о
еще не получила пропуска...
     - Вот беда! - восклицают собеседники.
     - ...но, - продолжает Эдор, - что мне остается  только  одно:  пойти  к
мэру Мон-Сент-Элуа (он  выхлопочет  мне  разрешение  у  военных  властей)  и
приехать самому в два счета к ней в Вилье.
     - Это надо было сделать в первый день, а не на шестой!
     - Ясно! Но я боялся с ней разминуться и прозевать ее; с первого же  дня
я все ждал ее, все надеялся, что вот-вот увижу ее в открытой двери... Ну,  я
и сделал, как она мне написала.
     - А в конце концов ты ее видел?
     - Всего один день, или, вернее, одну ночь.
     - Этого достаточно! - весело восклицает Ламюз.
     - Еще бы! - подзадоривает Паради. - За одну  ночь  такой  молодец,  как
ты, натворит делов! Из-за него и жене придется потом поработать!
     - То-то у него такой усталый вид! Погляди! Вот уж погулял! Босяк!  А-а,
скотина!
     Под градом сальных шуток бледный Эдор мрачно качает головой.
     - Ну, ребята, заткните глотки на пять минут!
     - Расскажи-ка!
     - Это не басня! - сказал Эдор.
     - Так ты, говоришь, скучал со своими стариками?
     - Ну да! Как они ни старались заменить мне  Мариетту,  как  ни  угощали
вкусной домашней ветчиной и водкой, настоянной на сливе, как ни  чинили  мое
белье, как ни баловали... (Я даже заметил, что  при  мне  они  старались  не
ругаться между собой.) Но, понимаешь, все это не то: я только поглядывал  на
дверь и ждал: вдруг она откроется и войдет Мариетта.  Так  вот,  я  пошел  к
мэру и отправился в путь вчера  в  два  часа  дня,  вернее,  в  четырнадцать
часов: ведь я считал часы с  полночи!  Значит,  мне  оставалась  от  отпуска
всего-навсего одна ночь!  Подъезжал  я  в  сумерках  в  поезде  узкоколейки,
смотрел в окно и почти не узнавал родных мест. Иногда я чувствовал, что  они
появляются и как будто говорят со мной. Потом замолкают. Наконец приехал,  и
вот надо еще идти пешком до последней станции.
     Никогда еще не было такой погоды: уже шесть дней лил дождь, шесть  дней
небо мыло и перемывало землю. Земля размякла  и  расползлась;  везде  ямы  и
рытвины.
     - Да и здесь тоже. Дождь перестал только сегодня утром.
     - Нечего сказать, мне  повезло.  Везде  бежали  все  новые  ручьи;  они
смывали межи, как строки на бумаге; целые холмы текли сверху  донизу.  Ветер
вдруг поднимал целые тучи дождя; они неслись галопом, хлестали по ногам,  по
шее, по морде.
     Все равно! Когда я пешедралом добрался до  станции,  ничто  в  мире  не
заставило б меня вернуться назад, даже если сам черт  стал  бы  корчить  мне
рожи!
     Приехал я не один: были и другие отпускные, они ехали  не  в  Вилье,  а
дальше, но им приходилось идти через  наш  поселок.  Так  вот,  мы  пошли  в
деревню целой компанией... Нас было  пятеро,  пять  товарищей,  но  мы  друг
друга не знали. Я ничего не  узнавал:  наши  места  еще  больше  разворочены
бомбардировкой, чем эти, да еще дождь, да еще темень.
     Я уже сказал вам, что в нашем поселке всего четыре домика.  Они  далеко
друг от друга. Подходим мы к пригорку. Я не очень разбирался, где мы,  да  и
другие ребята тоже, хотя они немного знали наш поселок:  они  ведь  были  из
наших краев. Да и дождь лил как из ведра.
     Надо было идти быстрей. Мы  пустились  бежать.  Мы  прошли  мимо  фермы
Алле - это первый  дом  в  нашем  поселке;  смотрим:  вместо  него  какой-то
каменный призрак! Из воды торчат обломки стен: дом  потонул.  Другая  ферма,
немного подальше, - то же самое.
