перекрещенные
линии проволочных заграждений. Как будто  кто-то  исчеркал  изрытое  мертвое
поле. Ниже, в ночном океане, - тишина и неподвижность.
     Я спускаюсь с моего  наблюдательного  пункта  и  направляюсь  наугад  к
соседу. Я протягиваю руку и касаюсь его.
     - Это ты? - вполголоса говорю я, не узнавая его.
     - Да, - отвечает он, тоже не зная, кто я, слепой, как и я.
     - Сейчас спокойно, - прибавляет он. - А недавно я думал: они  пойдут  в
атаку; они, может быть, попробовали справа,  -  метнули  кучу  гранат.  Наши
семидесятипятимиллиметровки открыли заградительный огонь:  бац!  бац!..  Ну,
брат, я решил: "Здорово они палят! Если боши повылезли, верно, досталось  им
на орехи". А-а, послушай, опять сыплются шарики! Слышишь?
     Он откупоривает флягу, отпивает глоток и, обдавая  меня  запахом  вина,
вполголоса говорит:
     - Эх! Ну и подлая война! Разве не лучше было б оставаться дома?  Ну,  в
чем дело? Чего всполошился этот черт?
     Недалеко от  нас  раздается  выстрел;  пуля  чертит  короткую,  резкую,
фосфоресцирующую линию. Там и сям, с нашей  позиции,  раздаются  еще  залпы:
ночью ружейные выстрелы заразительны.
     В густом тумане, нависшем над нами, как крыша, мы ощупью  идем  навести
справки. Спотыкаясь, иногда сталкиваясь, мы подходим к какому-то  стрелку  и
касаемся его.
     - Что случилось?
     Ему почудилось, что кто-то  шевелится,  а  оказалось  -  никого.  Мы  с
соседом возвращаемся по узкой дороге,  затопленной  жирной  грязью,  ступаем
неуверенно, согнувшись, словно под тяжестью ноши.
     В одной точке горизонта,  потом  в  другой,  везде  уже  гремят  пушки;
оглушительный  рев  смешивается   с   вихрями   ружейной   перестрелки,   то
усиливающейся, то затихающей, и со  взрывами  гранат,  более  звонкими,  чем
треск  "дебелей"  и  "маузеров",  и  приблизительно  похожими  на   выстрелы
обыкновенного ружья. Ветер усилился; он так резок, что  приходится  уйти  за
прикрытие; луну заслоняют проносящиеся полчища огромных туч.
     Мы здесь вдвоем, совсем близко, так что касаемся друг друга плечом.  Мы
видим друга друга лишь на мгновение при отсвете пушечных залпов; мы стоим  в
темноте, а кругом в этом бесовском шабаше вспыхивают и потухают пожары.
     - Проклятая жизнь! - говорит сосед.
     Мы расходимся, встаем каждый у своей  бойницы  и  впиваемся  глазами  в
неподвижный мир.
     Какая грозная, мрачная буря разразится сейчас?
     В эту ночь она не разразилась. После долгих часов ожидания, при  первом
проблеске рассвета, все даже как-то затихло.
     Когда заря простерлась над нами, словно  грозовой  вечер,  передо  мной
еще раз возникли, под  черным,  как  сажа,  покровом  низких  туч,  какие-то
крутые, печальные, грязные берега, усеянные обломками и  отбросами,  -  края
нашей траншеи.
     При тусклом свете набитые землей мешки с выпуклыми  лоснящимися  боками
кажутся лиловатыми и свинцовыми, как груды кишок и  внутренностей,  которыми
завалили весь мир.
     За  мной,   в   стенке,   обнаруживается   углубление,   и   там   куча
распластанных, наваленных друг на друга предметов, высится,  словно  поленья
костра.
     Стволы деревьев? Нет - трупы людей.


