ности: геометрическая  совокупность  стен  и  потолка,
заканчивающаяся открытым выходом в тридцатиэтажную пропасть, где то  светило
солнце, то шел дождь, и постоянное, неподвижное присутствие  со  мной  этого
удивительного оборванца. Один раз, чтобы как-нибудь  прервать  это  каменное
безмолвие, я начал свистать арию из "Кармен", но мой свист звучал так тускло
и дико и был так явно не к месту, что я тотчас же  прекратил  его.  Я  успел
много раз обдумать во  всех  подробностях  то,  что  со  мной  случилось,  и
констатировать, что, несмотря на несомненное присутствие  в  этом  известной
последовательности, соединение тех фактов, которые я восстанавливал в  своей
памяти, должно было, конечно, показаться совершенно  иррациональным.  Меньше
всего я  думал  об  опасности,  которая  мне  угрожала,  и  вопреки  внешней
неправдоподобности того, что обещал мне  мой  сосед,  я  верил  каждому  его
слову.
     Наконец вечером третьего дня за мной пришли.  Я  поднялся  и  ощутил  в
первый раз за все время необыкновенный холод внутри, быть может,  отдаленный
страх смерти, быть может, темную боязнь  неизвестности.  Я  знал  во  всяком
случае, что я лично был лишен возможности защищаться. И я успел  подумать  о
том, насколько все было проще и насколько я меньше был в опасности тогда,  в
этом темном парижском проходе, когда руки неизвестного  убийцы  сжимали  мне
горло.  Тогда  спасение  моей  жизни  зависело  от  меня,  от  элементарного
присутствия духа и привычной  для  меня  быстроты  движений.  Теперь  я  был
беззащитен.
     Меня ввели в кабинет следователя. Он предложил  мне  сесть  и  дал  мне
папиросу. Потом он спросил:
     - Вы обдумали то, что я вам говорил в прошлый раз?
     Я кивнул головой. Ощущение холода внутри непонятным образом мешало  мне
говорить.
     - Вы подпишете ваше признание?
     Мне  потребовалось  сделать  над  собой  необыкновенное  усилие,  чтобы
ответить на вопрос следователя отрицательно. Вместе с тем я знал, что только
слово "нет" могло меня - может быть - спасти. Мне казалось, что  у  меня  не
хватит сил произнести его, и я понял в эту секунду, почему люди сознаются  в
преступлениях, которых  они  не  совершали.  Все  мускулы  моего  тела  были
напряжены, лицо мое налилось кровью, у меня было ощущение,  что  я  поднимаю
огромную тяжесть. Наконец я ответил:
     - Нет.
     И после этого все сразу ухнуло передо мной, и  мне  показалось,  что  я
теряю сознание. Но я явственно услышал голос следователя:
     - Нам удалось выяснить, что ваши показания,  довольно  убедительные  на
первый взгляд, - это отягчает вашу вину, - ложь. Тот, кто был  вашей  правой
рукой в организации, которую вы возглавляли, выдал  вас  и  подписал  полное
признание.
     Я вдруг сразу почувствовал себя легче. Но у меня было впечатление,  что
мой голос звучал очень неуверенно.
     - Ни человека, ни  организации,  о  которых  вы  говорите,  никогда  не
существовало. Ваша система обвинения абсурдна.
     И в это время дверь открылась и солдаты ввели моего соседа  по  камере.
Потом они удалились. Я быстро посмотрел на  него;  мне  показалось,  что  он
сразу стал выше ростом.
     - Вы  не  будете  отрицать,  что  узнаете  этого  человека?  -  спросил
следователь.
     - Узнаю.
     Он явно хотел еще что-то прибавить, но удержался.  Наступило  молчание.
Он встал со своего кресла и сделал несколько  шагов  по  комнате.  Затем  он
подошел к окну и отворил его. Потом он зигзагами вернулся к своему месту, но
не сел, а остался стоять в неестественной  и  неудобной  позе  полусогнутого
человека. У меня было впечатление, что с ним происходит нечто необъяснимое и
тревожное.
     - Вы плохо себя чувствуете? - спросил  я.  Он  не  ответил.  Человек  в
лохмотьях пристально смотрел на него, стоя  неподвижно  и  не  произнося  ни
слова.
