незапно озаряет  оборванных  раненых  солдат.  Они  толпятся  здесь  в
ожидании прививки, стоят, согнувшись под низким потолком, сидят, ползают  на
коленях. Они отталкивают друг друга, чтобы не  потерять  своей  очереди  или
захватить очередь другого, и кричат, словно лают: "Я! Я! Я!"  В  этом  углу,
где идет глухая борьба, задыхаешься от теплой вони ацетилена и крови.
     Я отхожу в  сторону.  Ищу,  где  бы  присесть.  Я  продвигаюсь  ощупью,
по-прежнему согнувшись и вытянув руки.
     При  свете  раскуриваемой  кем-то  трубки  я  замечаю  скамью,  занятую
ранеными.
     Глаза привыкают к полумраку;  я  смутно  различаю  ряд  сидящих  людей,
забинтованные головы, руки, ноги.
     Искалеченные,   изуродованные,   неподвижные   или   беспокойные   люди
цепляются  за  скамью,  как  утопающий  за  лодку;  здесь  целая   коллекция
разнообразных бед и страданий.
     Один из них вдруг кричит,  привстает  и  опять  садится.  Его  сосед  в
разорванной  шинели  покачивает  обнаженной  головой,  смотрит  на  него   и
говорит:
     - Ничего, потерпи!..
     Эти слова он повторяет много раз, уставившись в одну точку,  не  снимая
рук с колен.
     Посреди скамьи сидит молодой человек и разговаривает сам с собой. Он  -
летчик. У него ожоги на боку и на лице.  Он  весь  горит  в  лихорадке;  ему
кажется, что его все еще жжет пламя, вылетающее из мотора. Он  бормочет:  "С
нами бог!"
     Зуав с перевязанной рукой нагнулся, как  будто  плечо  стало  для  него
непосильной ношей; он спрашивает летчика:
     - Ты свалился с самолета, а?
     - Чего я только не насмотрелся, - с трудом говорит летчик.
     - Да и я насмотрелся! - перебивает его солдат.  -  Многие  бы  спятили,
если б увидели то, что я видел.
     - Садись сюда! - говорит мне кто-то из сидящих на  скамье  и  дает  мне
место. - Ты ранен?
     - Нет, я привел раненого и пойду обратно.
     - Ну, значит, тебе еще хуже, чем раненым. Садись!
     - Я был мэром у нас в  деревне,  -  объясняет  другой,  -  но  когда  я
вернусь, никто меня не узнает: ведь столько пришлось маяться!
     - Я уже четыре часа торчу здесь, - стонет солдат,  похожий  на  нищего;
его рука трясется, голова опущена,  спина  согнута;  он  держит  на  коленях
каску, как кружку для подаяния.
     - Ждем, чтоб нас  эвакуировали,  -  говорит  мне  раненый  толстяк;  он
задыхается, потеет и как будто кипит всем телом;  его  усы  свисают,  словно
отклеиваясь от мокрого лица,  мутные  глаза  широко  раскрыты.  Его  ран  не
видно.
     - Оно самое, ждем, - говорит другой. - Сюда  набились  все  раненые  из
нашей бригады да еще из  других  частей.  Погляди-ка:  здесь  мусорный  ящик
целой, бригады.
     - У меня гангрена, у меня  переломы,  у  меня  все  внутри  изодрано  в
клочья, - причитает раненый, закрыв лицо руками. - А еще на  прошлой  неделе
я был  молодым,  я  был  чистым.  Меня  подменили:  теперь  у  меня  старое,
изуродованное, поганое тело, и приходится с ним возиться.
     - Вчера мне было двадцать шесть лет, -  говорит  другой.  -  А  сегодня
сколько?
     Он старается поднять свою трясущуюся голову, показать состарившееся  за
одну  ночь,  изможденное  лицо;  его  щеки  ввалились;  в   глазах   тусклый
маслянистый свет, как в потухающем ночнике.
     - Мне больно, - скромно говорит невидимое существо.
     - Ничего, потерпи, - бессознательно повторяет другой.
     Молчание. Летчик вскрикивает:
     - С обеих сторон священники старались перекричать друг друга!
     - Это что такое? - с удивлением спрашивает зуав.
     - Да у тебя что, не все дома, бедняга? - восклицает  стрелок,  раненный
в руку;  она  привязана  к  телу;  он  на  минуту  отводит  глаза  от  своей
окаменелой ладони и смотрит на летчика.
     Летчик смотрит остановившимся взглядом и пытается описать  таинственное
видение, которое всюду его преследует:
     - Сверху, с неба, знаете, мало что видно. Поля - квадратики, деревни  -
кучки; дороги кажутся белыми нитками. Видишь еще какие-то  длинные  желобки;
они как будто нацарапаны острием булавки  на  мелком  песке.  Сети,  которые
окаймляют равнину прерывистыми чертами, это - окопы. В воскресенье  утром  я
летал над линией огня. Между  нашими  первыми  линиями  и  немецкими,  между
крайними выступами, между ободками двух огромных армий, которые  стоят  одна
против другой, смотрят одна на другую, и не  видят,  и  ждут,  -  расстояние
небольшое; иногда сорок, иногда шестьдесят метров. А сверху, с  высоты,  мне
казалось - один шаг. И вдруг вижу: и у бошей и у наших на этих  параллельных
линиях, которые как будто соприкасаются,  что-то  происходит:  там  какая-то
каша, живое ядро, а вокруг что-то похожее на  черные  песчинки,  рассыпанные
по серому полю. Все это не движется,  замерло,  как  будто  нет  тревоги!  Я
снизился, чтоб узнать, в чем дело.
     Я понял: было воскресенье, и подо  мной  служили  две  мессы;  я  видел
алтарь, священников и стадо молящихся. Чем больше я снижался,  тем  ясней  я
видел, что эти две толпы одинаковы, совсем одинаковы, так что  все  казалось
нелепостью. Любая  из  этих  двух  церемоний  была  отражением  другой.  Мне
казалось, что у меня в глазах двоится. Я снизился еще, в меня  не  стреляли.
Почему? Не знаю. Я летел медленно. И  вот  я  услышал...  Я  услышал  рокот,
единый рокот. Я разобрал, что это молитва; это было единое  песнопение;  оно
поднималось к небу мимо меня. Я летал взад и вперед,  чтобы  послушать  этот
смутный хор; молитвы звучали с обеих сторон, но все-таки сливались  воедино,
и чем больше две толпы хотели перекричать друг  друга,  тем  больше  голосов
объединялись в небе.
     Я летел очень низко и расслышал два возгласа, единый  крик:  "Gott  mit
uns!"* и "С нами бог!" В эту минуту в мой самолет попала шрапнель.
     ______________
     * С нами бог! (нем.)