x x x

     Над  бороздами  поднимается  птичий  гам,   поля   возрождаются,   свет
расцветает в каждой былинке. Я смотрю на лощину. Ниже  развороченного  поля,
где поднялись волны земли, где зияют воронки, за взъерошенным рядом  кольев,
все еще стынет озеро мрака, а перед противоположным склоном все еще  высится
стена ночи.
     Я оборачиваюсь и разглядываю мертвецов; мало-помалу  они  выступают  из
тени, словно выставляя напоказ  свои  окостеневшие  и  замаранные  тела.  Их
четверо. Это наши товарищи - Ламюз, Барк,  Бике  и  маленький  Эдор.  Совсем
рядом с  нами  они  разлагаются,  загородив  широкую,  извилистую  и  вязкую
борозду, которую живым зачем-то еще нужно оборонять.
     Их положили сюда кое-как, они лежат один на другом. Верхний завернут  в
парусину. Головы других прикрыты платками, но по ночам, в  темноте,  и  днем
живые по неосторожности задевают  мертвецов;  платки  падают,  и  приходится
жить лицом к лицу с этими трупами, наваленными  здесь,  как  поленья  живого
костра.


x x x

     Они были убиты все вместе четыре ночи тому назад.  Я  помню  эту  ночь,
как смутный сон. Мы были в  разведке,  -  они,  я,  Мениль  Андре  и  капрал
Бертран. Нам было приказано  обнаружить  новый  сторожевой  пост  немцев,  о
котором нам сообщили артиллерийские наблюдатели. К двенадцати часам ночи  мы
вылезли из траншеи, поползли вниз,  цепью,  в  трех-четырех  шагах  один  от
другого, спустились в лощину и увидели простертую, как убитый вверь,  насыпь
немецкой части Международного хода. Убедившись, что здесь нет  поста,  мы  с
бесконечными предосторожностями поползли вверх; я смутно видел моего  соседа
справа и соседа слева; они были похожи на темные мешки, медленно  скользили,
колыхались  по   грязи   в   темноте,   подталкивая   перед   собой   ружья,
поблескивавшие, как игла. Над нами свистели пули, но они нас не знали  и  не
искали. Увидев насыпь нашей траншеи, мы остановились; один из нас  вздохнул,
другой что-то сказал, третий обернулся всем  телом,  и  его  штыковые  ножны
звякнули о камень. Сейчас же из  Международного  хода  взвилась  ракета.  Мы
припали к земле, застыли и стали ждать, пока  не  погаснет  грозная  звезда,
которая заливала нас дневным светом, в двадцати пяти -  тридцати  метрах  от
нашей траншеи. Тогда пулемет, стоявший по ту сторону оврага,  стал  поливать
место, где мы находились. В ту минуту, когда красная ракета летела,  еще  не
вспыхнув  полным  светом,  капралу  Бертрану  и  мне  посчастливилось  найти
воронку  от  снаряда;  там  валялись  в  грязи  сломанные  рогатки;  мы  оба
прижались к стенке этой ямы, зарылись как можно глубже в грязь и  спрятались
за какой-то прогнивший деревянный  остов.  Пулеметный  огонь  несколько  раз
проносился над нами. Мы слышали пронзительный свист,  сухие  удары  пуль  по
земле и еще глухое хлопанье, сопровождаемое стонами, вскриками и  постепенно
затихающим хрипом. Нас с  Бертраном  чуть  не  задевал  горизонтальный  град
пуль, которые в нескольких сантиметрах от нас плели  сеть  смерти  и  иногда
царапали  наши  шинели;  мы  все  больше  приникали  к  земле,  не  смея  ни
приподняться, ни шевельнуться. Мы ждали. Наконец пулемет замолк и  наступила
полная тишина. Через четверть часа мы оба вылезли  из  воронки,  поползли  и
свалились, как мешки, у нашего сторожевою поста. Идти дальше было нельзя:  в
эту минуту уже сияла луна. Пришлось  оставаться  на  дне  траншеи  до  утра,
потом до вечера. Пулеметы безостановочно поливали пулями ее края. В  бойницу
не видны были простертые тела: их скрывал  скат;  в  поле  зрения  виднелось
только нечто похожее на спину. Вечером мы прорыли ход,  чтобы  добраться  до
того места, где пали наши товарищи. Эту  работу  нельзя  было  проделать  за
одну ночь; на следующую ночь нас заменили солдаты-землекопы; мы выбились  из
сил и больше не могли бодрствовать.
