друг друга.  Ее  привычка к
совершенной  организации жизни не давала ей расслабиться: Джерри  должен был
вскоре приехать снова, и Марина  писала  ему, что будет  оптимально, если их
вторая встреча произойдет не в  душном  Питере, а в солнечном городе Сочи, у
теплого южного моря, которое  она так  любила,  к которому ежегодно вывозила
ребенка отдыхать и  набираться сил. Она  писала о  том, как хорошо  им будет
резвиться  в соленых морских  волнах, вечером пить  вино в  кафе на берегу и
теплой   южной  ночью   возвращаться  в   отель.  В  бесконечных  телефонных
переговорах она объясняла  Джерри также и вещи практические -- какие  билеты
надо заказать, и через какие города лететь. Джерри был несколько смущен тем,
что Сочи  находится  на Кавказе, и ошарашен обилием мероприятий,  которые  в
соответствии с  марининой стратегией ему необходимо  было провести. Но голос
Марины звучал убежденно, и, с трудом  укладывая в голове предстоящую встречу
с Мариной в  московском аэропорту, поездку за марининым  сыном  к  бабушке в
город на Волге, и график последующих переездов и перелетов по  всей  России,
Джерри напряженно соображал, как подстроить также и график  своего бизнеса к
новым планам.
     Джерри  был прежде женат  в  течение  более  чем  двадцати лет,  он был
привязан к детям, имел замечательную семью, главой которой была, однако, его
бывшая жена, и когда дети выросли и ушли из дома,  ее всеобъемлющий контроль
обрушился  на  одного  Джерри,  что было уже тяжело вынести.  После  развода
Джерри по-прежнему обожал  детей, с  замиранием сердца ждал скорого рождения
внучки, он надеялся, что в своем следующем  браке он сумеет,  наконец, стать
центром  и опорой семейного  существования, он  надеялся, что очаровательная
женщина,  с которой он  познакомился  в России, впишется в  его  размеренную
жизнь,  может быть,  тоже подарит ему ребенка,  и тогда он снова обретет то,
что, казалось, уже утратил - молодость, жизнь, любовь.
     Дети Джерри,  однако, реагировали  на  происходящее  осторожнее. Джерри
имел семейный бизнес, в котором дети также  принимали участие, и,  хоть они,
конечно, не возражали против нового брака отца,  но по тому, что творилось с
ним в последнее время, по его готовности ехать чуть не в Чечню, где запросто
отрезают головы иностранцам, дети Джерри безошибочно угадали, что  отец, как
малая  планета, неуклонно  подпадает под  влияние  нового мощного  небесного
светила,  увлекающего  его  на  свою   орбиту,   и   что  это   может  иметь
непредсказуемые последствия.  Сын и  дочь Джерри не  знали, что предпринять,
они лишь приезжали к  матери и говорили ей,  что если бы она  была  добрее к
отцу, ничего подобного бы не случилось.
     Марина  же, хоть и готовилась  к  отъезду  в Америку, жила  все  еще  в
России, что включало  в себя  изнурительную борьбу с налоговой  инспекцией в
процессе налоговой проверки,  летний раскаленный город, где невозможно  было
дышать, болезнь сына, съевшего  немытые фрукты на даче  у бабушки. Желая как
можно  полнее раскрыть перед Джерри свой внутренний мир и  разъяснить детали
своей сложной жизни, частью  которой она считала  уже и его, Марина писала о
том, что налоговая проверка в этой жаре,  от которой плавятся мысли, занятые
к тому же больным  сыном --  это как  ритуальный танец вокруг костра или как
игра в  карты,  в которой  побеждает  тот,  кто  умеет лучше блефовать.  Она
говорила об этом и  по телефону, и после таких разговоров о  сложных для его
понимания  событиях  у Джерри часто болела голова, он не мог понять, как это
люди в этой  стране  совсем не  уважают законов, он  желал  поскорее вырвать
оттуда Марину с сыном, но пока  что у нее  каждый  день  возникали все новые
проблемы,  которые она терпеливо  разъясняла в  своих письмах  Джерри,  и  в
соответствии  с  которыми Джерри должен  был  опять  корректировать  деловые
планы. Джерри нервничал, он беспокоился также и о  невестке,  которая должна
была  уже  давно  родить, и все  никак  не рожала, он осунулся,  похудел,  и
однажды на важной деловой встрече у него  даже всерьез прихватило сердце,  и
сын отвез его к врачу, куда вскоре приехали встревоженная дочь Джерри и даже
его бывшая жена.
