и то, как я нес ее из автомобиля до кровати, то,  как  она  держала
мою шею руками и как дрожала и билась маленькая жилка под  ее  коленом.  Два
месяца после этого я не завтракал и не обедал, питаясь хлебом  и  молоком  и
платя долги всем моим товарищам, потому что денег на операцию не было  ни  у
нее, ни у меня. И вечером этого же дня в первом этаже здания,  находившегося
против ее гостиницы, была свадьба  консьержкиной  дочери,  которая  выходила
замуж за прыщавого молодого человека в черном костюме, мелкого служащего  из
бюро похоронных процессий. Окна были отворены, и был виден стол со свадебной
снедью, неподвижно-радостное, деревянное лицо  невесты  и  густо  рдевшие  в
электрическом свете прыщи  новобрачного.  За  столом  сидели  многочисленные
родственники,  которые  время  от  времени  принимались   петь   в   унисон,
оскорбительный и фальшивый,  какой-то  музыкальный  мусор.  Голоса,  однако,
становились все более  хриплыми,  все  слабели  и  наконец  умолкли.  Катрин
заснула, и я просидел в кресле рядом  с  ней  всю  ночь.  Утром,  когда  она
открыла глаза и увидела меня, она сказала:
     - Все это неважно, потому что это кончилось. Ты очень смешной, когда ты
небритый.
     И потом, в тот день, когда я почувствовал, что меня властно захватывает
эта странная болезнь, с которой у меня не было сил бороться, я сказал ей  об
этом и она смотрела на меня расширенными от удивления глазами. Я сказал, что
не считаю себя вправе связывать ее каким-либо обязательством, что я болен  и
что если бы это было иначе...
     И затем, всякий раз, когда моя мысль возвращалась к  ней,  я  заставлял
себя думать о другом. Она покинула Латинский квартал, и я знал ее теперешний
адрес: она жила на rue de Courcelles, в квартире  своей  тетки,  которая  то
приезжала, то уезжала, но за которой эта квартира оставалась всегда. Я много
раз провожал туда Катрин и много раз ждал ее на улице.
     Я не знал, как проходит теперь ее жизнь, о чем она думает и  помнит  ли
она все то, что помнил я об этом времени нашего существования.  Я  не  знал,
дрогнет ли ее голос, когда она ответит на первые слова, которые я ей  скажу,
я не знал даже, продолжает ли она быть такой, какой  она  была  на  концерте
Крейслера и в своем номере гостиницы, - и вспоминала ли она за это время обо
мне. Ей было теперь двадцать три года, и было бы, конечно,  неправдоподобно,
если бы она все это время  ждала  моего  проблематического  возвращения.  Ее
обещание так же принадлежало прошлому, как то, что составляло ее  жизнь  три
года тому назад, и я не вправе был бы ее обвинять, если  бы  оказалось,  что
она не может  его  сдержать.  Все  это  становилось  ясно  с  первой  минуты
размышления. Но это не останавливало меня; и  побуждения,  заставившие  меня
сделать эту отчаянную попытку вернуться к Катрин, были слишком повелительны,
чтобы им могли помешать эти соображения.  Мне  казалось,  что  то  множество
чувств, которое возникало во мне, когда я думал о ней  или  когда  я  ощущал
рядом  с  собой  ее  присутствие,  не  могло  быть  заменено  ничем.  В  том
хаотическом мире, которому мне было, в  сущности,  нечего  противопоставить,
так как все, что я знал, казалось мне вялым и неубедительным или непостижимо
далеким,  ее  существование  возникало   передо   мной,   как   единственный
воплощенный мираж. Даже по внешности она  напоминала  мне  иногда,  особенно
вечером или в сумерках, легкий призрак, идущий рядом со  мной.  У  нее  были
белые волосы, сквозь которые проходил свет, бледное  лицо  и  бледные  губы,
тусклые  синие  глаза  и  тело  пятнадцатилетней  девочки.  Но   ее   жизнь,
заполнявшая мое воображение, перерастала его и возникала там,  где  все  мне
казалось чуждым или враждебным.
     И теперь, обретя эту двойную свободу, непосредственную потому, что меня
выпустили из тюрьмы,  и  душевную  оттого,  что  это  потрясение  как  будто
излечило меня, может быть, окончательно, - я чувствовал вокруг себя пустоту,
и мне казалось, что никто, кроме Катрин, не заслонит ее от меня. Я  искал  у
нее защиты, я очень устал от одиночества и отчаяния, и я думал, что  теперь,
почему-то именно теперь, я заслужил право на другую  жизнь.  И,  возвращаясь
домой, я решил завтра же поехать на rue de Courcelles.
