дый его выблевывал к  черту.  Вот  как.
Когда нужно было, он  проделывал  разные  другие  штуки,  понимаешь?  Иногда
вдруг у него  заболевала  нога;  он  ловко  умел  хромать.  А  потом  уж  он
устраивался; он был в курсе всех делишек, знал все ходы. Вот уж знал  парень
расписание  поездов!  Он  проскальзывал  в  учреждения,  где   были   теплые
местечки, и тихонько оставался там, и даже лез из кожи  вон,  чтобы  люди  в
нем нуждались. Он вставал часа в три ночи,  чтобы  сварить  кофе,  ходил  по
воду, пока другие лопали; словом, везде, куда  только  он  ни  пролезал,  он
умудрялся  прослыть  за  своего,  скотина  этакая!  Он  трудился,  чтобы  не
трудиться. Он напоминал мне одного парня, который мог бы  честно  заработать
сотню монет - столько труда он ухлопывает на изготовление фальшивой  бумажки
в пятьдесят франков. Но вот в чем дело: этот пройдоха спасет свою шкуру.  На
фронте его понесло бы течением, но он не дурак.  Плевать  ему  на  тех,  кто
мается на земле, и еще  больше  плевать  на  них,  когда  они  очутятся  под
землей. Когда все кончат воевать, он  вернется  домой  и  скажет  друзьям  и
знакомым: "Вот я здоров и невредим", -  а  его  приятели  будут  радоваться:
ведь он славный парень, хоть и настоящий  мерзавец,  и  -  глупей  всего!  -
этому сукину сыну верят, а людям он нравится.
     Так вот, не думай, что парней такого  сорта  мало;  их  тьма-тьмущая  в
каждом учреждении; они изворачиваются и всячески цепляются за свои  местечки
и говорят: "Не пойду", - и не идут, и  никогда  не  удается  послать  их  на
фронт.
     - Все это не ново, - говорит Барк. - Знаем, знаем!
     - А канцелярии! -  воскликнул  Вольпат,  увлекшись  рассказом  о  своем
путешествии. - Их целые дома, улицы, кварталы.  Ведь  я  видел  только  один
уголок в тылу, один пункт, а чего только не нагляделся там.  Никогда  бы  не
поверил,  что  во  время  войны  столько   народу   просиживает   стулья   в
концеляриях...
     В эту минуту кто-то высунул руку и подставил ее под дождь.
     - Соус больше не течет!..
     - Ну, тогда нас погонят в прикрытие, увидишь...
     Действительно, послышалась команда: "Марш!"
     Ливень перестал. Мы зашагали по длинной, узкой луже,  по  дну  траншеи,
где за минуту до этого вздрагивали и расплывались дождевые капли.
     Ноги хлюпали по грязи. Вольпат снова принялся ворчать.  Я  слушал  его,
глядя, как передо мной покачиваются плечи, прикрытые убогой шинелью.
     Теперь Вольпат сердился на жандармов.
     - Чем дальше от фронта, тем их больше.
     - У них другое поле сражения.
     У Тюлака давно был зуб против жандармов.
     - Надо видеть, - сказал он, - как на  стоянках  эти  молодцы  стараются
сначала найти,  где  можно  хорошо  устроиться  и  поесть.  А  потом,  когда
обделают эти делишки, стараются пронюхать, где идет тайная  торговля  вином.
Они стоят начеку и следят в оба за дверьми  хибарок:  не  выйдут  ли  оттуда
солдаты навеселе, поглядывая направо-налево и облизывая усы.
     - Среди них есть и хорошие: я знаю одного у нас, в Кот-д'ор.
     - Молчи! - решительно прервал его Тюлак. - Все они хороши:  один  лучше
другого.
     - Да, им лафа, - сказал Вольпат. - А ты думаешь, они  довольны?  Ничуть
не бывало... Они ворчат...
     - Я встретил одного. Он ворчал. Ему здорово надоела  "словесность".  Он
жаловался: "Не стоит ее учить, она все время  меняется.  Да  вот,  например,
устав  полевой  жандармерии:  только   выучишь   главную   суть,   и   вдруг
оказывается, это уже не то. Эх, когда же кончится эта проклятая война?"
     - Они делают, что им велят, - робко сказал Эдор.
     - Конечно, ведь это не  их  вина.  А  все-таки  они  кадровые  солдаты,
получают жалованье,  пенсию,  медали,  а  вот  мы  только  штатские.  Нечего
сказать, они странно воюют.