     Следователь опять подошел к окну и высунулся из него наполовину.  Потом
он сел наконец за стол и начал писать. Несколько раз он рвал листы бумаги  и
бросал их в корзину. Это продолжалось довольно  долго.  Лицо  его  покрылось
каплями пота, руки дрожали. Затем он встал и сказал сдавленным голосом:
     - Да. Я понимаю, что вы стали жертвами чудовищной ошибки. Я обещаю вам,
к_а_к  в_ы  т_о_г_о  т_р_е_б_у_е_т_е,  произвести по этому поводу строжайшее
расследование и жестоко наказать тех, кто в этом виноват. Центральная власть
в моем лице просит вас принять ее извинения. Вы свободны.
     Он позвонил. Вошел офицер в голубом мундире. Он передал ему пропуск, мы
вышли из кабинета и опять углубились  в  бесконечные  переходы  и  коридоры,
стены которых были  густо  увешаны  все  теми  же  картинами,  и  получалось
впечатление, что мы идем вдоль  какого-то  портретного  строя  полуофицеров,
получиновников, многочисленных и одинаковых. Наконец мы  дошли  до  огромных
ворот, которые беззвучно распахнулись перед нами. Тогда я  повернул  голову,
чтобы обратиться к моему спутнику, но  чуть  не  остановился  от  изумления.
Человека в лохмотьях больше не  было.  Рядом  со  мной  шел  высокий  бритый
мужчина в прекрасном европейском костюме, и на  его  лице  была  насмешливая
улыбка. Когда ворота так же бесшумно затворились за нами  и  раньше,  чем  я
успел сказать слово, он  сделал  мне  приветственный  жест  рукой,  повернул
направо и исчез. Сколько я ни искал его глазами, я не мог его найти.
     Был душный летний вечер, на улицах горели  фонари,  гудели  проезжавшие
автомобили, зажигались зеленые и красные  огни  на  перекрестках.  Испытывая
счастливое чувство свободы, я думал одновременно о том, что я буду делать  в
этом чужом городе чужой страны, где я никого  не  знаю  и  где  у  меня  нет
пристанища. Но я продолжал идти. Автомобильное движение  стало  затихать.  Я
перешел неширокую реку по мосту,  с  обеих  сторон  которого  были  огромные
статуи русалок, потом пересек какой-то бульвар и начал подниматься по улице,
отходившей оттуда несколько вкось. Там уже было совсем тихо.  Я  прошел  так
двести или триста метров. На повороте этой улицы, за которой шла другая, вся
застроенная одноэтажными или двухэтажными особняками, неяркий фонарь освещал
металлическую синюю дощечку, прибитую к стене. Я подошел к ней вплотную -  и
тогда с удивительной  медленностью,  точно  из  далекого  сна,  белые  буквы
латинского алфавита, сначала совершенно расплывчатые, потом затвердевающие и
становящиеся все более и более отчетливыми, возникли  перед  моими  глазами.
Они появились, затем стали мутными и  снова  расплылись,  но  через  секунду
появились опять. Я вынул папиросу и закурил, обжигая себе пальцы спичкой,  -
и только тогда я понял счастливую последовательность этих знаков.  На  синей
таблице белой краской были выведены слова: 16 Arr-t. Rue Molitor.
