Гайто Газданов.
   Возвращение Будды


     Издательство "Художественная литература", м., 1990.
     OCR Бычков М.Н.


     Я умер, - я долго искал  слов,  которыми  я  мог  бы  описать  это,  и,
убедившись, что ни одно  из  понятий,  которые  я  знал  и  которыми  привык
оперировать, не определяло  этого,  и  то,  которое  казалось  мне  наименее
неточным, было связано именно с областью смерти, - я  умер  в  июне  месяце,
ночью, в одно из первых лет моего пребывания за границей. Это было,  однако,
не более непостижимо, чем то, что я был единственным человеком,  знавшим  об
этой смерти, и единственным ее свидетелем. Я увидел себя в горах; мне  нужно
было, с той абсурдной и непременной необходимостью, которая  характерна  для
событий, где личные соображения человека почему-либо перестают играть всякую
роль, взобраться на высокую  и  почти  отвесную  скалу.  Кое-где  сквозь  ее
буровато-серую, каменную поверхность  неизвестно  как  прорастали  небольшие
колючие кусты,  в  некоторых  местах  даже  были  высохшие  стволы  и  корни
деревьев, ползущие вдоль изломанных вертикальных трещин. Внизу, в том месте,
откуда я двинулся, шел узкий каменный карниз, огибавший скалу, а еще ниже, в
темноватой пропасти, горная река текла с далеким и заглушенным  грохотом.  Я
долго карабкался вверх, осторожно  нащупывая  впадины  в  камне  и  хватаясь
пальцами то за куст, то за корень дерева,  то  за  острый  выступ  скалы.  Я
медленно приближался к небольшой каменной  площадке,  которая  была  мне  не
видна снизу, но откуда, как я это почему-то знал, начиналась узкая тропинка;
и я не мог отделаться от тягостного и  непонятного  -  как  все,  что  тогда
происходило, - предчувствия, что мне не суждено больше ее увидеть  и  пройти
еще раз по тесным  ее  поворотам,  неровным  винтом  поднимавшимся  вверх  и
усыпанным сосновыми иглами. Я вспомнил потом, что мне казалось,  будто  меня
кто-то ждал наверху, чье-то нетерпеливое и жадное желание  меня  увидеть.  Я
поднялся наконец почти до самого верха, ухватился  правой  рукой  за  четкий
каменный выступ площадки, и через несколько секунд я  был  бы  уже  там,  но
вдруг твердый гранит сломался под моими  пальцами,  и  тогда  с  невероятной
стремительностью я стал  падать  вниз,  ударяясь  телом  о  скалу,  которая,
казалось, летела вверх перед моими глазами. Потом последовал  резкий  толчок
необычайной силы, после которого у меня  смертельно  заныли  мускулы  рук  и
захватило дыхание - и я повис, судорожно держась  оцепеневшими  пальцами  за
высохшую ветку умершего дерева, гнездившегося некогда  вдоль  горизонтальной
трещины камня. Но подо мной была пустота. Я висел, глядя  остановившимися  и
расширенными  глазами  на  то  небольшое   пространство   гранита,   которое
находилось в поле моего зрения, и чувствуя, что  ветка  постепенно  и  мягко
смещается  под  моей  тяжестью.  Небольшая  прозрачная  ящерица  на  секунду
появилась чуть выше моих пальцев, и я отчетливо увидел ее голову,  ее  часто
поднимающиеся и опускающиеся бока  и  тот  мертвый  ее  взгляд,  холодный  и
неподвижный, взгляд, которым  смотрят  пресмыкающиеся.  Затем  неуловимым  и
гибким движением она метнулась вверх  и  исчезла.  Потом  я  услышал  густое
жужжание шмеля, то понижающееся,  то  повышающееся,  не  лишенное,  впрочем,
некоторой назойливой мелодичности  и  чем-то  похожее  на  смутное  звуковое
воспоминание, которое вот-вот должно проясниться.  Но  ветка  все  больше  и
больше оседала под моими пальцами, и ужас все глубже  и  глубже  проникал  в
меня. Он меньше всего поддавался описанию; в нем преобладало сознание  того,
что это последние минуты моей жизни, что нет силы в мире, которая  могла  бы
меня спасти, что я один, совершенно один, и что внизу, на страшной  глубине,
которую я ощущал всеми своими мускулами, меня ждет смерть  и  против  нее  я
