почти  совсем
темно. Проход оказался удивительно длинным, и когда я дошел до его конца,  я
очутился перед глухой стеной, откуда  под  прямым  углом  начинался  поворот
влево. Я  направился  к  выходу,  который,  по  моим  расчетам,  должен  был
находиться где-то близко. За поворотом было еще темнее.  Я  шел  вдоль  двух
стен и смутно различал, что в одной из них время от времени попадались ниши,
назначение которых мне представлялось загадочным.  Я  прошел  так  несколько
десятков метров в мутной темноте, над которой было беззвездное небо;  стояла
полная тишина, нарушаемая только звуком моих шагов по неровной  мостовой.  И
вдруг, когда я поравнялся с одной из тех ниш, которые  я  заметил  в  начале
прохода,  оттуда  с  необычайной  быстротой  и   совершенной   беззвучностью
рванулась чья-то черная тень, и я  за  одну  короткую  часть  секунды  успел
испытать тот смертельный ужас, к которому давно  уже  был  подготовлен  этим
непрекращающимся, многодневным состоянием тревоги. Затем я  почувствовал  на
своей шее цепкие пальцы  человека,  который  так  неожиданно  и  необъяснимо
бросился на меня. Как это ни покажется странно, с этого момента  я  перестал
испытывать и  отвлеченную  тревогу,  и  непосредственный  ужас.  Для  этого,
впрочем, у меня не оставалось времени. Но в том, что происходило тогда,  уже
было нечто реальное и несомненное, была действительность, а  не  неотразимая
абстракция. Инстинктивным движением я  напряг  мускулы  шеи.  По  неистовому
зажиму пальцев, охвативших мое горло, было очевидно,  что  они  принадлежали
взрослому  и  сильному  мужчине,   на   стороне   которого   вдобавок   была
неожиданность нападения. Но одновременно с этим мне было ясно, что,  вопреки
кажущемуся превосходству его положения  и  отчаянности  моего  собственного,
преимущество в конечном итоге должно было остаться за мной. Я  понял  это  в
первую же секунду; я много времени  занимался  разными  видами  спорта  и  в
частности борьбы, и мне нетрудно было определить,  что  нападавший  на  меня
человек не имел об этом никакого представления и мог  полагаться  только  на
свою физическую силу. Он, вероятно, ожидал, что я схвачу его за кисти рук  и
попытаюсь их отвести от моей шеи - естественная  и  чаще  всего  бесполезная
защита неподготовленного  человека.  Но  я  нащупал  в  темноте,  уже  почти
задыхаясь, его мизинцы, и потом резким движением обеих  рук  одновременно  я
отогнул их назад, ломая их нижние суставы. Он сразу ахнул и застонал, и  мне
стало непривычно легко дышать после того, как он отпустил мое горло.  Теперь
он безмолвно корчился  передо  мной  в  темноте,  и  в  обычное  время  это,
наверное, вызвало бы мое сострадание. Но я находился в припадке внезапной  и
бешеной злобы - так, точно этот неизвестный человек воплощал в себе  причину
той длительной тревоги, которую  я  испытывал  все  это  время,  так,  точно
виновником этого был именно он. Я толкнул его  в  одно  плечо,  одновременно
притянув к себе другое, и когда он, не успев понять этого, повернулся ко мне
спиной, я сзади захватил правой рукой, согнутой почти под прямым углом,  его
шею. Пальцами левой руки я зажал кисть правой и стал затягивать этот мертвый
узел, ни на секунду его не ослабляя. Словом, я сделал  то,  что  должен  был
сделать он, чтобы попытаться меня задушить, и чего он  не  сделал,  подписав
этим свой смертный приговор. Он дернулся  несколько  раз,  но  я  знал,  что
положение его было безнадежно. Потом, когда всякое сопротивление  кончилось,
я разжал руки, и его труп тяжело и мягко упал к моим ногам. Было так  темно,
что я не мог рассмотреть как следует его лица, я заметил только, что у  него
были небольшие усы и черные, курчавые волосы.
     Я прислушался. По-прежнему вокруг меня  стояла  совершенная  тишина,  и
когда я сделал первый шаг, то звук его мне показался  тревожно  громким.  Не
оборачиваясь, я пошел вперед. Вдалеке наконец показался  неверный  свет,  по
всей видимости, уличного фонаря, и я вздохнул  свободно.  Но  в  ту  минуту,
когда я почти дошел уже до выхода из этой ловушки, меня  что-то  ударило  по
голове с необыкновенной силой, и я потерял сознание.
     Мне смутно казалось в забытьи, что меня куда-то везут. По-видимому,  ко
мне был применен довольно сильный наркоз,  потому  что  бессознательное  или
полусознательное мое состояние было неестественно долгим.  Когда  я  наконец
открыл глаза, я лежал на узкой каменной скамье в небольшой камере с  высоким
потолком и тремя серыми стенами. Четвертой стены не было: на ее  месте  сиял
огромный световой прорез. Я совершенно потерял представление о  времени.  За
глухой деревянной дверью послышались шаги  и  раздались  голоса,