     Наш дом - третий. Он стоит  у  дороги,  на  самой  верхушке  ската.  Мы
принялись карабкаться вверх под дождем; он хлестал  нас,  слепил  (в  глазах
чувствуешь какой-то мокрый холод), и приходилось удирать врассыпную,  совсем
как от пулемета.  Вот  наконец  и  наш  дом!  Я  бегу  как  помешанный,  как
солдат-африканец на приступ. Там Мариетта!  Она  стоит  у  двери,  поднимает
руки за сеткой дождя,  такого  дождя,  что  она  не  может  выйти  и  стоит,
согнувшись, между косяками двери, как пресвятая дева в нише.  Я  бросаюсь  к
ней галопом и все-таки не забываю подать знак товарищам  идти  за  мной.  Мы
вваливаемся в дом. Мариетта смеется, а на глазах у  нее  слезы  от  радости;
она ждет,  когда  мы  останемся  одни,  чтобы  посмеяться  и  поплакать  как
следует. Я предложил ребятам отдохнуть. Они уселись, кто на стулья,  кто  на
стол.
     "Куда  вы  идете?"  -  спрашивает  Мариетта.  "В  Вовель".  -  "Господи
Иисусе! - говорит она. - Да вы туда не дойдете! Вы  не  сможете  пройти  эту
милю ночью, по размытым дорогам; да еще везде  болота.  И  не  пробуйте!"  -
"Ладно, значит, пойдем завтра. Только поищем, где  бы  переночевать".  -  "Я
пойду с вами, - говорю я, - до фермы "Повешенного".  Там  места  достаточно.
Чего-чего, а уж  места  хватит.  Вы  там  поспите,  а  на  рассвете  пойдете
дальше". - "Ладно! Махнем туда!"
     Эта ферма - последний дом в Вилье; она  стоит  наверху;  значит,  можно
было надеяться, что ее не затопило.
     Вот мы выходим. Ну и дорога! Мы промокли до нитки; вода проникает  даже
в сапоги через подметки и через суконные штаны; они  промокли  насквозь.  Не
доходя до этого "Повешенного", мы видим тень в  длинном  черном  плаще;  она
держит фонарь. Поднимает его; видим: на рукаве золотой галун; морда лютая.
     "Чего  вы  здесь  шляетесь?"  -  спрашивает;  подбоченился,   а   дождь
барабанит, словно град, по капюшону.
     "Это отпускные. Идут в Вовель. Сегодня вечером они не  могут  двинуться
дальше. Они хотят переночевать на ферме "Повешенного".
     "Что-о? Переночевать здесь? Да  вы  что,  обалдели?  Здесь  полицейский
пост.  Я  караульный  унтер-офицер;  на  ферме  содержатся   пленные   боши.
Убирайтесь-ка отсюда в два счета! Спокойной ночи!"
     Ну, мы поворачиваем оглобли и  начинаем  спускаться,  спотыкаемся,  как
пьяные, скользим, пыхтим, хлюпаем, увязаем в грязи. Кто-то  из  наших  ребят
под дождем и ветром кричит мне: "Мы проводим тебя до дому; крова у нас  нет,
зато есть время".
     "А где вы переночуете?" - "Найдем,  уж  не  беспокойся;  ведь  остается
только несколько часов". - "Найдем, найдем! Легко сказать, - говорю.  -  Ну,
пока зайдите на минутку ко мне". - "Что ж, на минутку можно".
     И мы гуськом возвращаемся к Мариетте, все пятеро; промокли до костей.
     И вот вертимся, топчемся в нашей комнатушке; это все, что есть в  нашем
доме, ведь у нас не дворец.
     "Виноват, мадам, - спрашивает один парень у Мариетты, - нет  ли  у  вас
подвала?"
     "Там полно воды, - отвечает Мариетта, - не видно  нижней  ступеньки,  а
всего-то их две".