     Раненый покачивает перевязанной головой. Его мучает  это  воспоминание.
Он прибавляет:
     - В эту минуту я решил: "Я сошел с ума!"
     - Это жизнь сошла с ума, - говорит зуав.
     У рассказчика горят глаза; он словно  бредит;  он  старается  высказать
неотвязную мысль.
     - Да как же это? Вы только представьте себе: две одинаковые толпы,  обе
выкликают одинаковые и все-таки противоположные слова, испускают  враждебные
и в то же время однородные крики? Что должен ответить господь бог?  Я  знаю,
что он знает все, но, даже зная все, наверно, не знает, что делать.
     - Вот так история! - восклицает зуав.
     - Да богу на нас плевать, не беспокойся!
     - И что тут удивительного? Ведь ружья тоже говорят на  одном  языке,  а
это не мешает народам палить друг в друга, да еще как!
     - Да, - замечает летчик, - но бог-то один.  Я  еще  понимаю,  что  люди
молятся, но куда эти молитвы доходят?
     Беседа прекращается.
     - Там  лежит  уйма  раненых,  -  говорит  мне  человек   с   выцветшими
глазами. - Прямо диву даешься, да, диву даешься, как это их перенесли  вниз.
Страшно подумать!
     В эту минуту  проходят  два  худых  солдата  колониального  полка;  они
поддерживают друг друга, как пьяные, натыкаются на нас, пятятся и  стараются
найти местечко, где бы лечь.
     - Эх, старик, -  хриплым  голосом  заканчивает  свой  рассказ  один  из
них, - в этой траншее мы просидели трое суток без  еды;  трое  суток  у  нас
ничего не было. Что поделаешь! Мы пили свою мочу, но ведь это не вода.
     Другой в ответ рассказывает о холере:
     - Вот скверная штука: лихорадка, рвота, колики! Я от нее подыхал!
     - Но как же, - вдруг кричит летчик, настойчиво стараясь  разобраться  в
чудовищной загадке, - но как же бог позволяет людям думать, что  он  с  ними
со всеми? Чего он смотрит? Почему он допускает, чтобы мы все  в  один  голос
кричали, как болваны, как сумасшедшие: "С нами бог!" - "Да нет же,  нет,  вы
ошибаетесь, бог с нами!"
     Как бы в ответ с носилок раздается стон, и минуту в  тишине  звучит  он
один.