     Я давно привык к припадкам моей душевной болезни, и в том, что  у  меня
оставалось от моего  собственного  сознания,  в  этом  небольшом  и  смутном
пространстве, которое временами почти переставало существовать, но в котором
все-таки заключалась моя последняя надежда на возвращение в реальный мир, не
омраченный хроническим безумием, - я старался стоически переносить эти уходы
и провалы в чужое или воображаемое бытие. И все-таки  каждый  раз,  когда  я
оттуда возвращался, меня охватывало отчаяние. В невозможности победить  этот
необъяснимый недуг было нечто вроде сознания своей обреченности и  какого-то
нравственного увечья, которое делало меня не похожим на других, точно  я  не
заслуживал общедоступного счастья быть таким же, как все. В тот вечер, когда
я прочел эти буквы на синей дощечке, - после  нескольких  секунд  радости  я
испытал нечто похожее на тягостное чувство человека, которому  еще  раз  был
подтвержден неумолимый диагноз.  Вечерний  Париж  показался  мне  иным,  чем
всегда, и, конечно, не таким, каким он был,  и  эта  перспектива  фонарей  и
листьев, освещенных фонарями, только оттеняла с трагической  убедительностью
ту непоправимую печаль, которую я ощущал. Я думал о том, что мне предстоит в
будущем и как сложится моя жизнь, мое подлинное существование,  которое  мне
было так трудно нащупать и  отыскать  в  этой  массе  болезненных  искажений
фантазии, преследовавших меня. Я не мог довести до конца  ни  одной  задачи,
требующей длительного усилия или  для  разрешения  которой  была  необходима
известная и непрерывная последовательность. Даже в мои  отношения  с  людьми
всегда входил или всегда мог войти тот элемент бредового затмения,  которого
я мог ожидать каждую минуту и который искажал все. Я  не  мог  быть  целиком
ответственен  за  свои  поступки,  не  мог   быть   убежден   в   реальности
происходившего,  мне  нередко  было   трудно   определить,   где   кончается
действительность и где начинается бред. И теперь, когда  я  шел  по  Парижу,
этот город казался мне не более убедительным,  чем  столица  фантастического
Центрального Государства.  Я  начал  свое  последнее  путешествие  именно  с
Парижа; но где и когда я  мог  видеть  нечто  похожее  на  тот  воображаемый
лабиринт, куда меня повлекло властное  движение  моего  безумия?  Реальность
этого прохода была,  однако,  предельна,  и  я  помнил  его  поворот  и  эти
непонятные углубления его стен не менее ясно, чем все дома улицы, на которой
я действительно жил  в  Латинском  квартале.  Я  знал,  конечно,  что  улица
существует, а проход возник только в моем  воображении;  но  эта  бесспорная
разница между улицей  и  проходом  была  лишена  для  меня  той  каменной  и
неподвижной убедительности, которую она должна была иметь.
     Затем мои мысли приняли другое направление. Почему  именно  я  очутился
здесь, в этом квартале Парижа, а не в другом, не на Монмартре, например, или
на Больших бульварах? Вряд ли это могло быть случайным. Я не мог  вспомнить,
куда я направлялся, когда я вышел из дому, и что побудило  меня  предпринять
это путешествие. Во всяком случае, я шел, не видя ни домов, ни улиц,  потому
что в это же  время  я  находился  в  тюрьме  Центрального  Государства;  но
все-таки я двигался в определенном направлении  и,  вероятно,  не  ошибся  в
маршруте, хотя было очевидно, что та часть моего сознания, которая вела меня
всю дорогу, действовала вне какого бы то ни было контроля  с  моей  стороны.
Она должна была быть автоматически безошибочна,  как  это  случается  всякий
раз, когда  человек  не  думает  о  том,  что  он  делает,  и  его  движения
приобретают быстроту и точность, которые были бы  невозможны,  если  бы  эти
движения направлялись сознанием. Тот факт, что  я  оказался  здесь,  не  был
случайным. Но куда я мог идти? Несколько лет тому  назад  я  часто  проходил
этой дорогой, потому что тут жила женщина, с которой я был близок,  и  в  те
времена я знал каждый дом  и  каждое  дерево  на  этом  пространстве.  Но  я
расстался с ней уже давно, и после этого улицы, ведущие к ее дому,  потеряли
их прежний волнующий вид, и их ровные  перспективы,  в  конце  которых  было
здание и квартира на пятом этаже, где был сосредоточен для меня  целый  мир,
одновременно прозрачный и теплый,  -  представали  передо  мной  неузнаваемо
чужими.
     Я не мог вспомнить и почувствовал себя  настолько  усталым,  что  решил
прекратить эти бесплодные поиски и вернуться домой. В конце концов,  это  не
имело особенного значения. Я долго ехал  в  метро,  потом  вышел  оттуда  на
станции  "Одеон"  и  направился  к  своей   гостинице,   побуждаемый   одним
непреодолимым желанием - лечь и  заснуть;  и  когда  я  наконец  оказался  в
постели, была уже ночь, на улице слышались редкие шаги, женский голос пел из
незримого граммофона "Autrefois je riais de 1'amour" {Было  время,  когда  я
смеялся  над  любовью  (фр.).},  я  быстро  погружался  в  печальный   мрак,
беззвездный и теплый, как эта ночь,  и  вдруг,  в  последнюю  секунду  моего
пребывания по эту сторону  сна,  я  вспомнил,  что  собирался  быть  сегодня
вечером на rue Molitor, у моего знакомого, того самого, который так  чудесно
и неожиданно разбогател.