     В десять часов утра я был уже там. Я любил этот квартал - тихие улицы и
высокие дома темного цвета, с  большими  окнами,  за  которыми  текла  такая
размеренная жизнь, где были соображения о доходах, об акциях,  о  подходящей
партии, о наследстве; это  был  упорный  девятнадцатый  век,  архаический  и
наивный, медленное умирание которого продолжалось уже много десятков лет.  В
доме, где жила тетка Катрин, был лифт стариннейшей системы, поднимавшийся на
нескольких ремнях, и когда я ехал в нем на четвертый этаж, он как-то  слегка
дымил, и мне даже показалось, что в этом дыму проскочило несколько  искр.  Я
позвонил; мне отворила полная женщина с седыми волосами, спросившая, что мне
нужно. Она говорила по-французски свободно, но с  акцентом.  Я  сказал,  что
хотел бы видеть Катрин.
     - Катрин? - повторила она. - Катрин уехала в Австралию год тому назад.
     - Ах да, в Австралию... - сказал я машинально.
     - Она уехала тотчас же после свадьбы.
     - Она вышла замуж?
     Вероятно, в моем голосе была  какая-то  неофициальная  и,  в  сущности,
ничем не оправданная по отношению к этой женщине, которую я видел первый раз
в жизни, интонация, потому что она сказала:
     - Войдите, пожалуйста,  и  садитесь.  Простите,  как  ваша  фамилия?  Я
ответил.
     - Да, да. Катрин мне о вас говорила. Если бы вы пришли на  год  раньше,
вы бы застали ее еще не замужем.
     - Да, я понимаю, - сказал я. - К сожалению, я пришел на год позже.
     У нее была очень особенная и  располагающая  к  себе  улыбка  -  и  мне
показалось, что я знаю эту пожилую даму очень давно. Она прямо посмотрела на
меня и спросила:
     - Это вы сумасшедший?
     - Да, - сказал я, растерявшись. - То есть, это  не  совсем  так,  я  не
сумасшедший...
     - Вы меня простите, - сказала она,  -  я  значительно  старше  вас,  и,
знаете, у меня впечатление, что вы все это выдумали. Это все оттого, что  вы
много читаете, недостаточно едите и мало думаете о  самом  главном  в  вашем
возрасте, о любви.
     Я понял из этих ее слов, что Катрин, по-видимому, рассказала ей обо мне
довольно много. Я ответил:
     - Разрешите вам сказать, что это не очень научный диагноз.
     - Он, может быть, не научный, но мне кажется, что он правильный.
     Я помолчал, потом спросил:
     - За кого Катрин вышла замуж?
     - За  одного  английского  художника.  Этот  портрет,  -  сказала  она,
поднимая глаза на стену, - он рисовал, это, кажется, его первая жена.
     На картине была изображена неправдоподобная женщина конфетной  красоты,
в красном бархатном платье, картина была похожа на  плохую  олеографию.  Как
Катрин могла этого не видеть?
     Я встал и стал прощаться. Она  протянула  мне  руку  и  попросила  меня
оставить ей на всякий случай мой адрес.
     Лестница была широкая, на ней лежал толстый ковер, и она была не похожа
на ту, которая была в Латинском квартале, в гостинице Катрин. Но я  подумал,
что опять беззвучно спускаюсь из мира, в котором она жила, в  ту  призрачную
пропасть, из которой мне так трудно было уйти.

                                 ----------

     Проходили дни, недели  и  месяцы.  Я  давно  уже  уехал  из  Латинского
квартала,  деревья  на  парижских  улицах  зазеленели,  распустились,  потом
покрылись летней пылью, потом их листья осыпались  и  наступил  октябрь.  На
рассвете холодной ночи был казнен Амар, я прочел об этом в газетах, где было
рассказано, что он выпил рому и выкурил папиросу перед тем, как подняться на
гильотину. Потом он обвел глазами людей, окружавших его.