     "Тьфу ты, черт! - говорит парень. - Ведь чердака тоже нет..."
     Через минутку он встает и говорит мне:
     "Спокойной ночи, старина! Мы пошли".
     "Как? Вы уходите в такую погоду, ребята?"
     "А ты что думал? Не станем же мы мешать тебе и твоей жене!"
     "Но как же, брат?.."
     "Никаких "но". Сейчас девять часов вечера,  а  ты  должен  убраться  до
зари. Значит, прощай, друг! Эй, ребята, пошли!"
     "Пошли, - отвечают ребята. - Спокойной ночи!"
     И вот они уже подходят к  двери,  открывают  ее.  Тут  мы  с  Мариеттой
переглянулись.  И  не  двинулись  с  места.  Потом  опять  переглянулись   и
бросились за ними. Я схватил  одного  за  полу  шинели,  она  -  другого  за
хлястик. Все на них вымокло, хоть выжимай!
     "Ни за что! Мы вас не отпустим! Этому не бывать! Нельзя..."
     "Но..."
     "Никаких "но", - отвечаю, а Мариетта запирает дверь.
     - Ну и как? - спрашивает Ламюз.
     - Ну, и ничего не было, - отвечает  Эдор.  -  Все  забились  по  углам,
зевали, просидели смирно всю ночь, словно в  доме  лежал  покойник.  Сначала
немного болтали. Время от времени кто-нибудь спрашивал: "Ну как?  Дождь  еще
льет?" - и выходил взглянуть, и возвращался: "Льет". Да и слышно  было,  что
льет. Один толстяк, усатый, как болгарин, боролся  со  сном  изо  всех  сил.
Иногда один или двое засыпали; но кто-нибудь всегда зевал  и  из  вежливости
приоткрывал один глаз и потягивался или усаживался поудобней.
     Мы с Мариеттой не спали. Мы глядели друг на друга, но мы глядели  и  на
других, а они глядели на нас. Вот и все.
     Утро встало; за окном посветлело.  Я  вышел  взглянуть,  какая  погода.
Дождь не переставал. В комнате бурые люди  ворочались  и  тяжело  дышали.  У
Мариетты глаза были красные: ведь она всю ночь глядела на меня.  Между  нами
сидел солдат; он дрожал от холода и набивал трубку.
     Вдруг кто-то стучит в окно. Я приоткрываю. Вижу:  человек  в  каске;  с
нее так и течет вода; его словно принес и втолкнул страшный ветер.
     "Эй, хозяйка, можно получить кофе?"
     "Сейчас, мосье, сейчас!" - кричит Мариетта.
     Она встает со стула, разминает ноги. Она ничего не говорит, глядится  в
наш  осколок  зеркала,  слегка  оправляет  волосы  и  попросту  (вот  баба!)
говорит:
     "Я приготовлю кофе для всех".
     Выпили; теперь пора уходить  нам  всем.  Да  и  посетители  то  и  дело
стучат.
     "Эй, мамаша! - кричат они и тычутся в приоткрытое окно.  -  Найдется  у
вас кофеек? Скажем, три стакана! Четыре!"
     "И еще два!" - говорит другой.
     Все отпускные  подходят  к  Мариетте,  чтобы  попрощаться.  Они  хорошо
понимают, что здорово помешали нам в эту ночь; но я вижу, что они не  знают,
прилично ли заговорить об этом или лучше ничего не говорить.
     Тогда решается толстый "болгарин":
     "Мы вам, сударынька, здорово подгадили, а?"
     Он  это  сказал,  чтобы  показать,  что   хорошо   воспитан.   Мариетта
протягивает ему руку.
     "Ну, что вы! Желаю вам приятно провести отпуск".
     А я ее обнял и принялся целовать. Старался целовать как  можно  дольше.
Целых полминуты! Мне было горько, - еще бы!.. Но я радовался,  что  Мариетта
не захотела выгнать товарищей на улицу, как собак.  Я  чувствовал,  что  она
тоже считала меня молодцом за то, что я этого не сделал.