     Проснувшись, я увидел четыре трупа; до  них  солдаты  добрались  из-под
низу, на равнине зацепили  крючьями  и  втащили  на  веревках  в  подкоп.  У
каждого трупа было много ран; дыры от пуль чернели на расстоянии  нескольких
сантиметров одна от другой. Тела Мениля  Андре  не  нашли.  Его  брат  Жозеф
безрассудно искал его  повсюду;  он  вышел  один  на  равнину,  несмотря  на
перекрестный огонь пулеметов. Утром он притащился ползком, как  улитка,  над
насыпью показалось его черное от грязи, неузнаваемое от горя лицо.
     Мы  втащили  его  в  траншею;  его  щеки  были  исцарапаны  о   колючую
проволоку, руки окровавлены, в  складки  одежды  тяжелыми  комьями  набилась
грязь; он весь пропах смертью. Он, как маньяк, повторял: "Его нигде нет!"
     Он забился в угол, принялся чистить ружье, не слушая, что ему  говорят,
и только повторял: "Его нигде нет!"
     С тех пор прошло четыре ночи, и я еще раз вижу, как эти тела  выступают
при свете зари, которая снова встала, чтоб омыть этот земной ад.


     Застывший Барк кажется  огромным.  Его  руки  прижаты  к  бокам,  грудь
провалилась;  вместо  живота  -  углубление,  похожее  на  лоханку.   Голова
приподнята кучей грязи;  он  словно  смотрит  поверх  своих  ног  на  людей,
которые  приходят  слева;  его  лицо  потемнело,  запачкано  липким   пятном
спадающих волос и  сгустками  запекшейся  крови;  глаза  словно  выкипели  и
залиты кровью. Эдор, наоборот, кажется совсем маленьким; у него  белое-белое
личико, как у Пьеро; оно выделяется кружком  белой  бумаги  в  темной  груде
серо-синих  трупов,  и  от  этого  зрелища  щемит  сердце.  Бретонец   Бике,
коренастый, квадратный, словно каменная плита, кажется,  напрягся  изо  всех
сил и старается приподнять туман; от этого  страшного  усилия  искажено  его
лицо, на котором выступают скулы  и  выпуклый  лоб;  взъерошенные,  жесткие,
замаранные грязью волосы; разодран  последним  криком  рот,  широко  открыты
мутные, каменные глаза; хватаясь за пустоту, пальцы застыли  в  предсмертной
судороге.
     У Барка, у Бике пробит живот, у Эдора - шея.  Перетаскивая  эти  трупы,
саперы их еще больше изуродовали.  Толстяк  Ламюз  истек  кровью;  его  лицо
опухло и сморщилось;  глаза  постепенно  ввалились  в  орбиты,  один  больше
другого. Его завернули в парусину; на месте шеи появилось черноватое  пятно.
Правое плечо изрешетили пули, и рука держится только на  обрывках  рукава  и
веревочках, которыми ее кое-как привязали. В первую  ночь,  когда  его  сюда
положили, эта рука торчала из груды мертвецов, и  желтые  пальцы,  судорожно
сжимая комок земли, касались проходивших солдат. Рукав прикололи к шинели.
     Туча смрада нависла над останками  этих  существ,  с  которыми  мы  так
близко соприкасались, жили так дружно, так долго страдали вместе.