     - Du courage! {Бодритесь! (фр.).} -  сказал  ему  адвокат.  Амар  хотел
что-то  произнести,  но  не  мог,  и  только  в  последнюю  секунду,  в  тот
условнейший  промежуток  времени,  когда  он  еще   теоретически   продолжал
существовать, он крикнул высоким голосом - pitie! {Смилуйтесь!  (фр.).}  Это
было то слово, которое ему удалось наконец вспомнить и которое он, вероятно,
хотел сказать уже несколько минут тому назад.  Но  оно,  конечно,  не  имело
теперь смысла - так же, впрочем, как никакое другое слово и  никакое  другое
понятие. "C'est ainsi qu'il a paye sa dette a la societe" {Таким образом  он
заплатил долг обществу (фр.).}.  Так  кончался  отчет  об  его  казни.  И  в
последний раз я подумал о том, что ему, собственно, дало общество: случайное
рождение  в  нищете  и  пьянстве,  голодное  детство,  работа   на   бойнях,
туберкулез, вялые тела нескольких проституток, потом Лида и  убогий  соблазн
богатства, потом убийство, неотделимое от страшной бедности его воображения,
и потом, наконец, после тюрьмы - холодный воздух осеннего  рассвета,  мостки
гильотины, немного рома и одна папироса перед смертью. Такой, каким он  был,
он, вероятно,  не  мог  прожить  другой  жизни,  и  она  казалась  логически
законченной. Если бы он не совершил убийства, он умер бы  от  чахотки,  и  в
этом его адвокат был, конечно, прав. Одно было очевидно - что  в  этом  мире
ему больше не было места, так, точно огромные пространства земли вдруг стали
для него тесны.
     Я прочел об его казни на следующий день в утренней газете. Я давно  жил
на  улице  Молитор,  в  той  самой  квартире,  в  которой  был  убит   Павел
Александрович и которую  он,  как  это  оказалось  при  выяснении  его  дел,
приобрел в собственность незадолго до смерти. Я переставил в  ней  мебель  и
переменил всюду обои и бобрик; на том месте, где было пианино, стоял большой
аппарат радио; я убрал маленький письменный стол и поставил другой,  гораздо
шире и длиннее, с выдвижными ящиками. Только кресла и книжные полки остались
теми же и  на  тех  же  местах.  Я  внимательно  просмотрел  на  досуге  всю
библиотеку и убедился, что она состояла почти исключительно из классиков,  -
в этом смысле Павел Александрович  был  человеком  своего  времени,  и  книг
современных авторов я нашел у него очень мало. У него не было еще - что  мне
показалось более удивительным - почти никаких личных бумаг, кроме нескольких
писем, посланных ему много лет тому назад по  адресу  гостиницы  на  rue  de
Buci, где он, стало быть, жил  в  те  времена.  Одно  письмо  было  написано
женским почерком, и когда я на него посмотрел,  мне  сразу  же  бросились  в
глаза эти слова - "ты не забыл, я надеюсь, тех минут"... Мне стало  тягостно
и неловко, и я отложил его, не читая. Зато единственное  письмо  его  брата,
того самого, который утонул и от которого ему досталось наследство, я прочел
с начала до конца; оно, впрочем, было коротким и почти беспримерным по своей
категоричности. Оно кончалось так:
     "Ты меня, слава Богу, знаешь  хорошо  и  знаешь,  что  я  всегда  любил
говорить правду, а не мямлить всякие сентиментальные глупости.  То,  что  ты
мой брат, это случайность рождения, за которую  я  не  ответственен.  Жизнь,
которую ты вел или ведешь, меня не интересует, это твое дело. Я  тебя  знать
не знаю и знать не желаю. На днях я уезжаю отсюда в другую страну, и  ты  уж
не трудись меня разыскивать или мне писать. Я тебе желаю  всяческого  добра,
но на меня не рассчитывай. Это, впрочем, я думаю, ты знал всегда".
     И  после  этих  слов,  неумная   резкость   которых   казалась   просто
неправдоподобной,  следовала  неожиданная  подпись:   "Твой   любящий   брат
Николай". У этого человека было странное представление о значении  некоторых
слов, и я подумал - вспомнил ли он о чьей - либо  любви,  когда  понял,  что
идет ко дну и что все кончено?