                                 ----------

     Я попал к нему несколькими днями позже. На этот раз ни его квартира, ни
телефон на письменном  столе,  ни  книги  на  этажерках,  ни  необыкновенная
чистота, которая была видна повсюду, не удивили меня, -  во-первых,  потому,
что я не мог быть больше удивлен, чем тогда,  когда  встретил  его  в  кафе,
во-вторых, оттого, что, прожив годы в  нищенских  притонах,  он  должен  был
естественно испытывать тяготение именно к  вещам  противоположного  порядка:
вместо апокалиптической грязи - чистота, вместо небрежности -  аккуратность,
вместо заплеванного каменного пола - блестящий паркет. Совершенно так  же  в
его манере держаться  и  во  всех  его  движениях  чувствовалась  судорожная
напряженность свежего барства,  со  стороны  казавшаяся,  особенно  вначале,
несколько стеснительной.
     Когда я пришел к нему, - это было часа в четыре пополудни, - он был  не
один. У него сидел в какой-то выжидательно-унизительной позе, - и я  подумал
еще раз, насколько то, что в статьях об искусстве или  о  театре  называлось
"пластикой", насколько это находилось в жестокой и почти всегда  непременной
зависимости от условий жизни, среды и состояния  здоровья  и  как  это  было
по-немому выразительно, - небольшой человек лет пятидесяти, с  неопределенно
серыми волосами и маленькими глазами, избегавшими глаз собеседника.  Он  был
очень бедно одет; он  держал  в  руках  помятую  и  грязную  кепку,  которая
когда-то была светло-серой, - это можно было заметить по тому, что у  самого
его козырька, защищенные кнопкой, виднелись светлые клетки материи. Когда  я
вошел, человек с кепкой, до этого что-то говоривший, замолчал и посмотрел на
меня сердито и испуганно в одно  и  то  же  время.  Но  хозяин  дома  встал,
поздоровался со мной, - он  был  подчеркнуто  любезен,  -  попросил  у  меня
извинения и сказал своему посетителю:
     - Вы можете продолжать, я вас слушаю. Вы говорите, что это произошло  в
Лионе?
     - Да, да, в Лионе. Так вот, изволите  видеть,  после  того  как  я  был
арестован...
     И он довольно складно рассказал,  как  он  ехал  на  мотоциклете,  сбил
нечаянно с ног прохожего и  как  после  этого  началась  длинная  серия  его
несчастий. По тому, как  он  это  говорил,  без  запинки  и  с  удивительной
невыразительностью, так, точно речь шла не о нем, а о каком-то третьем лице,
участь которого вдобавок ему совершенно  безразлична,  было  видно,  что  он
повторял эту историю много раз и она даже для него  самого  потеряла  всякую
убедительность. Я не знаю, отдавал ли он себе в этом отчет. Все сводилось  к
тому, что после выхода из тюрьмы у него отобрали  бумаги  и  теперь  он  был
лишен возможности поступить на какую бы то ни было работу и  оказался  таким
образом в безвыходном, как он сказал, положении. Когда он  произнес  это,  я
вдруг вспомнил, что однажды  уже  видел  его  и  слышал  именно  эти  слова,
интонация которых никогда, по-видимому, не менялась. Я даже вспомнил, где  и
в каких обстоятельствах  это  происходило:  это  было  возле  Монпарнасского
вокзала, и его  слушателем  тогда  был  грузный  мужчина  с  полукупеческой,
полуразбойничьей бородой и таким  же  лицом  -  широким,  хамским  и  важным
одновременно. После этих слов  о  безвыходности  он  сделал  паузу  и  потом
сказал, несколько отвернувшись и равнодушно всхлипнув два раза, что если ему
не помогут, то ему остается только самоубийство. Он прибавил, взмахнувши при
этом рукой, с небрежным отчаянием, что он лично давно потерял вкус к  жизни,
- он выразился иначе, но смысл был именно такой, - а вот жены ему жаль, она,
быть может, не вынесет этого, она и так всегда тяжко  хворает  не  по  своей
вине. Мне казалось, что упоминание о вине было по меньшей мере странным,  но
он тотчас же пояснил, что второй муж его жены - сам он был третьим - заразил
ее сифилисом, и вот теперь это, как он сказал, все время  отражается  на  ее
здоровье.
     - Да, - задумчиво сказал хозяин, - действительно...