     - Это напоминает мне лесника, которого я  встретил  в  тылу,  -  сказал
Вольпат. - Он тоже ворчал, что его назначают на работы. "Черт  знает  что  с
нами делают, - говорит. - Мы старые унтера; за нами по меньшей  мере  четыре
года службы. Правда, нам платят хорошее жалованье; ну и что ж?  Мы  ведь  на
государственной службе! А нас  унижают!  В  штабах  нас  заставляют  чистить
уборные  и  выносить  помои.  Штатские  видят,  как  с  нами  обращаются,  и
презирают нас. А попробуй поворчать, грозят отправить в окопы, как  простого
солдата! А во что превращается наше звание? Когда мы вернемся после войны  в
наши коммуны и  опять  станем  лесниками  (если  только  вернемся),  люди  в
коммунах и  лесах  скажут:  "А-а,  это  вы  подметали  улицы  в  X.?"  Чтобы
восстановить  нашу  честь,  запятнанную  человеческой  несправедливостью   и
неблагодарностью, придется составлять протокол  за  протоколом  даже  против
богачей, даже против важных шишек!"
     - А я видел справедливого жандарма, - возразил  Ламюз.  -  Он  говорил:
"Жандарм вообще человек  не  пьющий.  Но  везде  бывают  прохвосты,  правда?
Жандарма население действительно  боится,  это  верно;  так  вот,  сознаюсь,
некоторые этим  злоупотребляют;  это  отбросы  жандармерии,  они  заставляют
подносить им рюмочки. Был бы я начальником или бригадиром, я б их упрятал  в
тюрьму, и как следует, потому что публика обвиняет всю жандармерию  в  целом
за проделки одного жандарма - взяточника и любителя составлять протоколы".
     - Самый поганый день в моей жизни, - сказал Паради, - это  день,  когда
я козырнул жандарму: я принял его за младшего лейтенанта, по белым  галунам.
К счастью (говорю это себе в утешение, но, может быть, это так  и  есть),  к
счастью, он, кажется, меня не видел.
     Молчание.
     - Да, конечно, - пробормотали остальные. -  По  что  делать?  Не  стоит
горевать.


x x x

     Немного позже, когда мы уже сидели у  стены,  поставив  ноги  в  грязь,
Вольпат все еще продолжал выкладывать свои впечатления:
     - Вхожу это я в зал, в канцелярию пункта; это была, кажется,  расчетная
часть. Куда ни глянь - столы. Народу - как на рынке. Все галдят.  По  бокам,
вдоль стен, и посреди комнаты сидят люди перед своими папками, как  торговцы
старой бумагой. Я попросил зачислить меня опять в наш полк, а  мне  сказали:
"Хлопочи, выкручивайся  сам!"  Я  нарвался  на  сержанта:  ломака,  франтик,
свеженький, как огурчик; у него даже очки с золотыми галунами.  Он  молодой,
но остался на сверхсрочной службе и потому имел право не идти  на  фронт.  Я
говорю: "Сержант!" А он меня не слушает,  он  слишком  занят,  он  распекает
писаря: "Беда с вами, милый мой:  двадцать  раз  я  вам  говорил,  что  один
экземпляр,  на  предмет  исполнения,  надо  послать   командиру   эскадрона,
начальнику полевой жандармерии при корпусе,  а  другой,  для  сведения,  без
подписи, но с указанием, что таковая  имеется  в  подлиннике,  -  начальнику
охраны Амьена и других городов области согласно  имеющемуся  у  вас  списку,
конечно, от имени военного губернатора... Ведь это очень просто".
     Я отошел и жду, когда  он  кончит  ругаться.  Минут  через  пять  опять
подхожу к нему. Он говорит: "Милый мой, некогда мне возиться с вами, у  меня
другие дела в голове". И действительно, он бесился перед  пишущей  машинкой,
чертов слюнтяй: он, мол, нечаянно нажал на верхний регистр  и,  вместо  того
чтоб подчеркнуть заголовок, наставил  целую  строчку  восьмерок.  И  вот  он
слышать ни о чем  не  хотел  и  орал  и  бранил  американцев:  машинка  была
американская.
     Потом он принялся крыть другого бездельника  за  то,  что  в  ведомости
распределения   карт   пропустили:   Продовольственный   отдел.   Управление
транспортом скота и продовольственный обоз Триста двадцать восьмой  пехотной
дивизии.