     Не было ни одной  фотографии,  ни  одного  документа,  кроме  паспорта,
выданного в Константинополе в 191... году с французской  визой  и  парижской
carte d'identite {Удостоверение личности (фр.).}, в которой было написано  -
холостяк,  без  профессии.  Я  узнал,  что  Павел  Александрович  родился  в
Смоленске,  по  все  эти  годы,  со  дня  рождения  до  даты,  стоявшей   на
константинопольском  паспорте,  были  совершенно  пустые,  -  ни  бумаг,  ни
фотографий, ни какого бы то ни было упоминания о том, что он делал и где  он
был. Затем шел второй перерыв, тоже чрезвычайно длительный - вся его жизнь в
Париже, такая же пустая и неизвестная, как та, которая ей предшествовала,  -
потому что даже на rue Simon le Franc, как это мне сказал Джентльмен,  Павел
Александрович появился только за два года до того дня, когда я его  встретил
впервые в Люксембургском саду. И я подумал, что я, в сущности, почти  ничего
не знал об этом человеке, с которым меня связала  судьба  таким  странным  и
неожиданным образом; и те его облики, которые я вспоминал, - картинный нищий
сначала, хорошо одетый и уверенный в себе пожилой мужчина потом, -  начинали
мне иногда казаться чуть ли  не  произвольными,  похожими  на  призрачные  и
неверные тени того мира, который точно разрезал мою собственную жизнь на две
части и о котором я старался теперь забыть. Он как будто бы исчез, и с  того
дня, что я  вышел  из  тюрьмы,  я  ни  разу  не  почувствовал  его  смутного
приближения.
     Но  соображения  о  судьбе  Павла  Александровича  занимали,  как   это
оказалось, не только меня, - потому что однажды днем я  совершенно  случайно
встретил Джентльмена, который долго  жал  мне  руку  своей  темной  рукой  с
черными ногтями и смотрел на меня так недвусмысленно выжидательно, что я  не
мог не пригласить его в кафе. Это происходило возле бульвара St.  Michel.  Я
предложил ему выбрать любой напиток, но он  ответил,  что  никогда  не  пьет
ничего, кроме красного вина. Затем он  сказал  несколько  слов  о  том,  что
течение моей жизни ему напоминает, хотя и в другом смысле,  судьбу  княгини,
которая, однако... но тут я его прервал, и тогда  он  перешел  к  Щербакову.
Замечательно  было  то,  что  трагический  конец   этого   человека   внушил
Джентльмену нечто вроде посмертного уважения к его  памяти,  потому  что  он
больше не называл его, как раньше, Пашкой Щербаковым, а говорил -  "покойный
Павел  Александрович".  В  этот  день  его  тянуло  почему-то  к   несколько
отвлеченным рассуждениям.
     - Вот смотрите, - сказал он, - какой, видите ли, анекдот: умирает Павел
Александрович, и вы получаете наследство.  А  кто  вы  такой?  Я  вас  очень
уважаю, но все-таки вы неизвестный молодой человек, который Бог знает откуда
и взялся.
     - Да, конечно.
     - Но перед этим, - продолжал он, -  откуда  состояние  покойного  Павла
Александровича? От покойного его брата, который утонул  в  море.  Вы  только
подумайте, какая это для него была драма.
     - Да, я понимаю.
     - Нет, так ведь вот в чем дело. Ну, наш брат утонет - это ничего.
     - Ну, как сказать, все-таки...
     -  Нет,  в  том  смысле,  что  тонуть,  так  сказать,  не  жалко.   Ну,
потонул-потонул. А он-то, старик, вы понимаете? Ведь когда он тонет, что  он
думает? Боже мой, думает, деньги-то  какие  пропадают!  И  вот  он  все-таки
потонул. Хорошо. А до этого - откуда у  него  состояние?  Вероятно,  от  его
родителей. А где родители? И не  помнит  уж  никто,  когда  померли.  Вот  и
смотрите, как выходит:  у  каких-то  давно  умерших  людей  было  состояние,
перешло к старшему сыну - утонул. Перешло к младшему -  убили.  Так?  И  вот
деньги этих покойных родителей достались вам, - а вас еще и на свете,  может
быть,  не  было,  когда  они  умерли.  Вот  вам,  как   говорится,   гримасы
капитализма.
     - Вы против капиталистической системы?
     - Кто? я? - сказал он. - Я? Костя Воронов? Я за нее с оружием  в  руках
сражался.  В  приказе  было  написано:  "Отличился  неустрашимым  мужеством,
подавая офицерскому составу и подчиненным пример..." Вот как я за капитализм
бился. А опять надо будет, - опять пойду воевать, можете быть спокойны. Нет,
я только насчет того, что вам наследство досталось. Дай вам  Бог  вообще.  А
жаль, что не мне.
