что очень опасно и для нее.
     --  Они не привычны к нашим ужасам, -- ответила она, смущенно улыбаясь,
когда я ей об этом сказала. - Разве можно равнять их и нас?
     Та же женщина, объясняя, что она сама ищет на Западе, сказала мне: "Они
преуспевают материально, но многие из них так одиноки  и несчастны. Им нужна
простая  человеческая теплота.  Их жизнь слишком рациональна,  они ищут  эту
теплоту здесь, они  надеются, что  мы  сможем  им ее  подарить.  И  мы  бы с
радостью это сделали, если бы только получили такую возможность".
     Говорят, что любовь России к Западу не разделена. Может, на самом деле,
это не так, и западные люди также смотрят на Россию, пытаясь понять, как это
еще возможно бескорыстное дарение душевной  теплоты? Может, поэтому западные
мужчины и пытаются принести частицу России и в свою жизнь?
     Так  мы  и смотрим  друг на  друга:  Россия, вечно несчастная, отчаянно
стремящаяся  разгадать   загадку   западного   равнодушия,   рационализма  и
преуспеяния.  И  Запад,  пытающийся  понять загадку  русской души,  все  еще
способной на абсолютную преданность и любовь.
     Но   совсем  юная  девушка,  студентка  факультета  Public   Relations,
представительница совсем нового поколения, однажды зашла в мое агентство,  и
когда я попросила  ее привести  ко  мне и  своих  подруг, поскольку  все они
прекрасно знают  английский, сказала,  что  большинство ее  подруг  не хотят
выходить замуж за границу, потому что они уже были  во многих странах,  и не
имеют  иллюзий.  Она  добавила, что, девушки с  таким  хорошим  образованием
вообще не хотят выходить  замуж  так  рано,  потому что прежде они стремятся
стать независимыми и сделать успешную карьеру.
     И я  немедленно вспомнила западных женщин, о который мне рассказывали и
которых с такой горечью обличали мои  иностранные клиенты, ищущие невест  на
Востоке.


     Молодость и красота

     -- Молодость  и красота -- вот что самое главное! -- убежденно  говорит
она, заходя ко мне за  письмом от американского клиента, полученным  для нее
по электронной почте.
     Она обычно долго  у меня  сидит.  Она говорит,  что  разговоры со  мной
успокаивают  ее,  хотя  я не  могу понять, почему, так как наши мнения редко
совпадают.  Однако  она часто спрашивает, что  я думаю о письмах, присланных
ей, что посоветую  ответить, долго рассказывает о юном студенте, в  которого
влюблена. Честно  говоря, меня утомляют  ее визиты,  но я не решаюсь на  это
намекнуть -- я помню, она как-то сказала, что у нее нет больше никого, с кем
можно поделиться.
     Она  очень  красива,  довольно  молода,  кажется, ей  тридцать  два  --
тридцать три,  (так  написано  в  ее  анкете), она получает много  писем  от
мужчин. Она выбирает  очень тщательно, ей не нравятся пожилые мужчины, более
молодые ей  часто  тоже  не  нравятся. Она  находит в  них  какие-то скрытые
недостатки, которых я не вижу, и я иногда думаю, что если бы все эти мужчины
слышали, что  она о них говорит, они  могли  бы  обидеться.  Я  бы предпочла
общаться с ней более формально, но уже смирилась с ее визитами, как с чем-то
неизбежным.
     --  Самое  главное -- как можно дольше  оставаться  молодой, -- говорит
она. -- Делать массаж и гимнастику, ходить к косметологу, следить за лицом и
быть любимой!
     -- Когда вы выйдете замуж и  заведете  детей, у вас не будет для  всего
этого времени, -- отвечаю я.
     -- Замужество  должно быть такое, что будет, -- отвечает  она. -- Зачем
выходить замуж, чтобы через пять лет превратиться в старуху?
     -- Не в  старуху, конечно, но сами знаете, какая у нас  здесь  семейная
жизнь. . .
     -- Я не останусь здесь, -- говорит она.
     -- Там жизнь тоже не малина, -- говорю я.
     --  Я найду  такого  человека, который  обеспечит  мне  соответствующий
уровень, -- отвечает она.
     Она разведена.  Ее бывший муж  не  смог  обеспечить ей  соответствующий
уровень. Однако она  по-прежнему  живет за его счет, так как он  по-прежнему
проводит часть жизни с нею.