     Рядом какой-то чурбан во  что  бы  то  на  стало  хотел  отпечатать  на
гектографе  больше  циркуляров,  чем  можно  было,  и  потел  и  пыхтел,   а
получились листки, на которых ничего нельзя было  разобрать.  Другие  лодыри
болтали. Какой-то ферт спрашивал: "А  где  наши  парижские  скрепки?"  Да  и
слова  у  них   там   мудреные:   "Скажите,   пожалуйста,   какие   элементы
расквартированы  в  X.?"  Элементы?  Это  что  за  тарабарщина?   -   ворчал
Вольпат. - Эти франты сидели за большим столом; я подошел,  сержант  бесился
перед целым ворохом бумажек и наводил порядки (лучше б  он  где  надо  навел
порядок), какой-то парень позевывал, барабанил пальцами по  бювару:  он  был
писарем в отделе отпусков, а как раз началось большое наступление и  отпуска
были отменены, ему больше нечего было делать. Он говорил: "Вот здорово!"
     А ведь это еще только один стол в одной  комнате,  в  одном  отделе,  в
одном управлении. Я видел еще целую уйму канцелярий.  Уж  не  упомню  какие,
прямо с ума сойти!
     - А у этих лоботрясов галуны?
     - Там-то мало у кого, а вот в канцеляриях второй линии у  всех  галуны;
там целые коллекции, целые зверинцы золотопогонников.
     - А вот я какого видел ферта с галунами, -  сказал  Тюлак,  -  это  был
автомобилист, суконце на нем - прямо атлас, новенькие галуны и ремни, как  у
английского офицера, хоть сам он был солдатом  второго  разряда.  Подпер  он
щеку рукой, развалился в шикарном  автомобиле  с  зеркальными  стеклами;  он
служил при нем лакеем. Потеха, да и только!  Важного  барина  корчил,  сукин
сын!
     - Совсем как солдатики на картинках в дамских журнальчиках, в  шикарных
похабных журнальчиках.
     У каждого свои воспоминания, свои старые  песенки  о  "пристроившихся".
Все говорят наперебой. Поднимается гул. Мы сидим у мрачной  стены,  сбившись
в  кучу;  перед  нами  расстилается  истоптанное,   серое,   грязное   поле,
бесплодное от дождя.
     - Он...  заказал  мундир  у  военного  портного,  а   не   выпросил   у
каптенармуса.
     - ...Устроился вестовым в  Дорожном  отделе,  а  потом  в  провиантской
части, а потом на вещевом складе, а потом самокатчиком при отделе  снабжения
одиннадцатой группы. Он должен каждое утро отвозить пакет  в  интендантство,
в Управление сети огневых точек, в Понтонный парк, а вечером  в  дивизионную
и в окопную артиллерию. Вот и вся его работа.
     - ...Этот денщик рассказывал: "Когда я возвращался из отпуска,  бабенки
кричали, приветствовали нас на  всех  переездах".  А  я  ему  сказал:  "Они,
верно, принимали вас за солдат".
     - "...А-а,  говорю,  так  вы,  значит,   мобилизованы?"   -   "Конечно,
отвечает, ведь я ездил в командировку: читал лекции в Америке  по  поручению
министра. Разве это  не  мобилизация?  А  еще,  друг  мой,  я  не  плачу  за
квартиру, значит, я мобилизован..."
     - ...А я...
     - Словом, - крикнул Вольпат, и властный  голос  этого  путешественника,
только что возвратившегося "оттуда", заставил всех замолчать,  -  словом,  я
видел всю их свору за жратвой. Два дня я  был  помощником  повара  на  кухне
интендантского управления: мне не позволили бить баклуши в  ожидании  ответа
на мое прошение, а ответ все не приходил, ведь к нему  прибавили  отношение,
запрос,   справку,   заключение,   и   всем   этим   бумажкам    приходилось
останавливаться на полдороге в каждой канцелярии.
     Ну, значит, я был поваром на этом базаре. Раз подавал  обед  я,  потому
что главный повар вернулся из четвертого отпуска и устал. Я видел  и  слышал
всех этих господ каждый  раз,  как  входил  в  столовку  (она  помещалась  в
префектуре).
     Там были нестроевые, но  был  и  кое-кто  из  действующей  армии;  были
старики, немало и молодых.
     Мне стало смешно, когда кто-то из этих болванов сказал:  "Надо  закрыть
ставни для безопасности". Ведь они сидели в комнате, в  двухстах  километрах
от линии огня, но эта падаль делала вид, что  им  угрожает  бомбардировка  с
аэропланов...
     - Мой двоюродный брат, - сказал  Тирлуар,  шаря  в  карманах,  -  пишет
мне... Да вот что он пишет: "Дорогой Адольф, меня  окончательно  удержали  в
Париже, я причислен к канцелярии лазарета номер шестьдесят. Пока ты  там,  я
торчу в столице под вечной угрозой "таубе" и "цеппелинов".
     - Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо!
     Эта фраза вызывает общее веселье; ее смакуют, как лакомство.