     При  виде  их  мы  говорим:  "Они  умерли  все  четверо".  Но  они  так
обезображены,  что  нельзя  действительно  поверить:  это  они.   И   только
отвернувшись от этих неподвижных чудовищ, мы чувствуем пустоту,  создавшуюся
среди нас и среди воспоминаний, разорванных этой утратой.
     Здесь проходят солдаты пз других рот или других полков. Ночью они,  как
и все мы, невольно цепляются за все, что  попадается  под  руку,  живое  или
мертвое, но днем с отвращением отшатываются от этих трупов, наваленных  друг
на друга прямо в траншее. Иногда они сердятся:
     - Оставили здесь покойников! О чем думает начальство?
     - Безобразие!
     Но прибавляют:
     - Правда, отсюда их никак не убрать.
     И пока могила этих трупов - только тьма.


     Рассвело. Напротив показался другой склон  лощины.  Там  высота  119  -
оголенный, облупленный, выскобленный холм,  изрезанный  ходами  сообщения  и
параллельными окопами, где обнажены глина и мел. Там никто не  шевелится,  и
кажется - наши снаряды, взрываясь, вскипают  и  разбиваются  брызгами  пены,
как огромные волны, и гулко ударяются  о  большой  разрушенный,  заброшенный
мол.
     Наша  смена  кончилась.  Часовые,   закутанные   в   мокрую   парусину,
исполосованные и облепленные  грязью,  посиневшие  от  холода,  вылезают  из
углублений, где они  стояли,  и  уходят.  У  стрелковых  ступенек  у  бойниц
занимает место второй взвод. А мы будем отдыхать до вечера.
     Мы зеваем,  слоняемся.  Приходит  один  товарищ,  потом  другой.  Снуют
офицеры с перископами и призматическими биноклями.  Мы  узнаем  друг  друга;
начинаем  опять  жить.  Перекидываемся  обычными  словечками.  И   не   будь
разрушенной  траншеи,  разбитых  очертаний   рва,   где   мы   прячемся,   и
необходимости говорить вполголоса, можно было бы подумать, что мы  находимся
где-нибудь в окопах третьей линии.  Однако  нас  всех  одолевает  усталость;
лица пожелтели,  от  бессонных  ночей  веки  красные,  как  будто  мы  долго
плакали. За несколько дней мы сгорбились и постарели.
     Один  за  другим  солдаты  из  нашего  отделения  подходят  к  повороту
траншеи. Они столпились  в  том  месте,  где  почва  совсем  меловая;  земля
ощетинилась перерезанными корнями, и под ее  корой  обнажены  пласты  белого
камня, которые лежали во мраке больше ста тысяч лет.
     В этом расширенном проходе мы  и  собрались.  Наши  ряды  поредели:  не
говоря уже о четырех товарищах, погибших в ту ночь, среди нас больше нет  ни
Потерло, убитого во время смены, ни Кадийяка, раненного в  ногу  осколком  в
тот же вечер. (Кажется, будто это было уже давно!) Нет  Тирлуара  и  Тюлака,
они эвакуированы: один заболел дизентерией, другой - воспалением  легких,  и
дело принимает скверный оборот, как пишет  Тюлак  в  открытках,  которые  от
скуки посылает нам из лазарета.
     Я  еще  раз  вижу,  как  подходят  и  собираются  испачканные   землей,
закопченные пороховым дымом люди; мне хорошо знакомы их лица  и  позы;  ведь
мы не разлучались с начала войны  и  братски  привязаны  друг  к  другу.  Но
теперь у этих пещерных людей меньше различий в одежде...
     Дядюшка Блер щеголяет ослепительными зубами; на всем  его  жалком  лице
видишь только эту нарядную челюсть. Он мало-помалу привыкает к  чужим  зубам
и пользуется ими для еды; благодаря им изменился его характер  и  поведение;
он больше не черный от грязи и  только  чуть-чуть  неряшлив.  Похорошев,  он
хочет быть изящным. В эту минуту он мрачен, может быть, потому  (о,  чудо!),
что нельзя умыться. Забившись в угол, он щурит тусклые глаза, жует усы  (усы
старого вояки, когда-то единственное украшение его лица) и время от  времени
выплевывает волосок.