     Она влюблена в  мальчика  -  студента.  Она  говорит, что этот  мальчик
помогает ей держаться. Мне кажется, она понимает это буквально:  как будто в
детской игре она вместе с  другими людьми  сидит на вращающемся барабане,  и
хоть то  один,  то другой сосед  слетает  на крутом  вираже,  она цепляется,
карабкается, и все-таки держится.
     -- Мир принадлежит молодым, не так ли? -- спрашивает она.
     --  Мир никому не  принадлежит, -- отвечаю я.  --  Молодые постареют  и
умрут, а мир останется.
     -- Зачем тогда жить?
     -- Делать что-то, оставить что-то за собою, -- подумав, отвечаю я.
     -- Какая в этом польза? -- спрашивает она.
     --  Интересно,  --  говорю  я.  --  А когда  мы станем  старыми, что-то
останется от нашего прошлого.
     -- Когда мы станем старыми, будет  уже все  равно, -- уверенно  говорит
она.  -- Что такое прошлое? Где оно?  Его можно потрогать? Нет?  Потому я  и
говорю, что нет в этом никакой пользы. Только одно важно -- как можно дольше
оставаться молодой именно сейчас!
     Иногда она спрашивает меня с любопытством:
     -- Вы сами-то не думали о таких вещах во время вашей молодости?
     -- У меня не было времени, -- отвечаю я. -- Я рано вышла замуж и всегда
занималась  тем,  что  меня увлекало, потом родился  мой ребенок, и были его
простуды,  расписания,  школа  и  уроки  музыки  и  французского.  Потом  --
множество  разных бизнесов. Сейчас у меня есть время  посмотреться в зеркало
только с  утра. Я  не была  в косметическом салоне уже... да я даже не помню
сколько.
     -- Вы думаете, это хорошо?
     -- Я  об  этом  не  думаю,  -- улыбаюсь я,  и  она  смотрит  на меня  с
сожалением.
     Однажды она приходит  ко мне  очень  грустная.  Я  даю  ей письмо,  она
смотрит на фотографию  написавшего ей человека внимательнее, чем обычно и  в
этот раз не говорит о нем ничего обидного.
     -- Может быть, этот не так уж и плох? -- говорит она наконец.
     -- Почему он должен быть плох? -- удивляюсь я.
     -- Может, и плох, кто его знает, но  сегодня  я поняла,  что у меня нет
больше времени, -- говорит она,  показывая мне популярную рекламную газету с
рубрикой знакомств.
     --  Посмотрите, --  говорит она, -- все агентства  приглашают женщин до
сорока. Сорок -- предел. После сорока -- ничего нет!
     -- Вам-то  что беспокоиться? -- удивляюсь я. -- У  вас есть еще  время.
Сколько вам? Тридцать два? Тридцать три?
     -- Сорок, -- безнадежно говорит она, глядя вниз.
     -- Сколько? -- не сразу понимаю я.
     -- Сорок, -- отчаянно повторяет она и бросает на меня быстрый взгляд. В
этом  взгляде  и сожаление, что она призналась, и страх,  что  это может  ей
как-то  повредить,  и, самое главное,  другой страх, который  она  не  может
выдержать, не разделив хоть с кем-то.
     Я смотрю на нее с изумлением: она выглядит такой молодой.
     -- Вам никогда не дашь сорок, -- говорю я.
     --  Тем не  менее, -- вздыхает она, и  я  не знаю, что  еще  сказать. Я
пытаюсь осознать, что  она почти моих лет, и чувствую себя очень глупо из-за
всех данных ей мною советов.
     После ее  ухода  я  не  исправляю  дату ее рождения в  анкете.  В конце
концов,  я никогда  не спрашиваю  у клиенток  паспорт, и могла бы  ничего не
знать, если бы она сама мне не сказала.
     Но мужчины как будто чувствуют что-то, и она не получает больше писем.
     Мой друг

     Каждый  раз,  приезжая  в  Санкт-Петербург,  он  просил  меня  быть его
переводчиком. Я приходила  в одно и  то  же кафе,  встречала его и его новую
девушку, мы все садились за стол.  Я заказывала традиционный чай с пирожным,
пирожное  было чаще  невкусное,  но  я, все  равно,  не  успевала есть  его,
переводя.