     - А  потом  еще  смешней  было  во  время  обеда  этих  окопавшихся,  -
продолжал Вольпат. - Обед был хороший: треска (это было в пятницу -  постный
день), но приготовленная шикарно, вроде камбалы "Маргерит" или как  там  ее?
А уж разговорчиков я наслушался...
     - Они называют штык "Розали", да?
     - Да. Чучела! Но эти  господа  говорили  больше  всего  о  самих  себе.
Каждый хотел объяснить, почему он не на фронте; он говорил  и  то,  и  се  и
лопал вовсю, на, в общем, говорил: "Я болен, я  ослаб,  поглядите,  какая  я
развалина, я старый хрыч". Они старались откопать в себе  всякие  болезни  и
щегольнуть ими: "Я хотел пойти на войну, но у меня  грыжа,  две  грыжи,  три
грыжи". Ну и обед! "Приказы об отправке  всех  на  фронт,  -  объяснял  один
весельчак,  -  это,  говорит,  комедия;  в  последнем  действии  все  всегда
улаживается. А последнее действие - это параграф: "...если не пострадают  от
этого интересы службы...". Другой  рассказывал:  "У  меня  было  три  друга,
офицеры, я рассчитывал на них. Я хотел обратиться к  ним,  но  незадолго  до
того, как я собрался подать прошение, они, один  за  другим,  были  убиты  в
сражениях; вот не везет мне!" Один объяснял другому, что он-то  хотел  пойти
на фронт, но старший врач обхватил его  обеими  руками  и  силой  удержал  в
запасном батальоне. "Что  ж,  говорит,  мне  пришлось  покориться.  В  конце
концов я принесу больше пользы родине моим умом, чем  ружьем".  А  тот,  что
сидел рядом с ним,  кивал  кудлатой  головой:  "Правильно!  Правильно!"  Он,
правда, согласился поехать в Бордо, когда боши подходили к  Парижу  и  когда
Бордо стал шикарным городом, но потом  он  определенно  вернулся  поближе  к
фронту, в Париж, и говорил что-то в таком  роде:  "Я  полезен  Франции  моим
талантом; я должен непременно сохранить его для Франции".
     Они говорили еще  о  других,  которых  там  не  было:  майор,  дескать,
становится невыносимым, чем  больше  он  дряхлеет,  тем  становится  строже;
генерал неожиданно производил ревизии, чтоб выловить окопавшихся, но  неделю
тому назад он опасно заболел и слег в постель.  "Он  умрет  непременно;  его
состояние не вызывает больше никаких опасений", -  говорили  они,  покуривая
папиросы, которые дурехи  из  высшего  света  посылают  солдатам  на  фронт,
"Знаешь Фрази?  -  сказал  кто-то.  -  Он  молоденький,  хорошенький,  прямо
херувим;  так  вот  он  нашел  наконец  способ  остаться;   на   скотобойнях
требовались резники, вот он и поступил туда по протекции, хоть он  и  юрист,
и служил в нотариальной конторе. Ну, а  сыну  Фландрена  удалось  устроиться
землекопом". - "Он землекоп? А ты думаешь -  его  оставят?"  -  "Конечно,  -
ответил кто-то из этих трусов, - землекоп, значит, дело верное..."
     - Вот болваны! - проворчал Мартро.
     - И все они завидовали, не знаю почему, какому-то  Альфреду,  не  помню
его фамилии: "Когда-то он жил на широкую ногу в Париже, завтракал  и  обедал
в гостях или в лучших ресторанах с друзьями. Делал по  восемнадцати  визитов
в день. Порхал по салонам, с файфоклока  до  зари.  Без  устали  дирижировал
котильонами, устраивал праздники, ходил по театрам, не считая  уже  прогулок
в автомобилях, и все это поливал шампанским. Но вот началась война. И  вдруг
он, бедненький, устал: не может стоять поздно вечером у бойницы, не спать  и
резать проволочные заграждения. Ему надо спокойно сидеть в тепле.  Чтоб  он,
парижанин, отправился в провинцию, похоронил себя в  окопах?  Да  никогда  в
жизни!" - "Я это понимаю, - отвечал другой франт, - мне тридцать  семь  лет,
в моем возрасте надо себя беречь!" А пока он это говорил, я думал о  Дюмоне,
леснике; ему было сорок два года; его кокнуло на высоте  сто  тридцать  два,
так близко от меня, что, когда пачка пуль попала ему  в  голову,  даже  меня
всего затрясло от сотрясения его тела.
     - А как эти холуи обращались с тобой?