     - А что бы вы сделали?
     - Я? Снял бы квартиру напротив нее. Вечером подошел бы к окну и сказал:
ну что, княгинюшка, а? Ее бы тут и скорчило.
     Он пил стакан за стаканом, речь его становилась бессвязной, и все,  что
он теперь говорил, касалось только княгини. Я наконец оставил  его  и  ушел,
подумав напоследок,  что  в  начале  его  рассуждений  заключалась  все-таки
какая-то парадоксальная, но несомненная истина. Затем я купил несколько книг
и вернулся домой.
     Мне самому было странно, что я жил в квартире, где произошло  убийство,
чаще всего совершенно не думал об этом и склонен  был  это  забывать.  Через
некоторое время мне стало казаться, что она ничем  не  отличалась  от  любой
другой квартиры и  то,  что  в  ней  преобладало,  -  это  ее  своеобразная,
строговатая уютность, которой не мог смутить ни призрак убитого, ни  призрак
убийцы. Она как-то располагала  сама  по  себе  к  размеренному  порядку,  к
созерцательной медленности существования. И в течение некоторого  времени  я
жил там так, точно меня подменили, точно мне  было  пятьдесят  лет  и  моему
переселению сюда предшествовала долгая жизнь, от которой я успел  устать.  В
сущности, это впечатление в известной степени совпадало с действительностью,
так как моя душевная усталость была несомненной. Я не мог, например,  читать
книг, которые требовали сколько-нибудь напряженного внимания, и каждый  раз,
когда моя мысль доходила  до  какого-нибудь  момента,  требующего  некоторой
сосредоточенности, мне вдруг, среди бела дня, начиналось хотеть  спать  и  я
дремал, сидя в кресле. Этому состоянию душевного оцепенения способствовало и
то обстоятельство, что матерьяльные условия моей жизни  резко  изменились  и
мне не нужно было заботиться ни  о  чем:  в  нескольких  европейских  банках
лежали деньги, которые мне принадлежали, в Париже у меня был текущий счет  и
осуществилось то, о чем я столько раз мечтал, когда мне было нечем заплатить
за обед в ресторане или за папиросы.  Я  думал  тогда  о  том,  как  я  буду
путешествовать, мне снились по  ночам  каюты  трансатлантических  пароходов,
дичь, омары, купе спальных вагонов,  Италия,  Калифорния,  далекие  острова,
лунное сияние над океаном,  долгий  бег  ночной  волны  и  смутная  прелесть
какой-то неизвестной мелодии, звучавшей в моих ушах. И вот теперь, когда для
осуществления любого из этих проектов, который еще недавно показался бы  мне
несбыточным и фантастическим, мне нужно было только позвонить  по  телефону,
навести справки и заказать билет, у меня не было ни  малейшего  желания  это
сделать.
     И когда я изредка думал обо всем этом,  я  не  мог  отделаться  от  той
мысли, что опять, как это так часто  бывало  со  мной,  я  живу  случайно  и
произвольно в чьем-то чужом существовании, реальность которого казалась  мне
неубедительной, как были неубедительны чеки, которые я  подписывал,  деньги,
которые мне принадлежали, и этот груз дорогих  и  массивных  вещей,  которые
окружали меня в квартире на улице Молитор.
     Я поздно ложился и поздно вставал, принимал теплую ванну,  которая  еще
больше расслабляла меня, медленно пил кофе, долго одевался, читал газету, на
которую у меня не  хватало  терпения,  и  вспоминал,  что  давно  не  был  в
университете и что цикл лекций, из которых я не слышал ни одной, подходит  к
концу. Но и университет мне казался совершенно ненужным. Затем я садился  за
стол, покрытый накрахмаленной скатертью, и съедал завтрак, поданный  той  же
женщиной, Мари,  которая  служила  у  Павла  Александровича  и  которая  все
порывалась мне в сотый раз рассказать, как она отворила ключом дверь,  вошла
и вдруг увидела кровь на ковре и подумала, что произошло какое-то несчастье.
     - И я сразу же подумала, мне не нужно было  много  времени,  чтобы  это
понять:  Боже  мой,  случилась  какая-то  катастрофа  с  этим   бедным   Mr.
Tcherliakoff.
     Она упорно коверкала трудную славянс