     Девушки, с которыми он встречался, были красивыми и не  очень, они были
легкомысленны,  серьезны, интеллигентны и вульгарны.  Не только слова, но  и
интонации, которыми он пользовался, говоря с ними, каждый раз были одни и те
же.  Работа моя была  нетрудной: я  переводила  знакомые слова  на  русский,
смотрела на людей вокруг, слушала пианиста и знала, когда мой друг спросит о
планах  девушки на  будущее,  когда кокетливо улыбнется,  когда поблагодарит
девушку  за встречу и пообещает ей  позвонить.  Вернувшись в  Хельсинки,  он
звонил мне, чтобы поделиться. У него не было друзей, телефонные разговоры со
мною заменяли ему  личное общение, говоря, он  не жалел  денег на телефонные
счета. Он ставил  там перед собою бутылку девяностоградусной финской  водки,
пил рюмку за рюмкой и говорил. Я же обычно перемещалась по кухне, сгибая шею
чуть  не к самому  плечу,  чтобы держать трубку у уха, одновременно готовила
ужин, мыла посуду.  В  конце  концов,  приготовив ужин, я хотела и никак  не
могла  закончить этот  долгий  разговор,  в  то время как моя голодная семья
ходила кругами, бросая на меня выразительные взгляды.
     В молодости он был пилотом  Finnair, он  летал по всему миру, он  любил
новые страны, новых людей, любил  приключения. Он  знал много женщин. Выпив,
он не стеснялся рассказывать мне  такие вещи, о которых не говорят приличные
люди, я удивлялась, почему я должна все это  выслушивать.  Но я не могла его
остановить,  потому  что  он всегда  жаловался,  что  ему  больше  не  с кем
поговорить.  Однажды я болела, сидела  в кровати с бронхитом, кашляла, держа
телефонную   трубку,  и   в  паузах  между  приступами  кашля   слушала  его
всхлипывания и страстные признания, как высоко он ценит нашу дружбу.
     Когда-то он был женат, но женитьба прошла для  него незаметно. Это было
время,  когда  он  перестал  летать  и  начал  собственный   бизнес,   время
зарабатывания денег, когда он даже ел с телефонной  трубкой у уха. Его  жена
делала  домашние  дела, смотрела  телевизор, ложилась спать,  а он продолжал
работать. Однажды она погрузила вещи в грузовик и уехала.
     Когда, наконец,  он смог  позволить себе  расслабиться,  он понял,  что
снова  свободен, а еще  он заметил, что в  газетах  много брачных объявлений
женщин из Восточной Европы, ищущих свою судьбу на Западе. К тому времени ему
было уже сорок пять, он много пил, выпив, звонил мне и делился мечтой о том,
как он женится на  ласковой русской женщине, заведет  с нею  шестерых детей,
купит маленький самолет и, выйдя на пенсию, будет развлекать детей полетами.
     Он был  первым человеком с Запада, которого я узнала лично. Многие вещи
звучали по-английски  по-другому,  чем  я бы их  восприняла  на своем родном
языке. Сначала я  искренно верила каждому его слову  об одиночестве и поиске
спутницы жизни. Позже, когда  количество девушек, которым  я переводила, все
увеличивалось,  и  не  было видно  конца, я начала  казаться  себе наивной и
глупой. В это время я уже перестала принимать всерьез его пьяные декларации,
и  хоть  я  не  была  достаточно  решительна,  чтобы совсем  прекратить  эти
разговоры,  я  раздражалась всякий раз, когда мне приходилось  его  слушать,
потому что считала, что у меня самой более серьезные проблемы, о  которых он
никогда не спрашивал.
     Однажды он  рассказал мне  о  новой девушке  из  маленького карельского
городка,  которую  он  пригласил  к  себе.  Он  также  рассказал  о красивой
рок-певице  из Эстонии  и  попросил  меня  помочь  организовать  ей визу.  Я
сказала,  что с моей  точки зрения,  приглашать к  себе  девушек  по очереди
нехорошо, поэтому я ничего не  буду  организовывать. После паузы он заметил,
что это  не мое  дело.  Я согласилась,  но  добавила,  что тогда  нет причин
беспокоить меня, названивая  каждый день. Он бросил  трубку, я подумала, что
теперь, наконец, не буду терять время  на его звонки, но через две недели он
снова позвонил и смущенно и серьезно сказал, что две недели кажутся  ему уже
вполне достаточным сроком, и я была рада его слышать, потому что не люблю ни
с кем ссориться.