безоружен. Я никогда не думал, что эти чувства - одиночество и ужас -  можно
испытывать не только душевно, но буквально всей поверхностью тела. И хотя  я
был еще жив и на  моей  коже  не  было  ни  одной  царапины,  я  проходил  с
необыкновенной быстротой, которую ничто не  могло  ни  остановить,  ни  даже
замедлить, через душевную  агонию,  через  ледяное  томление  и  непобедимую
тоску. И только в самую последнюю секунду или часть секунды я  ощутил  нечто
вроде кощунственно-приятного изнеможения, странным образом  неотделимого  от
томления и тоски. И мне казалось, что если бы я мог соединить в  одно  целое
все чувства, которые я испытал за свою жизнь, то сила  этих  чувств,  вместе
взятых, была бы ничтожна по сравнению с тем, что я испытал в  эти  несколько
минут. Но это была моя последняя мысль: ветка треснула и сломалась, и вокруг
меня завертелись с невыносимой быстротой,  как  в  огромном  кольце,  скалы,
кусты и уступы,  и  наконец,  через  бесконечно  долгое  время,  во  влажном
воздухе, на камнях над рекой раздался тяжелый хруст моего рухнувшего тела. В
течение еще одной секунды перед моими глазами стояло  неудержимо  исчезающее
зрительное изображение отвесной скалы и горной реки, потом оно пропало и  не
осталось ничего.
     Таково было мое  воспоминание  о  смерти,  после  которой  непостижимым
образом я продолжал существовать, если предположить, что я все-таки  остался
самим собой. До этого мне много раз, как большинству людей, снилось,  что  я
откуда-то падаю, и каждый раз я просыпался во время падения.  Но  в  течение
этого трудного подъема на скалу - и тогда, когда я встретил  холодные  глаза
ящерицы, и тогда, когда под моими пальцами подломилась ветка, - у меня  было
сознание, что я не сплю. Следовало  допустить,  что  в  этой  отчетливой  и,
собственно, прозаической катастрофе, совершенно лишенной  какого  бы  то  ни
было романтического оттенка или призрачности, - существовало чье-то  двойное
присутствие,  свидетеля  и  участника.  Эта  двойственность,  впрочем,  едва
намечалась и иногда переставала быть уловимой. И вот, вернувшись из небытия,
я вновь почувствовал себя в том мире, где я до сих пор  вел  такое  условное
существование, не потому, чтобы этот мир вдруг внезапно изменился, а оттого,
что я не знал, что же именно, в нестройном и случайном  хаосе  воспоминаний,
беспричинных тревог, противоречивых ощущений,  запахов,  чувств  и  видений,
определяет очертания моего собственного бытия, что  принадлежит  мне  и  что
другим  и  в  чем  призрачный  смысл  того  меняющегося  соединения   разных
элементов, нелепая совокупность которых теоретически  составляла  меня,  дав
мне имя, фамилию, национальность, год и место рождения и мою  биографию,  то
есть долгую смену провалов, катастроф и превращений.  Мне  казалось,  что  я
медленно возникаю опять здесь, куда как будто бы я не должен был  вернуться,
- забыв все, что было до сих пор. Но это не было потерей памяти в буквальном
смысле слова: я только непоправимо забыл, что именно следует считать  важным
и что незначительным.
     Я чувствовал теперь во всех обстоятельствах необыкновенную призрачность
моей собственной жизни, многослойную  и  непременную,  независимо  от  того,
касалось ли это проектов и предположений или непосредственных и материальных
условий существования, которые могли  совершенно  измениться  на  расстоянии
нескольких дней или нескольких часов.  Это  состояние,  впрочем,  я  знал  и
раньше, - и это была одна из вещей, которых я не забыл. Мир состоял для меня
из вещей и ощущений, которые я узнавал,  -  так,  как  если  бы  я  когда-то
давным-давно уже испытал их и  теперь  они  возвращались  ко  мне  точно  из
потерявшегося во времени сна.  Это  было  даже  в  тех  случаях,  когда  мне
приходилось сталкиваться с ними уже, наверное, в первый раз  в  моей  жизни.