     "Но это еще не все, - говорит один отпускной, приподнимая полу  шинели,
и шарит в кармане, - это еще ее все: сколько мы вам должны за кофе?"
     "Ничего: ведь вы провели эту ночь у нас, вы наши гости".
     "Что вы, мадам, совсем нет!.."
     И вот мы спорим, рассыпаемся друг перед другом  в  любезностях.  Говори
что хочешь, мы только бедняки, но  все  эти  церемонии...  это  было,  брат,
чертовски хорошо!
     "Что ж, двинем?" - говорят ребята.
     Они уходят один за другим. Я остаюсь последним.
     Вдруг еще один прохожий стучит в окно:  еще  одному  приспичило  выпить
кофе. Мариетта высовывается в открытую дверь и кричит:
     "Одну минутку!"
     Она сует мне в руку сверток и говорит:
     "Я купила маленький окорок. Думала: поужинаем с тобой. И литр  хорошего
вина. Но когда я увидела, что нас пятеро, я не захотела делить, а  теперь  -
тем более. Вот ветчина, хлеб, вино. Возьми, поешь один, милый.  А  им  мы  и
так достаточно дали".
     - Бедная Мариетта! - вздыхает Эдор. - Ведь я  не  видел  ее  пятнадцать
месяцев! И когда еще увижу!.. Да и увижу ли когда-нибудь?
     Ей пришла в голову хорошая мысль, - она положила все это в мой мешок.
     Он приоткрывает коричневый мешок.
     - Вот здесь ветчина, и хлеб, и  винцо!  Так  вот,  раз  это  уж  здесь,
знаете, что мы сделаем? Мы это поделим, а, ребятки?


IX

ВЕЛИКИЙ ГНЕВ

     Вольпат  вернулся  из  отпуска  после  поправки;  он  отсутствовал  два
месяца; его окружили. Но он хмурился, молчал и сторонился всех.
     - В  чем  дело,  Вольпат?  Почему  ты  молчишь?  Что  ж  ты  ничего  не
расскажешь?
     - Расскажи, что ты видел в  госпитале  и  потом,  когда  выздоравливал,
старый колпак! Помнишь, как ты уехал весь в  бинтах  и  морда  у  тебя  была
будто в скобках.  Говорят,  ты  был  в  канцеляриях.  Да  рассказывай,  черт
подери!
     - Я больше ничего  не  хочу  рассказывать  о  моей  собачьей  жизни!  -
ответил наконец Вольпат.
     - Как ты сказал? Как он сказал?
     - Мне все осточертело! Вот что! Люди! Мерзотина! Блюю я на них.  Можешь
им это передать.
     - А что они тебе сделали?
     - Они сволочи! - ответил Вольпат.
     Уши у него были пришиты, но лицом он  не  изменился:  те  же  татарские
скулы. С упрямым видом он стоял в кругу любопытных.  Чувствовалось,  что  он
озлоблен, что внутри у него все кипит, что за этим молчанием таится гнев.
     Наконец он не выдержал.  Обернулся  в  сторону  тыла  и  показал  кулак
бесконечному пространству.
     - Их слишком много, - сказал он сквозь зубы, - слишком много!
     Казалось, он мысленно угрожает кому-то, отталкивает целую толпу  идущих
на штурм призраков.
     Скоро мы  опять  приступили  к  расспросам.  Товарищи  знали,  что  его
раздражение прорвется и  при  первом  удобном  случае  -  тишина  разразится
громами.
     Это было  утром  в  глубоком  проходе,  где  после  земляных  работ  мы
собрались завтракать. Шел проливной дождь; нас сбило в кучу и  затопило;  мы
ели стоя, лишенные крова, прямо  под  открытым  текучим  небом.  Приходилось
изощряться, чтобы предохранить "обезьяну" - консервную говядину - и хлеб  от
воды, хлеставшей отовсюду; мы ели, пряча по мере  возможности  лицо  и  руки
под капюшоном. Вода барабанила,  подскакивала  и  текла  ручьями  по  мягкой
холщовой или суконной броне и мочила то дерзко, то исподтишка  нашу  пищу  и
нас самих. Ноги все больше  увязали  в  глубине  глинистого  рва,  размытого
потоками.
