течение которых он не пил. Он давно уже понимал  тягостный
позор своего положения; но он был не молод, физически слаб,  в  его  прошлом
было много лет того существования, какое и теперь вели его  товарищи,  и  он
полагал, что если в ближайшем будущем ничего не изменится, то  ему  остается
только один выход - самоубийство.
     Таково было внешнее объяснение того, что с ним произошло. Но было,  как
мне  казалось,  и  другое  -  постоянное  и  пассивное   сопротивление   той
несомненной культуры, которая была  для  него  характерна,  этому  глубокому
падению,  какой-то  внутренний,  быть  может  почти  бессознательный,  почти
органический стоицизм, который он сам так упорно отрицал.
     Я не мог, конечно, не заметить, что в его квартире живет женщина,  хотя
я ее ни разу не видел, и Павел Александрович никогда не обмолвился  об  этом
ни  одним  словом.  Но  я  неоднократно  замечал  следы  ее  присутствия:  в
пепельнице лежали окурки, на которых отпечатались накарминенные  губы,  едва
ощутимый запах духов иногда оставался в комнате. В конце концов,  что  могло
быть более естественно? И вот однажды, когда я пришел, как всегда, к  восьми
часам вечера, на столе было не два, а три прибора.
     - Мы сегодня будем обедать втроем, - сказал Павел Александрович, - если
вы ничего не имеете против этого.
     - Наоборот, наоборот, - поспешно сказал я. В эту же секунду  я  услышал
шаги, повернул голову - и вздрогнул от удивления  и  необъяснимо  тягостного
чувства, мгновенно меня охватившего: я увидел  молодую  женщину,  в  которой
тотчас же узнал дочь Зины, хотя с того дня,  что  я  встретил  ее  на  улице
вместе с ее матерью и мышастым стрелком, она изменилась совершенно. Она была
хорошо одета, на ней было синее шелковое платье, довольно широкое, в крупных
складках, белокурые волосы были  завиты,  губы  накарминены,  глаза  немного
подведены. Но в ее лице оставалось то же самое, что я заметил, когда  увидел
се впервые, и что было чрезвычайно трудно определить - нечто  притягательное
и неприятное одновременно.
     Она подала мне руку и  извинилась,  сказав,  что  ей  не  всегда  легко
говорить по-русски. Она картавила и во  время  разговора  действительно  все
сбивалась на французский язык, - и тут она  была  беззащитна.  Она  говорила
приблизительно так, как говорят на улицах бедных парижских окраин, и я опять
вздрогнул, услышав эти знакомые интонации, эту  движущуюся  звуковую  массу,
убогую и вместе с тем чем-то неподдельно трагическую.  Впрочем,  она  больше
молчала, изредка поднимая то на Щербакова, то на меня свой взгляд, несколько
раздражавший  меня  выражением  какой-то   вздорной,   как   мне   казалось,
значительности. Ей было двадцать шесть лет,  на  вид  ей  можно  было  дать,
однако, больше, потому что кожа ее лица  успела  потерять  упругую  свежесть
ранней молодости, и оттого, что в ее голосе слышалась легкая хрипота,  когда
она его понижала. Но и в этом была своеобразная привлекательность...
     В тот вечер я не знал о ней почти ничего. Я мог бы узнать все, но Мишки
уже  не  было  в  живых.  У  меня.  впрочем,  оставались  другие   источники
осведомления, которыми я воспользовался несколько позже: я пригласил в  кафе
одного из русских бродяг, которого знал по виду, и на третьем  стакане  вина
он рассказал мне многое об ее жизни. Но это произошло через пять  или  шесть
дней после нашего обеда втроем.
     Павел Александрович,  как  всегда,  не  прикоснулся  к  вину,  я  выпил
несколько глотков. Зато  Лида  выпила  четыре  стакана.  После  ужина  Павел
Александрович  спросил  меня,  люблю  ли  я  цыганские  романсы.  Я  ответил
утвердительно.
     - Тогда я приглашаю вас на небольшой любительский концерт, - сказал он.
     Мы пошли на другую половину квартиры, где мне до сих пор не приходилось
бывать. На полу лежал бобрик, стены были оклеены синими обоями.  В  гостиной
стояло пианино. Павел Александрович сел перед ним, несколько раз  дотронулся
до клавиш и сказал:
     - Ну, Лида...