     - Они мной гнушались, но не  очень  это  показывали.  Только  время  от
времени, когда уже не могли  удержаться.  Они  смотрели  на  меня  искоса  и
больше всего старались не коснуться меня, когда проходили мимо: ведь  я  был
еще грязный после окопов.
     Мне было противно среди всех этих выродков, но  я  повторял  про  себя:
"Ничего, Фирмен, ты здесь  только  проездом..."  Только  раз  меня  чуть  не
взорвало, когда кто-то из них сказал: "Потом, когда мы вернемся  с  войны...
если вернемся". Ну, уж это простите. Он не имел права  так  говорить!  Пусть
он там "устраивается",  но  пусть  не  корчит  человека,  которому  угрожает
опасность: ведь он упрятался, чтоб не идти на фронт! И еще они  рассказывали
о боях, ведь они побольше нас в курсе всех дел и знают, как  ведется  война,
а после, когда ты вернешься домой, - если только вернешься, -  ты  окажешься
еще виноватым, поверят не тебе, а этим болтунам.
     - Эх, посмотрели бы вы, как  они  шутили  при  ярком  свете!  Ведь  они
пользуются жизнью и  покоем.  Прямо  балет,  апофеоз  в  театре!  И  сколько
таких!.. Сотни тысяч!.. - возмущенно крикнул Вольпат.
     Но людей, плативших своим здоровьем и жизнью  за  безопасность  других,
забавлял гнев, который душил Вольпата,  забившегося  в  угол  и  окруженного
ненавистными призраками.
     - Хорошо еще, что он не рассказывает о тех, кто  пролез  на  завод  под
видом рабочих и  укрылся  от  войны,  и  обо  всех,  кто  остался  дома  под
свежеиспеченным предлогом национальной обороны, - пробормотал  Тирет.  -  Он
бы надоедал нам этим до второго пришествия!
     - Ты говоришь,  их  сотни  тысяч,  старая  муха?  -  насмешливо  сказал
Барк. - А вот в девятьсот  четырнадцатом  году  (слышишь?)  военный  министр
Мильеран сказал в палате депутатов: "Уклонившихся у нас нет!"
     - Мильеран? - проворчал Вольпат. - Я этого человека не  знаю,  но  если
он это сказал, он уж наверняка подлец!


x x x

     - Пусть другие делают у себя, что хотят, но почему даже у нас  в  полку
есть неравенство и теплые местечки?
     - Всякий старается окопаться за чьей-нибудь спиной, - сказал Бертран.
     - Это правда: кем бы ты ни  был,  всегда  найдутся  люди  порядочней  и
подлей тебя.
     - Все, кто у нас не идет в окопы  или  никогда  не  идет  на  передовые
линии, и даже те, кто идет  туда  только  изредка,  все  они,  если  хочешь,
"уклонившиеся", и ты б увидел, сколько их,  если  б  нашивки  давали  только
настоящим бойцам.
     - Их по двести пятьдесят человек на каждый  полк  в  два  батальона,  -
сказал Кокон.
     - Есть ординарцы, вестовые, а одно время были даже денщики у унтеров.
     - Повара и помощники поваров.
     - Старшие сержанты и квартирмейстеры.
     - Капралы, заведующие  продовольствием,  и  нестроевые,  состоящие  при
кухне.
     - Несколько канцелярских крыс и знаменосцев.
     - Почтальоны.
     - Обозники, рабочие команды, все их начальники и даже саперы.
     - Самокатчики.
     - Не все.
     - Почти все санитары.
     - Кроме санитаров-носильщиков: ведь у них не только  чертовски  трудное
ремесло, но они живут вместе с ротами и  во  время  атаки  идут  за  ними  с
носилками. Но вот санитары при госпиталях - другое дело.
     - Они почти все священники, особенно в тылу. Священников под  ружьем  я
что-то не встречал, а ты?
     - Я тоже. На картинках в газетах видал, а здесь не случалось.
     - Говорят, все-таки бывали такие.
     - Да ну?
     - Все равно! Хуже всего приходится в этой войне пехотинцу.
     - Другим тоже не сладко. Не мы одни.
     - Нет, - упрямо возразил Тюлак, - только мы!


x x x

     Вольпат продолжал:
     - Ты скажешь, я уж знаю,  ты  скажешь,  что  автомобилистам  и  тяжелой
артиллерии круто пришлось под Верденом. Правда. И все-таки  по  сравнению  с
нами у них нестроевая  служба.  Мы  подвергаемся  опасности  всегда,  а  они
подвергались ей только раз;  нам  приходится  иметь  дело  еще  с  пулями  и
гранатами, а им - нет. В тяжелой ар