Выходило так, словно в огромном и хаотическом сочетании самых  разнообразных
вещей я почти ощупью искал тот путь, которым некогда прошел, неизвестно  как
и когда. Может быть, поэтому большинство событий оставляло  меня  совершенно
равнодушным и лишь некоторые редкие минуты, заключавшие в себе то  или  иное
совпадение и казавшиеся мне такими, с необыкновенной силой останавливали мое
внимание. Мне было бы  трудно  определить,  чем  именно  они  отличались  от
других, - каким-то  одним  необъяснимым  оттенком,  какой-то  случайной,  но
очевидной  для  меня  замечательностью.  Почти  никогда  они   не   касались
непосредственно моей собственной судьбы или моих личных интересов, это  были
чаще всего непонятно как  возникающие  видения.  Уже  раньше  в  моей  жизни
бывало, что я годами как-то явно не принадлежал самому себе и принимал  лишь
внешнее и незначительное участие в том,  что  со  мной  происходило:  я  был
совершенно равнодушен ко всему, что меня  окружало,  хотя  это  были  бурные
события, иногда заключавшие в себе смертельную опасность. Но я  знал  о  ней
только теоретически и не мог проникнуться ее настоящим пониманием,  которое,
вероятно, вызвало бы ужас в моей душе и заставило бы меня жить иначе, чем  я
жил. Мне нередко казалось, - когда я оставался один и  мне  никто  не  мешал
погружаться в бесконечную последовательность  неясных  ощущений,  видений  и
мыслей, - что мне не хватает сил еще для  одного  последнего  усилия,  чтобы
сразу, в одном огромном  и  отчетливом  представлении  найти  себя  и  вдруг
постигнуть наконец скрытый смысл  всей  моей  судьбы,  которая  до  сих  пор
проходила в моей памяти  как  случайная  смена  случайных  событий.  Но  мне
никогда не удавалось этого сделать  и  даже  никогда  не  удавалось  понять,
почему тот  или  иной  факт,  не  имеющий  ко  мне  никакого,  казалось  бы,
отношения, вдруг приобретал для меня столь же  непонятную,  сколь  очевидную
важность.
     Теперь начинался новый период моего существования. Целый ряд необычайно
сильных ощущений, многие из которых  мне  никогда  не  пришлось  испытывать,
проходили через мою жизнь: зной безводных пространств и  нестерпимая  жажда,
холодные волны северного моря, окружавшие меня со всех сторон, в  которых  я
плыл часами к далекому и скалистому берегу, горячее  прикосновение  смуглого
женского тела, которого я никогда не знал. Я  переносил  иногда  мучительные
физические боли, характерные для неизлечимых  недугов,  описания  которых  я
находил потом в медицинских книгах, - недугов, которыми я никогда не  болел.
Я неоднократно был слепым, я  много  раз  был  калекой,  и  одно  из  редких
ощущений физического  счастья,  которое  я  знал,  это  было  возвращающееся
сознание и чувство того, что я совершенно здоров и что, в  силу  непонятного
соединения случайностей, я нахожусь вне этих тягостных состояний болезни или
увечья.
     Но, конечно, далеко не всегда я переживал именно  это.  То,  что  стало
теперь совершенно неизменным, это все  та  же  странная  особенность,  из-за
которой я почти не принадлежал себе.  Как  только  я  оставался  один,  меня
мгновенно окружало смутное движение огромного  воображаемого  мира,  которое
неудержимо увлекало меня с собой и за которым я едва  успевал  следить.  Это
был зрительный и звуковой хаос, составленный из множества разнородных вещей;
иногда это бывала музыка далекого марша, обрамленная со всех сторон высокими
каменными стенами, иногда это было безмолвное движение бесконечного зеленого
ландшафта, перерезанного невысокими горами, который клубился передо  мной  с
непонятной волнообразностью, иногда это была  далекая  окраина  голландского
города с неизвестно как  возникавшими  каменными  корытами,  куда  с  ровным
журчанием  стекала  вода;  и,  углубляя  это  явное  нарушение   голландской
действительности, к ним шли, одна за другой, женщины с кувшинами на  голове.