     Она начала петь вполголоса, но сразу же было видно, что  она,  конечно,
музыкальна, что она не способна сфальшивить или  ошибиться  в  ритме.  Через
минуту она, казалось, забыла о нас и пела так, точно была одна в комнате,  -
одна или перед многочисленной аудиторией. Я знал  почт  весь  ее  репертуар,
довольно обширный, в который входили французские песенки, цыганские  романсы
и множество других вещей самого разного и случайного  происхождения.  Но  до
этого вечера я не представлял себе, что это может звучать именно так. В свое
исполнение, которому никак нельзя было отказать ни в некотором искусстве, ни
в музыкальной убедительности, она вносила никогда не изменяющую ей,  никогда
не прерывающуюся, тяжелую чувственность, которой эти вещи  были  чаще  всего
лишены. В звуках ее голоса, то протяжных, то коротких, то глубоких, в  самых
разных его оттенках повторялось все  одно  и  то  же,  с  такой  неотступной
настойчивостью, что  под  конец  это  перерастало  и  пианино,  и  пение,  и
последовательность рифмованных слов и становилось просто тягостным.  В  этом
было необъяснимое звуковое бесстыдство, и когда  я  закрывал  глаза,  передо
мной сразу возникала белая пропасть воображаемой кровати и в ней голое  тело
Лиды и смутный и неверный силуэт  мужчины,  склоненный  над  ней.  Но  самым
неприятным в этом было нечто, похожее на личное напоминание, -  на  то,  что
каждый ее слушатель тоже  не  был  и  не  мог  быть  совершенно  чужд  этому
чувственному миру, в котором было нечем дышать. И уже тогда я понял,  слушая
ее пение, что было бы достаточно, быть  может,  одной  случайности,  и  меня
неудержимо потянуло бы к  ней,  и  против  этой  притягательности  могли  бы
оказаться бессильны и мое невольное к ней презрение, и упорная моя  душевная
болезнь, влекущая меня в то холодное и отвлеченное пространство, от которого
я не мог уйти. Я думал обо всем этом, и  мне  вдруг  стало  бесконечно  жаль
Павла Александровича; надо было полагать, что в том мире, которого она  была
живым и непреодолимым напоминанием,  ему  была  суждена  печальная  роль  ее
бледного спутника, - как в этом звуковом соединении рояля и  голоса  он  мог
быть только аккомпаниатором. Я внимательно смотрел на Лиду, - на ее  красный
рот, на ее  глаза,  принимавшие  время  от  времени  какое-то  сонно-влажное
выражение,  на  ритмическое  покачивание  ее  узкого   тела,   которым   она
сопровождала свое пение.

                Проглянет солнца луч сквозь запертые ставни,
                И снова, как вчера, кружится голова,
                Мне слышится твой смех, наш разговор недавний,
                Как струнный перебор, звучат твои слова.

     И вдруг я вспомнил Зину, ее мать, старое, неумело накрашенное ее  лицо,
беззубый рот и потухший глаза и ревматические ноги в ночных туфлях. Затем  я
перевел взгляд на Лиду, черты ее лица на секунду расплылись и  удалились,  и
тогда со внезапным холодком в спине я увидел мгновенно исчезнувшее  сходство
Лиды с ее матерью. До этого, однако, было пока что  далеко  -  и  надо  было
думать, что в течение нескольких долгих лет еще много раз  узкое  тело  Лиды
будет двигаться в этом  колеблющемся  ритме  и  чьи-то  другие  глаза  будут
смотреть на нее с таким же жадным  вниманием,  с  каким  я  смотрел  на  нее
теперь. Когда она кончила петь, у меня было впечатление, что я  пьян;  почти
тотчас же после этого я  ушел,  сославшись  на  необходимость  готовиться  к
экзамену, и только на улице я почувствовал себя свободным.