     Несколько человек смеялось, вытирая мокрые  усы;  другие  гримасничали,
откусывая разбухший хлеб и липкое мясо; холодные капли  кололи  кожу  везде,
где только не покрывала ее плотная грязная броня.
     Прижимая к сердцу котелок, Барк заорал:
     - Эй, Вольпат! Так ты, говоришь, видел там только сволочей?
     - А каких? - крикнул Блер, и новый порыв ветра  подхватил  и  унес  его
слова. - Каких же ты видал сволочей?
     - Всяких, - буркнул Вольпат. - Да и... Их слишком много, черт их дери!
     Он пробовал объяснить,  в  чем  дело.  Но  мог  только  повторять:  "Их
слишком много!"  Он  был  подавлен,  задыхался  и  отдувался;  он  проглотил
размокший кусок хлеба и вместе с ним комок тяжелых воспоминаний.
     - Ты, верно, говоришь про окопавшихся?
     - А то про кого же!
     Он швырнул через насыпь остатки говядины, и этот крик  бешено  вырвался
из его груди.
     - Плюнь ты на окопавшихся, старый дурак! -  посоветовал  Барк  шутливо,
но не без горечи. - Не стоит портить себе из-за них кровь!
     Вольпат весь скрючился и спрятался под тонким клеенчатым капюшоном,  по
которому блестящим потоком лилась вода;  он  подставил  под  дождь  котелок,
чтоб его вымыть, и проворчал:
     - Я  еще  не  спятил  и  понимаю,   что   тыловики   нужны.   Требуются
бездельники, белоручки? Ладно... Но их там слишком много, и все  одни  и  те
же, и все дрянь, вот что!
     Излив в этих  словах  свой  гнев,  Вольпат  почувствовал  облегчение  и
отрывисто заговорил:
     - В первом же поселке, куда меня послали малой скоростью,  я  видел  их
целые кучи, целые кучи, и сразу они мне не понравились. Всякие  там  отделы,
подотделы, управления,  центры,  канцелярии.  Как  попадаешь  туда,  видишь:
сколько людей, сколько разных учреждений, и у всех разные названия. Прямо  с
ума сойти! Да, хитрец, кто придумал названия всем этим отделам!
     Как  же  мне  не  портить  себе  кровь!  Насмотрелся  я   на   них!   И
волей-неволей, даже когда что-нибудь делаю, все думаю о них!
     Эх,  все  эти  молодчики!  Болтаются  там  и   разводят   канцелярщину,
вылощенные, в кепи и офицерских шинелях, в ботиночках;  едят  тонкие  блюда;
когда угодно, пропускают стаканчик винца в глотку, моются, да не  один  раз,
а два раза в день, ходят в церковь, бездельничают, не вынимают папиросы  изо
рта, а вечером ложатся на перины и почитывают газеты. А потом вся эта  мразь
будет говорить: "Я был на войне!"


     Больше всего поразила Вольпата одна подробность.
     - Все эти "солдаты" не таскают с собой котелка и фляги и не едят  стоя.
Им нужны удобства. Им больше нравится пойти к какой-нибудь шлюхе,  сесть  за
отдельный, приготовленный для них стол, лопать,  корчить  важных  господ,  а
бабенка убирает в буфет их посуду, банки  консервов,  весь  их  бордель  для
жратвы, словом, все, что бывает только у богачей, да и то в мирное время,  в
этом проклятом тылу!
     С неба низвергались водопады. Сосед Вольпата покачал головой и сказал:
     - Тем лучше для них!
     - Я не сумасшедший... - опять начал Вольпат.
     - Может быть, но ты непоследователен.