     И  новый  поворот в жизни  Джерри  и Марины произошел так внезапно, что
меньше всего, его, кажется, ожидал сам Джерри. Трудно сказать, как это могло
случиться: то ли, когда у Джерри родилась, наконец, его долгожданная внучка,
и вся семья  его  собралась в  их бывшем семейном  доме, чтобы  отметить это
замечательное событие, он вдруг понял, как он устал и измучился за последние
месяцы, и как по-настоящему близки ему родные люди, окружающие его, то ли он
увидел в глазах  своей бывшей жены  ту же радость,  которую испытывал сам, и
расчувствовался, и  в  благодарность  за  все годы,  худо-плохо  проведенные
вместе, и за то, что, узнав о его сердечном приступе, она примчалась к  нему
в больницу, он обнял ее и увидел слезы в ее  глазах.... Как  бы там ни было,
но вскоре Марина получила от Джерри  письмо, полное сожалений и раскаяния, с
признанием, что  он  фактически восстановил свой  прежний  брак,  и что  ему
остается только надеяться, что Марина его когда-нибудь поймет и простит.
     Марина  боролась  за свое счастье до  последнего. Она  написала  Джерри
несколько  писем, в которых  пыталась  вызвать в  его  памяти все  детали их
прекрасной любви.  Она купила и  послала  подарки  всей его  семье,  и  даже
новорожденной  внучке, а для  Джерри заказала картину моста,  на котором они
целовались. В  письмах  она  говорила Джерри,  что  впереди у  них  -  новая
счастливая  жизнь,  а прошлое  отжило свой век, но  все было  тщетно. Джерри
оплатил ее отдых в Сочи, и больше Марина о нем не слышала.
     Наверное, он интуитивно почувствовал, что если  у мужчины и нет другого
выбора, как быть краеугольным камнем в мирозданье  более сильной женщины, то
в  его  годы  тяжело уже вписываться в  новую систему  координат,  параметры
которой  к тому же  непредсказуемы. Возможно,  он  с  грустью  и  сожалением
вспоминал Тамару, покинутую им в аэропорту с ее одинокой розой, и думал, что
где-то на свете все-таки бродят  и слабые женщины, надеющиеся прислониться к
более сильному мужчине,  но агрессивные носительницы собственных  мирозданий
вечно оттесняют их в сторону.
     Марина еще какое-то время надеялась, что Джерри прилетит к ней  в Сочи,
а, вернувшись из Сочи, еще  долго ждала его звонка. Джерри удовлетворял всем
ее требованиям к оптимальному браку, и она уже привязалась к нему, но больше
всего ей было жалко всех написанных ею замечательных писем, потому что разве
не собственные эмоции мы более всего ценим в любви?
     И все же, как человек, не сдающийся даже самым тяжелым обстоятельствам,
она продолжила свой  поиск. Она написала еще большое количество  писем,  она
встретилась со многими мужчинами, которые либо не удовлетворяли ее понятию о
достойном претенденте, либо  сами  считали  ее  чересчур подавляющей особой.
Один  из  них позже  жаловался, что  Марина  водила  его в музее за  руку от
картины  к картине, не давая даже задерживаться  у тех,  которые  не считала
достойными внимания сама.
     -- Но  я же не могу измениться! - резонно возражала  Марина, узнавая от
меня  о подобных  претензиях.  - Это  значит лишь  то, что  я  должна  найти
человека, который примет меня такой, какая я есть.
     И она,  в конце концов, нашла такого человека. Он превышал все заданные
ею параметры, он был серьезен, вдумчив, богат - шепотом Марина говорила мне,
что он был почти миллионером, -- но он был на сорок лет ее старше. Все уже в
жизни познавший, скучающий, нуждающийся в  ком-нибудь, кто обеспечил  бы ему
всплески адреналина  в крови, он  снисходительно наблюдал за тем, как Марина
помещает его в  свою  жизненную систему координат и, забавляясь, исполнял те
функции,  которые  она в  ней  на  него возлагала. Он с  любопытством слушал
рассказы Марины о непостижимой российской жизни, он дарил ей не очень нужные
и очень дорогие вещи,  он возил ее  в далекие страны. И взвешивая все "за" и
"против", Марина  говорила мне, что, конечно, о любви здесь речь не идет, но
за  последний год она  написала  уже  столько  писем,  что  не может  больше
растрачивать сокровища души перед еще новыми и неизвестными ей людьми, и что
в реальной жизни всегда есть предел, на котором надо остановиться.