     И потом спросил совершенно другим голосом:
     - Кто вам дал мой адрес?
     - Как вы говорите?
     - Я вас спрашиваю, кто вам дал мой адрес?
     - Я, извините, проходил, так вот подумал, может, здесь русские живут...
     - Одним словом, не хотите говорить. Дело ваше. Только я - то знаю,  что
ваша фамилия Калиниченко, арестованы вы были не в Лионе, а в Париже, и не за
то, что кого-то сбили мотоциклетом, а за кражу.
     Человек с кепкой пришел в необыкновенное волнение и сказал, заикаясь от
злобы, что раз о  нем  такое  несправедливое  мнение,  то  он  лучше  уйдет.
Приниженность его исчезла, и маленькие его глаза приняли свирепое выражение.
Он встал и быстро вышел, не попрощавшись.
     - Вы его знаете? - спросил я.
     - Конечно, - ответил он. - Мы все более или менее знаем друг  друга,  я
хочу сказать, все, кто принадлежит или принадлежал к этой среде.  Он  только
не думал, что Павел Александрович  Щербаков,  живущий  в  этой  квартире,  и
адрес, который ему дал Костя Воронов, хотя он мне клялся, что никому его  не
сообщит, - что этот Щербаков-тот же самый,  который  жил  на  Rue  Simon  le
Franc. Иначе он, конечно, не стал бы мне рассказывать  историю  с  Лионом  и
мотоциклетом, которую ему придумал и сочинил  за  тридцать  франков  Чернов,
бывший писатель, потому что у него самого не хватило бы на это воображения.
     - Он же изобрел больную жену?
     - Не совсем, - сказал Щербаков. - Женат мой посетитель никогда не  был,
насколько я знаю, в этой среде многие юридические формальности не нужны,  но
женщина, с которой он живет, действительно сифилитичка. Не могу вам сказать,
впрочем, была ли и она когда-нибудь замужем;  сомневаюсь.  Согласитесь,  что
это не имеет значения. А теперь, после всего этого,  разрешите  мне  наконец
сказать, что я рад вас видеть у себя.
     И разговор тотчас же принял  совершенно  другой  характер,  подчеркнуто
культурный; в нем, как и во  всем  остальном,  чувствовалось  желание  Павла
Александровича забыть о том,  что  предшествовало  теперешнему  периоду  его
жизни.  Но  начал  он  все-таки  -  иначе  он  не  мог  -  именно  с   этого
сопоставления.
     - Я так долго был лишен, - сказал он, - доступа к  тому  миру,  который
некогда был моим... Может быть, потому, что я плохой философ и  уж  наверное
не стоик. Я хочу сказать, что для философа внешние условия жизни - вспомните
пример Эзопа - не должны были бы играть никакой роли в развитии человеческой
мысли. Но должен вам сознаться, что некоторые материальные  подробности,  во
власти которых может оказаться человек, - насекомые,  грязь,  холод,  дурные
запахи...
     Он сидел в глубоком кресле, курил папиросу, и перед  ним  стояла  чашка
кофе.
     -... Все это действует самым неприятным образом. Может быть, это  закон
душевной мимикрии,  который  идет  слишком  далеко.  Это,  в  конце  концов,
понятно: мы знаем иногда, какие обстоятельства обуславливают начало действия
того или иного биологического закона, но мы не можем предвидеть,  когда  это
действие прекратится, и не  можем  быть  уверены,  что  оно  во  всем  будет
целесообразно. Почему, собственно, оттого, что я живу в недостаточно хороших
условиях, король Лир или Дон-Кихот теряют для меня значение? А между тем это
так.
     Я слушал его рассеянно, перед моими глазами,  упорно  возвращаясь,  все
вставал тот апрельский день позапрошлого года, когда я его  увидел  впервые,
его декоративные лохмотья и темное, небритое лицо. Теперь  над  его  головой
стояли книги в тяжелых кожаных переплетах, и это медлительное щегольство его
речи ни в какой степени не могло казаться неуместным. Я провел с  ним  целый
вечер  и  ушел,  унося  с  собой  воспоминание  об   этой   неправдоподобной
метаморфозе, которую я все никак не мог переварить и в  которой  было  нечто
резко  противоречившее  всему,  что  я   до   сих   пор,   сознательно   или
бессознательно, считал приемлемым. Этот человек начинался в