Во всем этом не было никогда никакой последовательности, и  этот  движущийся
хаос  явно  не  нес  в  себе  даже  отдаленную  возможность   сколько-нибудь
гармонической схемы. И  соответственно  этому,  в  те  времена  моей  жизни,
которые были отмечены таким  постоянным  присутствием  хаоса,  мое  душевное
существование приобретало столь же неверный и колеблющийся  характер.  Я  не
мог быть уверен в длительности того или иного чувства, я не знал, что придет
ему на смену завтра или через неделю. И  как  в  первых  книгах,  которые  я
прочел, научившись азбуке,  меня  поразило,  что  люди  там  говорят  вполне
законченными фразами с классическим расположением подлежащих и  сказуемых  и
точкой на конце, в то время - казалось мне - как на самом деле никто никогда
этого не делает, - так теперь мне представлялось почти непонятным,  что  тот
или иной человек может быть бухгалтером или министром, рабочим или епископом
и быть твердо убежденным, что именно это важнее и постояннее  всего,  словно
ряса епископа  или  куртка  рабочего  таинственно  и  точно  соответствовали
подлинному назначению и призванию тех, на кого  они  были  надеты.  Я  знал,
конечно, что в данный отрезок времени и в данных условиях рабочий так же  не
становился епископом, как епископ не превращался в рабочего, и  это  нередко
продолжалось  до  тех  пор,  пока  смерть  не  уравнивала  их  с  неумолимым
безличием. Но я чувствовал также, что мир, в котором одному из  них  суждено
быть таким, а второму другим, может вдруг оказаться условным и призрачным, и
тогда все опять неузнаваемо изменится. Другими словами, то, в чем  проходило
мое существование, было лишено для меня резко ограниченных и окончательных в
каком-то смысле очертаний, в нем не было ничего постоянного, вещи и понятия,
его  составлявшие,  могли  менять  форму  и  содержание,  как   непостижимые
превращения бесконечного сна. И  каждое  утро,  пробуждаясь,  я  смотрел  со
смутным удивлением  на  те  же  рисунки  обоев  на  стенах  моей  комнаты  в
гостинице, которые всякий раз казались мне иными, чем накануне,  потому  что
от вчерашнего до сегодняшнего дня произошло множество изменений, и  я  знал,
не думая об  этом,  что  и  я  успел  измениться,  увлекаемый  неощутимым  и
неудержимым движением. Я жил тогда в почти отвлеченном  мире  и  никогда  не
находил в нем той логики мыслей или вещей,  которая  казалась  некоторым  из
моих прежних учителей чем-то непременным и окончательным, каким-то  основным
законом всякой произвольной эволюции и всякого человеческого существования.
     И в эти же неверные  и  далекие  времена  я  встретил  человека,  точно
нарочно вызванного из небытия, чтобы появиться передо мной именно в ту эпоху
моей жизни. Это был, собственно, не человек, - это было какое-то неузнаваемо
искаженное напоминание о ком-то другом, некогда существовавшем.  Его  больше
не было, он исчез, но не бесследно, так как после него осталось  то,  что  я
увидел, когда он впервые подошел ко мне и сказал:
     - Excusez-moi de voux deranger. Vous ne pourriez pas  m'avacer  un  peu
d'argent? {Извините, что я вас побеспокоил,  не  могли  бы  вы  ссудить  мне
немного денег? (фр.)}
     У него было темное лицо, покрытое густой рыже-седой  щетиной,  оплывшие
глаза и дряблые веки, на нем была черная, порванная шляпа,  длинный  пиджак,
похожий на короткое пальто, или короткое пальто, похожее  на  очень  длинный
пиджак, темно-серого цвета,  беловато-черные,  лопнувшие  во  многих  местах
башмаки и светло-коричневые штаны,  покрытые  бесчисленными  пятнами.  Глаза
его, однако, смотрели перед собой спокойно и ясно. Но меня особенно  поразил
его голос, который совершенно не соответствовал его внешнему виду, -  ровный
и низкий голос с удивительными интонациями уверенности в себе. В нем  нельзя
было не услышать звуковое отражение  какого-то  другого  мира,  чем  тот,  к
которому явно принадлежал этот человек. Никакой бродяга или нищий не  должен
был, не имел ни возможности, ни права говорить таким голосом. И если бы  мне
было нужно неопровержимое доказательство того, что этот человек  представлял
собой живое напоминание о другом, исчезнувшем, -  то  эти  интонации  и  эта
звуковая  неожиданность  были  бы  убедительнее,  чем  любые  биографические
сведения. Это сразу же заставило меня отнестись к нему с большим  вниманием,
чем то, которое, я уделил бы обыкновенному оборванцу, обращающемуся  ко  мне
за милостыней. Второе соображение, побудившее меня  насторожиться,  это  был
неестественно правильный французский язык, на котором он говорил.