     -- И потом я уже слишком хорошо выучила язык, чтобы  дать ему  пропасть
вот так зря ,  -- приводила Марина последний довод, который являлся для нее,
как для человека, привыкшего все доводить до конца, решающим.
     Когда мы обеднеем

     Когда мы обеднеем, мы уже не съездим  в Турцию, но это будет  не так  и
важно, потому  что мы  там уже были. Когда  мы  обеднеем,  у нас  будет мало
одежды, но и сейчас нам  часто не купить самых необходимых вещей, потому что
некогда озаботиться. Когда мы обеднеем, у нас не будет денег, чтобы хватать,
не глядя, еду в ближайшем универсаме или втридорога обедать в кафе, но у нас
появится  время  ходить на рынок за дешевыми и свежими  продуктами. Когда мы
обеднеем, у нас, вообще, появится время: мы сможем  смотреть на закат, долго
болтать по телефону, читать книги не на бегу, в метро, а с чувством и толком
дома, на диване, или даже, может быть,  в  строгой тишине  читального  зала.
Когда  мы обеднеем,  мы не будем целыми днями колесить по  делам по  городу,
лавируя в потоках машин, стоять  в  пробках на жаре, дыша выхлопами огромных
грузовиков  слева и справа, мы сможем неторопливо  растить кабачки на старой
даче,  слушать пение птиц, ходить вечерами  купаться, вдыхая  запахи  трав и
цветов   у  реки,   узнавая  о   ее  приближении  по  детской   восторженной
многоголосице и плеску воды на песчаном пляже.
     Когда мы обеднеем, у нас появится время и для забытых теперь друзей, мы
будем, как прежде, встречаться, пить пиво, дешевое вино или, на худой конец,
чай, разговаривать обо всем на свете, и  в наших глазах будет, как и раньше,
если  и не огонь неосознанных мечтаний и надежд, то теплый огонек любви друг
к другу.
     Когда  мы обеднеем, мы сможем посвятить  свою  жизнь  внукам,  сидеть с
ними,  кормить их,  читать им вслух хорошие книги, дать  им  все то, что  мы
недодали детям, потому, наверное, и захваченным Интернетом и МТV.
     Когда  мы обеднеем,  наш дом  снова заполнится  дешевыми,  но памятными
вещами,  каждая  из  которых,  как  вещи  наших  бабушек,  будет  ценна   не
стоимостью,  а воспоминаниями  об  обстоятельствах,  при  которых  она к нам
попала,   и  наше   жилище  вновь  обретет  индивидуальность,   уничтоженную
казенностью евроремонта.
     Когда мы обеднеем, это будет, наверное,  не так и страшно, как казалось
нам в  начале нашей безостановочной  гонки, наше  поражение в  ней будет для
нас, возможно,  милее победы, и продолжая  свою борьбу, мы скажем друг другу
уже без  страха, а с улыбкой, будто  мечтая о чем-то скорее  несбыточном, но
желанном: "Когда мы обеднеем. . ."


     Заколдованное королевство

     Это королевство было малонаселенное, в  нем жили только  королева  и ее
единственный подданный,  он  же  рыцарь,  паж  и  трубадур.  Королеву  звали
Абигайль, ее подданного звали Ховард, а я была единственный зритель, вернее,
слушатель, перед которым паж королевы разворачивал хронику своего служения.
     Он почему-то выбрал меня, чтобы поведать историю своей жизни, а, скорей
всего, я подвернулась в  Интернете  случайно,  а ему было проще поделиться с
совершенно незнакомым человеком. Он так  стремительно раздернул передо  мною
занавес над сценой своей жизни, он расцветил  свое королевство такими яркими
красками,  что я невольно остановилась, заслушалась, и сама не заметила, как
хроника королевства меня захватила.