     Он  ни  о  чем  меня  больше не спрашивал,  но  продолжал  делиться. Он
рассказывал о своих ночных  поездках в Карелию по диким и опасным карельским
дорогам, по которым ездил  совсем один, окруженный ночным  пространством. Он
рассказывал о своих  встречах  с рок-певицей  в  Таллинне,  говорил, что эта
девушка всегда просит у него денег, что она так красива, что он дает ей все,
что  она просит.  Я  удивлялась,  что же,  на  самом  деле,  заставляет  его
странствовать  по  темным  карельским  лесам  или   плавать  на   пароме   к
подозрительной красавице,  или тратить сотни долларов на  телефонные звонки,
часами  об  этом  рассказывая.  Я  не  удивилась, когда  он сказал  мне, что
карельская  девушка беременна, но так как  у  нее очень трудный характер, он
решил,  что  они не  подходят друг  другу,  и  дал  ей денег  на  устранение
проблемы.  Я удивилась, когда  он позвонил снова и сказал, что беспокоится о
ней и хочет поехать в Карелию, чтобы ее проведать.
     И с  тех  пор  я слышала лишь о карельской девушке,  о проблемах  с  ее
здоровьем, что после аборта  у нее уже не будет других детей, кроме дочки от
первого брака. Я думала, что теперь он ее, конечно, бросит, но, напротив, он
взял  ее  с  собой  в отпуск на  Кипр,  а после  отпуска  снова звонил мне и
жаловался,  какой  у  нее ужасный характер, что они постоянно  ругались, она
возмущалась, что он так много пил, и однажды он  чуть не выбросил ее паспорт
в окно, а она плакала, и примирились они лишь в баре.
     Потом  опять пришло время ночных поездок  в  Карелию, и маленькая дочка
карельской девушки  так привыкла к жизни в машине,  что  предпочитала  спать
скорее  в ней, чем в собственной кровати. Однажды он позвонил мне и сообщил,
что  женится. И  не успела я еще как следует переварить эту  новость, как он
снова  позвонил,  совершенно  пьяный,  плача,   признался,   что  они  снова
поругались,  что он ударил ее,  а она  с  криком  выбежала на улицу, вызвала
полицию и уехала на полицейской машине.
     И  у меня началась  трудная неделя, потому что  почти каждый  вечер  он
звонил, плакал и жаловался,  что она вернулась в Россию и потребовала у него
развода. Он говорил также, что написал уже письма и другим русским женщинам,
и  что  его жена,  конечно же,  агент ФСБ,  так  как  он обнаружил,  что она
просматривала на его столе важные бумаги.
     Я   посоветовала  поменьше  пить  и  посетить   некоторых   врачей.   Я
постеснялась  упоминать психиатра,  а  его жена  не  стеснялась.  Когда,  он
приехал  в  дом  ее  родителей, прося прощения,  она заставила  его пойти  к
психиатрам, один из которых объявил его шизофреником, а другой сказал, что у
него просто трудный характер, с которым она должна примириться.
     И он снова звонил мне и смеялся: "Меня признали шизофреником в России!"
Но жена его вернулась, они снова  поселились вместе, она давала ему таблетки
от пьянства,  и он  звонил мне, уже вполне трезвый,  говоря, что  все  в его
жизни гораздо лучше, чем просто о-кей.
     И, наконец, они все приехали к нам в Санкт-Петербург  - он, его  жена и
ее дочка. Их визит прошел в суете, и хоть эта суета была не похожа на полеты
на самолете с  полудюжиной детей, но,  как  в любой другой семье с маленьким
ребенком, девочка  капризничала, не хотела есть и успокоилась, лишь заснув в
машине. Его жена была победительно-красива и гордилась своей красотой, он же
немедленно обнаружил  на  столе бутылку водки  и принялся за  нее,  как  и в
старые времена. Они уехали, пригласив нас в гости.
     Сейчас он звонит мне гораздо реже.  Его  семейная  жизнь  протекает без
особенных проблем,  и мое время, наконец, в  сохранности, потому что  наши с
ним разговоры теперь коротки: его проблемы остались в прошлом, а мои никогда
не были предметом обсуждения.

     Наши души не приемлют реальности

     Иностранный пьяница живет в согласии с  реальностью. Он ни в коей  мере
не отделяет себя от текущего существования и, напившись в уик-энд, исследует
именно житейские аспекты: поясняет, сколько раз и какого качества имел он на
неделе секс, посредством  чего развивается  его бизнес, а если  его спросят,
зачем  он  напился, он  со  всей определенностью ответит,  что  нуждается  в
релаксации, чтобы хорошо работать последующую неделю.