     Несколькими днями позже я разыскал  одного  из  моих  старых  знакомых,
пожилого русского стрелка, которого я издали узнал, потому  что  его  нельзя
было спутать ни с кем: волосы на его лице росли отдельными  и  разрозненными
пучками. Мне пришлось два или  три  раза  видеть  его  бритым,  и  тогда  он
становился похожим на других  людей.  Но  в  обычное  время,  когда  он  был
нормально небрит, в этой странной растительности его лица было  нечто  почти
ботаническое, что-то похожее на пятна  серого  мха,  пробивающегося  кое-где
сквозь камень. Я пригласил его в небольшое кафе, заказал ему красного вина и
сандвичи, - он очень мало ел, как все алкоголики, - и спросил его, знает  ли
он Зину, ее мужа и дочь. Сначала он  отвечал  уклончиво,  но  вино  на  него
быстро подействовало, и он рассказал мне все, что ему было известно об этом,
как он выразился, семействе. Мне, однако, стоило  большого  труда  заставить
его говорить именно о том, что меня интересовало, потому что он все сбивался
на бесконечное повествование  о  какой-то  княгине,  бывшей  его  любовнице,
которую он, по его словам, никак не  мог  забыть  и  которая  сделала  такую
прекрасную карьеру в Париже, что, впрочем, было понятно, так  как  она  была
вообще женщиной исключительной. Я все не мог взять в толк, что это  была  за
карьера, тем более что, как сказал мой собеседник, нужны  были  долгие  годы
терпения и осторожности, прежде чем княгиня достигла своей цели.  Под  конец
это все-таки выяснилось: княгиня, оказывается, служила горничной  у  богатой
старухи, которая плохо видела и плохо слышала и которую  она  систематически
обкрадывала. И когда старуха умерла, оставив свое состояние каким-то дальним
родственникам, у княгини оказались очень порядочные деньги. Именно тогда она
пренебрегла, как он сказал, его любовью и всецело ушла в свою личную  жизнь.
Он явно искал моего сочувствия, я покачал головой и  заметил  неопределенно,
что бывает всякое и что лучшая участь не всегда есть удел наиболее достойных
людей. Он пожал мне руку с пьяным и искренним чувством и перешел  наконец  к
Зине и Лиде. Их историю он рассказывал мне с такими подробностями,  которых,
казалось бы, никто не мог знать, но он говорил о них  гак,  точно  они  всем
были известны. Прежде всего, по его словам, Зина сама не знала,  кто  именно
был  отцом  Лиды,  потому  что  вела  в  эти   времена   крайне   рассеянное
существование. До двенадцати лет Лида жила в деревне и только потом приехала
к матери. Когда ей было четырнадцать лет,  она  стала  любовницей  мышастого
стрелка; Зина это узнала, был страшный скандал, она  набросилась  на  своего
сожителя и ранила его ножницами - в  припадке  женской  ревности,  -  сказал
стрелок. Потом, однако, все "вошло в колею", особенно после того,  как  Лида
сбежала из дому и пропала на четыре года. Как именно она их провела, не знал
никто, даже мой собеседник.  Один  из  его  друзей,  Петя  Тарасов,  правда,
говорил ему, что видел, как Лида в Тунисе что-то продавала на набережных; но
Пете Тарасову нельзя было верить до конца, так как он пил мертвую, и  о  нем
вообще стрелок отзывался неодобрительно, утверждая, что он человек неверный.
Впоследствии, однако, оказалось, что Лида действительно была в Тунисе. Затем
она вернулась домой, и по ее виду можно было подумать, что она долго болела.
     - Они все жили тогда на улице Simon le Franc? - спросил я.
     Нет, они, оказывается, никогда там  не  жили:  у  них  была  постоянная
квартира на rue de F-Eglise St. Martin.