     Это происходило в конце  апреля  в  Люксембургском  саду;  я  сидел  на
скамейке и читал заметки о путешествии Карамзина.  Он  быстро  посмотрел  на
книгу и заговорил по-русски - очень чистым и правильным языком,  в  котором,
однако, преобладали несколько архаические обороты: "счел бы  своим  долгом",
"соблаговолите принять во  внимание".  За  очень  короткое  время  он  успел
сообщить мне некоторые сведения о себе,  которые  показались  мне  не  менее
фантастическими,  чем  его  вид,  -   там   фигурировало   туманное   здание
Петербургского     университета,     который     он     некогда      кончил,
историко-филологический  факультет  и   какие-то   неточные   и   уклончивые
упоминания об огромном богатстве, которое он не то потерял, не то должен был
получить.
     Я  вынул  десять  франков  и  протянул  ему.  Он  поклонился,  сохраняя
выражение идеально неуместного достоинства и сняв  шляпу  с  какой-то  такой
волнообразностью движений, которой я ни у  кого  не  видал.  Затем  он  ушел
неторопливой походкой, осторожно переставляя ноги в порванных башмаках. Но и
в его спине не  было  той  испуганной  настороженности  или  той  физической
несостоятельности, которые характерны для людей этой категории. Он  медленно
удалялся от меня; апрельское солнце уже садилось, и мое  воображение,  спеша
на несколько минут, как плохие часы, уже создавало  -  вдоль  люксембургской
ограды - то сумеречное освещение,  которое  должно  было  наступить  немного
позже и которого тогда еще не было. И  мне  запомнилась  эта  фигура  нищего
именно в сумерках, которые еще  не  наступили.  Она  двигалась  и  исчезала,
окруженная молочной мягкостью уходящего дня, и  в  таком  виде,  неверном  и
призрачном, напоминала мне некоторые образы моего  воображения.  Я  вспомнил
потом, вернувшись домой, что такое освещение, в  котором  точно  чувствуется
только что исчезнувший  солнечный  луч,  оставивший  в  этом  воздухе  почти
неуловимый, но несомненный  след  своего  медленного  растворения,  -  такое
освещение я видел на некоторых картинах, и в  частности,  на  одном  полотне
Корреджио, которого, однако, я не мог восстановить в моей памяти.
     Но усилия памяти незаметно для меня переходили в нечто другое, не менее
привычное и только усилившееся за последнее время,  -  эту  непрекращающуюся
смену видений, которые преследовали меня. Я видел то женщину в глухом черном
платье, проходившую тяжелой походкой по узкой улице  средневекового  города,
то  полного  мужчину  в  европейском  костюме  и   очках,   растерянного   и
несчастного, который искал что-то, чего не мог найти, то  высокого  старика,
идущего по извилистой пыльной дороге,  то  широко  раскрытые  и  наполненные
ужасом женские глаза на бледном лице, которое я  почему-то  давно  и  хорошо
знал. И одновременно с этим я испытывал тягостные и чужие  чувства,  которые
смешивались с моими личными ощущениями, связанными с тем или  иным  событием
моей жизни. И я замечал, что некоторые душевные состояния, вызванные  вполне
определенными причинами, продолжали существовать уже  после  того,  как  эти
причины исчезли, и я спрашивал себя, что же  именно  предшествовало  чему  -
причины чувству или чувство причинам; и если это так, то  не  предопределяло
ли  оно  в  некоторых  случаях  нечто  непоправимое  и  существенное,  нечто
принадлежащее к тому материальному миру, над которым, казалось  бы,  властны
лишь законы тяготения  и  соотношения  чисел.  И  другой  неизменный  вопрос
возникал передо мной: чем я был связан с этими воображаемыми людьми, которых
я никогда не выдумывал и которые появлялись с такой же  неожиданностью,  как
тот, кто сорвался со скалы и в ком я умер не так давно, как  эта  женщина  в
черном,  как