     Фуйяд простудился, он дрожит от  холода  или  позевывает,  подавленный,
словно   общипанный.   Мартро   не   изменился:    по-прежнему    бородатый,
голубоглазый, такой коротконогий, что  всегда  кажется:  его  штаны  вот-вот
вылезут из-под пояса и свалятся. Кокон - все тот  же  Кокон  с  пергаментным
лицом; в его голове по-прежнему  роятся  цифры;  но  уже  с  неделю  на  нем
расплодились вши; они выползают на его  шею  и  кисти  рук;  он  уединяется,
долго сражается с ними и возвращается к нам сердитый. У Паради  почти  такой
же, как и раньше, хороший цвет лица и хорошее настроение;  он  не  меняется,
ему нет сносу. Когда он появляется вдали,  на  фоне  мешков  с  землей,  как
новенькая яркая афиша, все улыбаются. Нисколько не  изменился  и  Пепен;  он
ходит с той же красно-белой клеенчатой шахматной доской  на  спине;  у  него
лицо острое, как лезвие ножа, глаза зеленовато-серые, холодные, как  отблеск
стали; ни в чем не изменились  ни  Вольпат  (у  него  по-прежнему  на  ногах
короткие гетры, на плечах одеяло; его аннамитское лицо татуировано  грязью),
ни Тирет (однако с некоторого времени, по какой-то таинственной причине,  он
возбужден; в его  глазах  появились  кровяные  жилки).  Фарфаде  держится  в
сторонке; он  задумчив,  чего-то  ждет.  В  часы  раздачи  писем  он  словно
пробуждается, но потом опять уходит в себя. Своей тонкой  чиновничьей  рукой
он старательно пишет множество открыток. Он не знает о смерти Эдокси.  Ламюз
никому,  кроме  меня,  не  говорил  о  последней  страшной  встрече  с  этой
женщиной. По-видимому, Ламюз жалел, что рассказал мне об этом,  и  до  самой
смерти упорно и стыдливо скрывал от других свою тайну.  Вот  почему  Фарфаде
по-прежнему  живет  мечтой  о  златокудрой  женщине  и  разлучается  с   ней
ненадолго, только когда  обменивается  с  нами  редкими  словами.  А  капрал
Бертран все такой же сосредоточенный и молчаливый; он всегда готов  спокойно
улыбнуться нам, дать на наши вопросы ясные  ответы,  помочь  каждому  делать
то, что надо.
     Мы  беседуем,  как  раньше,  как  недавно.   Но   приходится   говорить
вполголоса; мы говорим меньше, спокойней и печальней.


x x x

     Небывалый случай: за последние три месяца смена каждому боевой  единицы
в окопах первой линии происходила через четыре дня, но  здесь  мы  уже  пять
дней, а о смене еще и не поговаривают.  Ходят  слухи  о  предстоящей  атаке;
известия  приносят  связисты  или   нестроевые,   которые   через   ночь   -
нерегулярно - доставляют нам продовольствие. Кроме этих слухов, имеются  еще
другие  признаки:  отпуска  отменены,  письма  не  приходят,  офицеры   явно
изменились - они озабочены и стараются сблизиться с нами. Но  когда  с  ними
заговаривают на эту тему, они пожимают  плечами:  ведь  солдата  никогда  не
предупреждают, что собираются с ним сделать; ему завязывают глаза и  повязку
снимают лишь в последнюю минуту. Мы только повторяем:
     - Поживем - увидим!
     - Остается только ждать!
     Мы предчувствуем трагическое событие, но как будто равнодушны  к  нему.