     На это Вольпат обиделся; он привскочил, поднял голову; дождь как  будто
только и ждал этого и обдал ему лицо.
     - Что? Это что такое? "Непоследовательный"! Эх ты, шваль!
     - Да, да, сударь! - повторил сосед.  -  Ты  лаешься,  а  самому  небось
хочется быть на месте этих бездельников и сволочей!
     - Конечно, но что это доказывает, дубина ты  этакая?  Ведь  мы  были  в
опасных местах, а теперь наша очередь отдохнуть. А в тылу все одни и те  же,
говорят тебе; там есть и молодые, здоровенные, как  быки,  мускулистые,  как
борцы, и слишком их много. Слышишь, я повторяю: "слишком много", потому  что
это так и есть.
     - Слишком много? А ты почем знаешь, голова садовая? Ты знаешь, что  это
за учреждения?
     - Не знаю, - ответил Вольпат, - но я говорю...
     - А ты думаешь, это такая простая штука - управлять всеми делами?
     - Плевать мне на них, но...
     - А ты что, хочешь сам туда пролезть? - поддразнил  Вольпата  невидимый
сосед в капюшоне, на который низвергались целые  водопады;  в  этом  вопросе
таилось  или  полное  равнодушие,  или   безжалостное   желание   рассердить
Вольпата.
     - Я не умею, - просто ответил Вольпат.
     - Зато другие умеют, - пронзительным голосом  сказал  Барк,  -  я  знаю
одного...
     - Я тоже видел одного такого, - отчаянно заорал сквозь бурю Вольпат.  -
Да, я встретил этого пройдоху недалеко  от  фронта,  где-то  там,  где  есть
эвакуационный пункт и отделение интендантства.
     В это время налетел ветер, и донесся вопрос:
     - А что это за парень?
     На мгновение ветер утих, и Вольпат кое-как смог ответить:
     - Он  был  на  распределительном   пункте,   показывал   мне   всю   их
неразбериху: ведь он сам был редкостью на этой ярмарке.  Он  водил  меня  по
коридорам, залам или баракам; он приоткрыл дверь с надписями  или  показывал
ее и говорил: "Гляди-ка сюда и вот сюда!" Я  побывал  с  ним  везде;  но  он
потом не пошел в окопы, не беспокойся. Да он там и раньше не бывал, тоже  не
беспокойся. Этот пройдоха, когда я увидел его в первый раз, прохаживался  по
двору. "Это текущая работа", - говорит. Мы разговорились. На следующий  день
он устроился денщиком, чтобы "укрыться" и не идти на фронт: с самого  начала
войны в первый раз подошла его очередь.
     Всю ночь он нежился в пуховой постельке;  утром  на  пороге  он  чистил
своей "мартышке" сапоги: шикарные желтые сапожки. Не жалел он на  них  мази,
прямо золотил. Я остановился поглядеть. Парень рассказал мне  свою  историю.
Не  помню  хорошенько  всей  его  арапской  брехни,  так  же  как  не  помню
французской истории и хронологии, которой мне забивали голову в  школе.  Его
ни разу не отправляли  на  фронт,  хотя  он  был  призыва  третьего  года  и
здоровяк. Опасности, трудности, пакость войны - все это было не для него,  а
для других; да, он небось зная, что  если  только  поставит  ногу  на  линию
огня, линия захватит его всего; вот он и отбивался руками и ногами, чтоб  не
двигаться с места. Его и  так  и  сяк  пробовали  забрать,  но,  шалишь,  он
ускользал из рук всех капитанов, всех  полковников,  всех  военных  лекарей,
хоть они и здорово бесились и злились на него. Он мне это  рассказывал  сам.
Как он устраивался? Он притворялся,  что  падает  сидя.  Принимал  идиотский
вид. Корчил дурачка. Становился похож на сверток  грязного  белья.  "У  меня
какое-то общее переутомление", - хныкал он. Люди не знали, как его взять,  и
в конце концов оставляли в покое, каж