     - Квартира? - сказал я с удивлением. Я помнил эту улицу, мне  казалось,
что там вообще не могло быть квартир, там стояли деревянные бараки, где жили
польские чернорабочие, арабы и китайцы, а на углу был "Bar Polski", один  из
самых мрачных притонов, какие я видел в своей  жизни.  Правда,  по  описанию
моего собеседника, в квартире Зины, состоявшей все-таки из двух  комнат,  не
было ни воды, ни газа, ни даже электричества.  Мне  было  неловко  спросить,
откуда Зина брала деньги на бедное свое существование, я знал,  что  в  этой
среде подобные вопросы неуместны. Но стрелок мне объяснил, что Зина  и  Лида
хорошо зарабатывали, потому что ходили по дворам и пели, а мышастый  стрелок
им аккомпанировал на гармонике. Это продолжалось до тех пор,  пока  Зина  не
охрипла навсегда по неизвестной причине. Деньги, однако, у них не держались,
так как Зина пила, а ее сожитель играл на скачках и то, что Зина не успевала
пропить, он проигрывал. На Лиду нельзя  было  рассчитывать,  она  жила  дома
только временами, а не так давно вышла даже замуж за молодого  француза,  от
которого отреклись родители и который вскоре  умер,  впрыснув  себе  слишком
большую дозу морфия, после чего Лида  была  арестована,  но  выпущена  через
несколько дней. Затем мой собеседник сообщил мне, что теперь  Лида  живет  с
Пашкой Щербаковым, про которого он тоже рассказал довольно обстоятельно, и в
общем то, что он говорил, соответствовало  действительности.  Я  не  мог  не
подивиться необыкновенной осведомленности  этого  человека.  Он  знал  также
биографию мышастого стрелка и злополучную историю с мотоциклетом, сочиненную
Черновым, произведения которого ему тоже были хорошо  известны.  О  мышастом
стрелке он сказал, что тот  в  России  был  когда-то  бухгалтером  не  то  в
Астрахани, не то в Архангельске, с начала войны служил  по  интендантству  и
приехал за границу с кое-какими  деньгами,  но  быстро  разорился,  проиграв
большую часть их в Монте-Карло, а то, что осталось, - на скачках. И  даже  с
Зиной он познакомился на скаковом поле Auteuil,  в  тот  исторический  день,
когда он поставил чуть ли  не  все,  что  у  него  было,  на  знаменитого  и
несравненного Фараона  Третьего,  лучшую  лошадь,  когда-либо  скакавшую  во
Франции. Жокей,  однако,  был  подкуплен  завистливым  конкурентом  и,  ведя
Фараона  в  хлысте,  проиграл  на  финише,  так  что  к  этому  нельзя  было
придраться.  Когда  мой  собеседник  рассказывал  мне  об  этом,   он   явно
волновался. Он обнаружил, кроме того, такое  знание  скаковой  терминологии,
что его компетентность в этой области не могла вызвать никаких сомнений, - и
я подумал, что, в сущности говоря, количество причин, которые доводят  людей
до Rue Simon le Franc, довольно незначительно и  причины  эти  почти  всегда
одни и те же. - Я потерял состояние, но я приобрел Зину, - произнес будто бы
мышастый стрелок после этого дня. - Это тоже, наверное, Чернов  придумал,  -
сказал я, не удержавшись.
     На этом мы расстались, и мой собеседник ушел, выразив надежду, что  все
рассказанное останется  между  нами.  Это  была,  казалось  бы,  ненужная  и
автоматическая фраза, не имевшая никакого смысла, хотя бы потому,  что,  как
он сказал мне в  начале  разговора,  события,  о  которых  шла  речь,  "были
известны всем". Правда, я не принадлежал к  числу  этих  "всех",  и  в  моем
интересе  к  этому  миру  было  нечто  незаконное  и.   быть   может,   даже
неопределенно-враждебное. Так, во всяком случае,  могло  ему  казаться.  Это
было в какой-то мере понятно, и  если  бы  я  был  на  его  месте,  я  тоже,
вероятно, подумал бы о бесцеремонности  и  неуместности  того,  что  молодой
человек, прилично одетый, вдруг вторгается почему-то в ту  область,  которая
отделена  от  него  безвозвратной  последовательностью  падений  -   скачки,
алкоголь, морфий, тюрьма, сифилис, милостыня, - бессильный разврат и  грязь,
болезни и физическая слабость, ежедневная  перспектива  смерти  на  улице  и
совершенное, не  допускающее  ни  малейшего  намека  ни  на  какую  иллюзию,
отсутствие надежды какого бы то ни было улучшения. Я  думаю,  что  он  хотел
сказать именно это, когда произнес фразу о том, что наш  разговор  останется
между нами. Но он, конечно, не мог знать, что, несмотря на  внешнюю  разницу
между нами, мое положение было, быть  может,  не  менее  печальным,  хотя  и
по-другому, чем то, в котором он находился.