     Ховард  познакомился  с  Абигайль  у бассейна в жилом  комплексе  штата
Айова, где он сидел и читал рассекреченные Пентагоном технические материалы,
а  Абигайль  была  гостьей  на  вечеринке  у  бассейна.  Абигайль была самой
красивой девушкой  на  вечеринке,  веселясь, она кинула лосьон  от солнца  в
зачитавшегося студента, требуя втереть этот лосьон ей в спину. Успев поймать
бутылочку, Ховард увидел Абигайль, подошел к ней, осторожно втер лосьон в ее
нежную  кожу, назначил ей свидание, и  уже  на  первом свидании, сам от себя
того  не ожидая,  спросил ее,  согласится ли  она стать  его  женою,  а  она
ответила:  "Да,  но  мы  поговорим  об  этом после", и  с  тех  пор  они  не
разлучались, хотя  поженились только через полтора года и никогда  больше не
вспоминали ни этот его вопрос, ни этот ее ответ.
     Через  тридцать лет их королевство  по-прежнему  существовало,  пережив
период подъема, когда Ховард учился в одном из лучших университетов Америки,
а потом  они с  Абигайль переезжали из штата в штат.  Королевство пережило и
период  расцвета,  когда,   осев,  наконец,   в   Калифорнии,  они  основали
собственную  консультационную  фирму,  и  Ховард  принимал  участие  в  ряде
блестящих электронных проектов. Хроники Ховарда, которые  он присылал  мне в
Россию,  относились к  периоду зрелости  и  стабильности,  в  который к тому
времени вступило королевство, они относились к поре  подведения итогов, они,
собственно, и были итогом яркой и счастливой жизни  Ховарда  и Абигайль в их
яркой и счастливой стране.
     Свое первое письмо Ховард написал в  весенний полдень, придя в офис  из
сада, где он срезал пасхальный букет для Абигайль, усевшись за компьютером с
бокалом пива,  жмурясь  от  бьющих в  окно  солнечных  лучей.  Первое письмо
Ховарда  было  гимном  Абигайль:  она  была  красавицей  из рода  знаменитых
алмазных   магнатов,  и   в  ресторанах  Нью-Йорка  ее  узнавали   известные
бродвейские  актрисы. Абигайль и сама была похожа  на кинозвезду: выходя  из
отеля в Лос-Анджелесе во время очередных Голливудских празднований, Абигайль
наталкивалась  на толпу, бросающуюся  к ней  с криком "Вот она!"  и, не имея
понятия, за кого они ее принимают, Абигайль невозмутимо раздавала автографы.
Королевство Ховарда  сделалось  абсолютной монархией не сразу:  поначалу  он
лишь  с любопытством наблюдал за стройной и дерзкой девушкой, летающей по их
первому  семейному дому,  отдающей  ему  приказания  и негодующей,  если  он
недостаточно старательно  их  исполнял, употребляющей при этом такие  слова,
что и матросы, случись  они  поблизости, в смущении заткнули  бы уши.  Позже
Ховард  оценил ясный  и  быстрый ум Абигайль, великолепную  память,  деловую
хватку,   бесстрашную   решительность.  Еще  позже,   когда  Абигайль  стала
настоящим, хоть и  неофициальным боссом их фирмы, когда она  стала управлять
ее стратегией,  оставив Ховарду  то, в чем он  был по-настоящему талантлив -
электронный дизайн,  и дела фирмы пошли в гору, Ховард окончательно уверовал
в  блистательные способности Абигайль и признал ее первенство как в бизнесе,
так и в других сферах жизни.
     Жизнь королевства  в  период  его  расцвета  была ярка  и разнообразна.
Ховард и Абигайль много путешествовали: два раза в год,  весной и осенью они
летали  в Европу:  Абигайль скучала по городам, утонченной культуре  Старого
Света. Они бродили по заснеженной Вене, где Абигайль принимали за русскую по
ее искрящимся мехам и румянцу на  раскрасневшихся от радостного  возбуждения
щеках, они колесили на машине по горным дорогам Греции, они сидели у моря, и
Ховард  читал для Абигайль  вслух  Соммерсета Моэма, а  дочитав  до  фразы о
путешествующих американских парах, читающих вслух друг другу на берегу моря,
принимался  громко  хохотать, и Абигайль тоже улыбалась, и тогда они ощущали
себя единой  сплоченной командой,  прибывшей с победительного  в своем  юном
варварстве  континента на  континент, гордящийся  прошлым и традициями, и им
казалось, что сами они впитали как молодость и напор Америки, так и культуру
и изысканность Старого Света.