     Российский  пьяница, напившись, норовит, распростившись  с реальностью,
улететь так далеко, чтобы напрочь о ней забыть.
     Вот  он стоит у  меня на  пороге -  еще трезвый,  но уже  с  приятелем.
Приятеля он таскает за собой для того,  чтобы было с кем,  одному - да разве
это дело напиваться одному, ему нужна компания, общество, в котором он будет
поэтапно расставаться с текущим. Глазки его блестят, вся  коренастая фигурка
- одно сплошное ожидание, не хватает - смешно сказать, тридцати рублей.
     - Дай три! - выставляет он для наглядности три пальца.
     Его интонация и просительная - он ясно дает понять, что эти три десятки
крайне  ему необходимы - и где-то пренебрежительная - ну,  в самом деле, что
такое  три десятки! Он весь - покорность и зависимость,  весь - нетерпенье и
изумленье, что такой пустяк тормозит его стремительный уход, улет - куда, он
и сам не знает, он только знает, откуда и зачем.
     Не  в  реальности  ли  все  дело  -  целлофаново-нарядной,  устроенной,
налаженной  у  иностранного пьяницы,  и нелепой,  изнурительной,  от которой
впору нестись без оглядки - у нас?
     Вот он  сидит  в  один  из моментов  согласия  с действительностью,  не
предпринимая поползновений никуда лететь - совсем еще недавно долетался так,
что лишили  квартальной премии. Он сидит,  смотрит  в окно, рассказывает про
дачу, что посадил, сколько картошки вывез осенью, сколько оставил на продажу
до  весны, чтобы оправдать бензин. Он  говорит обстоятельно, толково.  Ясно,
что  жизнь  нелегка  - одних  рюкзаков перетаскал с  дачи  столько, что ноги
теперь колесом, но к этой жизни он привык, он  говорит о ней без отвращения,
прозаически  бубнит о  выгодности посадки тех  или иных садовых  культур,  о
ценах, сокрушенно  считает, какую  хорошую из-за пьянства потерял  премию. И
вдруг неожиданно оборачивается, подмигнув, доверительно шепчет: "Да, плевать
-  оно того стоит!" И лицо у него при этом делается такое  преобразившееся и
одухотворенное, что не захочешь, а поверишь, что, и правда, стоит.
     Но как же оно выглядит со стороны, когда, вымозжив-таки тридцать рублей
и этим  явно не ограничившийся,  он снова появляется  в дверях  все с тем же
злополучным приятелем.  Приятель  - о нем  даже не хочется говорить -  сразу
хватается за чужую гитару, дерет струны и слезливо приговаривает, что Бог не
дал ему таланта, струны, однако, дерет яростнее,  пока  я силой  не  отбираю
инструмент.  Тогда приятель  всхлипывает  и пытается смахнуть  синтетическим
рукавом выкатившуюся из погасших глаз слезу.
     Наш  герой  ведет  себя  иначе. Если улетать можно было  совместно, то,
улетев,  он путешествует где-то уже один,  никого в свои  выси не приглашая.
Его  осоловевшие очи  блуждают  отстраненно,  он  иногда  бросает изумленные
взгляды на приятеля, на меня, не понимая, кто мы  и зачем. Я пытаюсь внушить
визитерам, что где-то их ждут родственники и дела. Нескоро поняв, он смотрит
на  меня с жалостливым презрением, встает, пытаясь сохранить и равновесие, и
внутреннюю  цельность,  и,  не  глядя больше  и не прощаясь,  успев, правда,
загрести за шкирку приятеля, пару  раз натыкается на углы и исчезает из поля
зрения.
     -  Ты  выпиваешь? - однажды  спрашивает  у меня знакомая дама, кандидат
наук, ныне лаборантка, имеющая доступ к  казенному спирту. Узнав, что - нет,
интересуется: "Почему?"
     - Ну, не испытываю  потребности, - оправдываюсь я, и под ее насмешливым
взглядом прибавляю: "Да ведь и спиться можно..."
     - Ерунда, -  со  знанием дела  отрезает  дама.  -  Наши сотрудницы  все
прекрасно  держатся. Глупости,  конечно,  ужасные болтают  при  этом,  кто в
молодости был какой персик, но, в общем, у нас бывает очень хорошо...
     И  на  лице  у   нее  появляется  выражение  той  же  мечтательности  и
нездешности, ч