     Но никто вообще, ни один человек на свете, кроме Катрин, не знал о том,
что я был болен этим своеобразным душевным недугом,  сознание  которого  так
неизменно угнетало меня. Особенно мучительным было понимание  неравенства  и
превосходства других людей надо мной. Я знал, что  в  любую  минуту  я  могу
потерять ощущение действительности и погрузиться в тягостный бред, становясь
на  это  время  совершенно  беззащитным.  К  счастью,  я  обычно  чувствовал
приближение такого припадка, но иногда он обрушивался на меня внезапно, и  я
с тревогой думал о том, что могло бы случиться,  если  бы  это  произошло  в
университетской аудитории, в библиотеке, на улице или во время  экзамена.  Я
делал все, чтобы избавиться от этого, я усиленно занимался  спортом,  каждое
утро принимал холодный душ и мог  сказать,  что  физически  я  был  идеально
здоров. Но это ничему не помогало. Может быть, думал я, если  бы  я  пережил
землетрясение или крушение корабля  в  открытом  море  или  вообще  какую-то
трудновообразимую, почти космическую катастрофу, может  быть,  это  было  бы
спасительным толчком и позволило бы мне сделать первый, самый трудный шаг на
том обратном пути к действительности, которого я так  тщетно  искал  до  сих
пор. Но ничего подобного не происходило и, казалось, не могло произойти,  по
крайней мере в ближайшем будущем.
     Я продолжал бывать у Павла  Александровича,  и  если  бы  не  постоянно
угадывавшееся присутствие Лиды, - хотя ее я видел сравнительно  редко,  -  я
мог бы сказать, что  только  там  я  находил  настоящий  душевный  отдых.  В
спокойной уютности той жизни, которую теперь вел Павел  Александрович,  было
нечто усыпляюще-приятное, и это чувствовалось во  всем,  начиная  от  теплых
интонаций его  голоса  и  кончая  удивительной  мягкостью  его  кресел.  Мне
казалось, что даже в его обедах было то же самое; я нигде не ел до  сих  пор
такого бархатного супа, таких котлет, такого шоколадного крема. Я  относился
к нему с самым искренним расположением и испытывал тягостное чувство,  когда
думал о том, что с ним может случиться что-нибудь нехорошее.  Вероятно,  эта
мысль не преследовала бы меня, если бы я мог забыть о Лиде. Я,  конечно,  не
позволял себе задавать Павлу Александровичу какие бы  то  ни  было  вопросы,
касавшиеся этой стороны его жизни; он в свою очередь тоже никогда не говорил
об этом. Но однажды, во время одного из моих очередных  визитов,  он  сказал
мне, - это происходило в пятницу  вечером,  -  что  завтра,  в  субботу,  он
уезжает из Парижа. Он хотел снять на лето дачу возле Фонтенбло  и  собирался
поехать туда, чтобы не спеша осмотреть  окрестности,  побродить  по  лесу  и
окончательно решить, стоит ли там поселиться в летние месяцы.
     - Я много лет не был в лесу, - сказал он. - Но я не  забыл  о  чувстве,
которое  я  всякий  раз  там  испытывал,   -   чувстве   временности   всего
существующего. Посмотришь на дерево, которому несколько  сот  лет,  и  вдруг
особенно ясно  ощутишь  свою  собственную  кратковременность.  Я  вам  потом
расскажу о своих впечатлениях. А Лида остается одна в Париже. Пригласили  бы
ее в кинематограф, а?
     - Да, да, конечно, с удовольствием, -  сказал  я.  И  в  ту  же  минуту
подумал, что непременно сошлюсь потом на недостаток времени  и  сделаю  все,
чтобы от этого уклониться.
     Но на следующий день,  к  вечеру,  мне  стало  казаться,  что  нарушить
обещание, данное  Павлу  Александровичу,  было  бы  с  моей  стороны  просто
некорректно. Я смутно отдавал себе отчет, что это было оправдание  столь  же
искусственное, сколь несостоятельное. Но я не задержался  на  этой  мысли  и
позвонил Лиде по телескопу. Она ответила, что ждет меня, и я  поехал  к  ней
после обеда. Она была готова, и мы отправились в кинематограф.
     Я хорошо запомнил фильм, который мы видели, фамилию артиста,  игравшего
главную  роль,  и  его  многочисленные  приключения.  Это  было  тем   более
удивительно, что через  несколько  минут  после  начала  сеанса  я  случайно
коснулся горячей руки Лиды и все помутилось в моих глазах.  Я  понимал,  что
происходит нечто непоправимое, но не мог остановиться. Я обнял правой  рукой
ее плечи, которые мягким и гибким движением приблизились ко мне, и  с  этого
момента я совершенно переслал владеть собой. Когда мы вышли из кинематографа
и свернули в первую улицу, - я не мог говорить  от  волнения,  она  тоже  не
произносила ни слова, - я прижал к себе ее талию,  ее