     В хрониках  королевства Ховарда редко  встречались посторонние  люди: у
Абигайль, как у настоящей королевы, не было друзей, Ховард также был слишком
поглощен своим служением, чтобы тратить душевные силы на посторонних. Ховард
и Абигайль часто  посещали известный в  Силиконовой долине  профессиональный
инженерный клуб, членами которого они были и где можно было завести полезные
для их фирмы контакты; иногда они сближались с той или иной принадлежащей  к
тому же, что и они, кругу парой, часто вместе  ужинали, совершали совместные
набеги в рестораны Беверли Хиллз, потом незаметно друг от друга  отдалялись.
В этом клубе Ховард часто играл перед публикой на рояле: он  любил музыку, у
него был абсолютный слух, в детстве он мечтал брать уроки, но родителям было
не  под силу  учить музыке обоих  сыновей, они решили учить  только младшего
брата  Ховарда,  который  собирался стать профессиональным  музыкантом, но в
последний момент  брат передумал и решил стать футбольным тренером, а Ховард
все  же  выучился музыке  самостоятельно,  его любимая  вещь  была  рапсодия
Гершвина в стиле блюз, а иногда он просто импровизировал, и  несмотря на его
веселый и легкий характер, звуки, которые клавиши издавали под его пальцами,
были заунывны и грустны.
     Возможно,  играя,  он  вспоминал  отца, которого увидел  недавно  через
двадцать  лет  после  расставания.  Отец  жил   в   католическом  госпитале,
прикованный  к  инвалидному креслу,  ему предстояла  серьезная  операция,  и
Ховард  приехал  его  повидать.  Отец  целыми  днями сидел  в  своей  палате
неподвижно, перебирая четки, ничего не  читал и  даже  не смотрел телевизор,
его лицо просияло, когда он  увидел  Ховарда, и Ховард был потрясен,  увидев
отца через столько лет, но справился с собой, улыбнулся, и через час они уже
ощущали  себя  друг  с другом  так, как будто расстались  только  вчера, они
вспоминали старые  ирландские шутки,  придумывали новые,  о которых Абигайль
говорила потом, что  они не смешные: о человеке, едущем в лифте и неожиданно
заявляющем  тем, кто  едет с ним,  что  на нем  чистое белье, и сами до слез
хохотали над этими не очень смешными шутками, и перед самой операцией Ховард
обнял отца и сказал ему,  что он его  любит.  Операция  прошла  успешно,  и,
обещая отцу писать, Ховард уехал домой, а отца вскоре перевезли в  госпиталь
другого города в Техасе, где жил брат Ховарда, футбольный тренер,  с женой и
четырьмя  детьми, и брат писал Ховарду, что отец все также сидит в  кресле и
перебирает четки, и, вспоминая свое обещание писать  и давний рассказ матери
о том, как отец каждый день проверял пустой почтовый ящик, когда он, Ховард,
шестнадцатилетним  навсегда  уехал  из  дома,  Ховард  много  раз  собирался
написать  отцу, но всякий раз письмо не  шло  дальше первой строчки: то, что
ему хотелось  сказать отцу, невозможно было выразить словами, которыми пишут
письма, и  всякий раз он откладывал письмо  на завтра, пока  не понял,  что,
скорее всего, не напишет этого письма никогда.
     Если бы он все же написал его, он, возможно,  сказал бы  отцу,  что  их
счастье с Абигайль не было  полным: у них не было детей, несмотря на то, что
вскоре после  свадьбы, под  Рождество, они придумали четыре  имени для своих
будущих  четверых  детей, и спрятали бумажки  под  высокой орегонской елкой.
Такая большая елка бывала у них с  тех пор  на  каждое Рождество,  и они еще
долго мечтали  о том,  как  их  дети  будут  когда-нибудь  выбегать  в  ярко
освещенную комнату  и искать под такой же  елкой подарки, но время шло, одно
Рождество сменяло другое, а они были по-прежнему одни, и  понемногу привыкая
к этому и принимая, как данность, они не ходили  к  врачам и не дознавались,
кто их  них  был причиной их  общего несчастья,  они просто приняли его, как
общую судьбу.
     Оглядываясь  на прожитые  годы,  вспоминая главное из  сделанного  им в
области электроники, Ховард утверждал, что мерилом полезности жизни человека
служит  его  материальное  благосостояние,  он  и Абигайль были  яркой  тому
иллюстрацией  - финанс