Потому ли, что мы не можем понять весь его смысл,  или  больше  не  надеемся
разобраться в  недоступных  нам  решениях,  или  беспечно  примирились,  или
верим, что и на этот раз избежим опасности?  Как  бы  то  ни  было,  вопреки
признакам  и  пророчествам,  которые,   по-видимому,   уже   сбываются,   мы
бессознательно погружаемся в неотложные заботы:  нас  мучают  голод,  жажда;
уничтожая вшей, мы окровавили ногти, нас одолевает страшная усталость.
     - Видал сегодня Жозефа? - говорит Вольпат. - Бедный парень! Он  недолго
протянет.
     - Он что-нибудь да выкинет. Верно говорю. Парень  погибнет,  понимаешь?
При первом удобном случае сам бросится под пулю. Вот увидишь!
     - Да и есть  от  чего  рехнуться!  Знаешь,  их  было  шестеро  братьев.
Четверых ухлопали: двоих в Эльзасе, одного в  Шампани,  одного  в  Аргоннах.
Если Андре убит - это пятый.
     - Если б он был убит, его тело  нашли  бы,  увидели  с  наблюдательного
пункта. Нечего ломать себе голову. По мне, в ту ночь,  когда  они  пошли  на
разведку, он на обратном пути заблудился. Пополз в  сторону,  бедняга,  -  и
попал в плен к бошам.
     - Может, напоролся на их проволочные заграждения и его убило током.
     - Говорят тебе, его бы нашли, если б он был убит: ведь боши не стали  б
его хоронить. Словом, его искали повсюду. Раз не нашли,  значит  (ранен  или
не ранен), он попал в лапы к бошам.
     С этим столь логическим предположением соглашаются все  и,  решив,  что
Андре  Мениль  попал  в  плен,  им  больше  не  интересуются.  Но  его  брат
по-прежнему вызывает жалость.
     - Бедняга, он такой молодой!
     И солдаты нашего взвода украдкой сочувственно посматривают на него.
     - Жрать хочется! - вдруг заявляет Кокон.
     Давно пора есть, все требуют обед. Впрочем, он уже здесь:  это  остатки
вчерашнего.
     - И о чем думает капрал? Хочет нас уморить? А-а, вот он! Ну, погоди,  я
ему сейчас задам! Эй, капрал, чем ты так занят? Почему не даешь нам жрать?
     - Да, да, жрать! - хором повторяют вечно голодные солдаты.
     - Сейчас приду, - говорит озабоченный Бертран; он ни днем, ни ночью  не
знает покоя.
     - В чем дело? - вдруг восклицает Пепен.  -  Надоели  мне  эти  сопливые
макароны! Да я в два счета открою коробку "обезьяны"!
     Драма забыта; начинается ежедневная комедия с едой.
     - Не трогайте запасов! - говорит Бертран. - Я  вернусь  от  капитана  и
сейчас же дам вам поесть.
     Скоро он возвращается, приносит  и  раздает  пищу;  мы  едим  салат  из
картошки с луком, жуем, уплетаем, и наши лица проясняются.
     Паради надел к  обеду  суконную  шапку  полицейского  образца.  Это  не
соответствует ни времени, ни месту, но шапка совсем новая; портной,  который
обещал сделать ее уже три месяца назад, сдал ее Паради только  в  тот  день,
когда нас послали на  передовые  позиции.  Эта  "лодочка"  из  ярко-голубого
сукна, надетая  на  круглую  башку,  придает  ему  вид  картонного  румяного
жандарма. Паради ест и пристально на меня смотрит. Я подхожу к нему.
     - Тебе эта шапка к лицу.
     - Все равно! - отвечает он. - Я хочу с тобой поговорить. Пойдем!
     Он протягивает руку к  фляге,  стоящей  перед  его  котелком,  и  после
некоторого колебания решает поместить вино в надежное место -  в  глотку,  а
фл