x x x

     - Я, - слабым голосом говорит кто-то, - не верю в  бога.  Я  знаю,  что
бога нет. А то почему  ж  мы  страдаем?  Нас  могут  угощать  какими  угодно
россказнями и выдумывать  для  этого  разные  словечки,  но  чтобы  все  эти
страдания ни в чем не повинных людей были от милосердного бога? Это чепуха!
     - А я, - говорит другой солдат на той же скамье, - я  не  верю  в  бога
из-за холода. Я видел, как люди мало-помалу превращались  в  трупы  попросту
от холода. Если бы существовал милосердный бог, холода не  было  б.  В  этом
можно не сомневаться.
     - Чтобы верить в бога, надо, чтобы не существовало то, что  существует.
А до этого далеко.
     Несколько искалеченных людей, хоть и не видят друг друга,  одновременно
кивают головой в знак согласия.
     - Правильно, - говорит один, - правильно!
     Эти  разбитые  люди,  одинокие,  затерянные  и,  несмотря  на   победу,
побежденные, начинают прозревать. В трагедии событий  бывают  минуты,  когда
люди не только  искренни,  но  и  глубоко  правдивы;  когда  им  открывается
истина.
     - А я, - замечает новый собеседник, - не верю в бога, потому...
     Эту фразу прерывает ужасный приступ  кашля.  Наконец  солдат  перестает
кашлять; он посинел;  на  глазах  выступили  слезы;  он  тяжело  дышит.  Его
спрашивают:
     - Ты куда ранен?
     - Я не ранен, я болен.
     - А-а! -  разочарованно  восклицают  солдаты  тоном,  означающим:  "Ну,
брат, это неинтересно!"
     Кашлявший понимает и начинает расписывать свою болезнь:
     - Мое дело пропащее: я  харкаю  кровью.  У  меня  больше  сил  нет,  и,
знаешь, когда силы уходят, обратно они уж не возвращаются.
     - Гм, - нерешительно произносят товарищи, но все-таки  они  убеждены  в
ничтожестве "штатских" болезней по сравнению с полученными на войне ранами.
     Больной смиренно опускает голову и тихонько повторяет:
     - Я больше не могу ходить! Куда же мне деться?


x x x

     Горизонтальная бездна, сужаясь, простирается  от  носилок  к  носилкам,
далеко-далеко, до  бледного  просвета;  в  этом  подземелье  кое-где  мигает
жалкое красноватое лихорадочное пламя свечей и  время  от  времени  кидаются
тени; неизвестно отчего, поднимается суета. Неразбериха  голов,  рук  и  ног
приходит в движение; повсюду, как незримые призраки, возникают и  проносятся
стоны и жалобы. Лежащие люди шевелятся и ворочаются.
     В этой берлоге, среди пленников,  униженных,  искалеченных  страданием,
появляется плотная туша: это санитар; его тяжелые  плечи  покачиваются,  как
тюк, положенный поперек спины; зычный голос гулко отдается в погребе:
     - Опять ты трогал перевязку! Теля вшивый! Так  и  быть,  перевяжу  тебя
еще раз, братец, но если ты дотронешься до бинта, увидишь,  что  я  с  тобой
сделаю!
     В полумраке он перевязывает  голову  малорослого  солдата;  у  раненого
волосы  взъерошены,  борода  торчком;  опустив  руки,  он  молча  дает  себя
перевязать.
     Санитар отходит от него, смотрит вниз и во весь голос кричит:
     - Это что такое? Эй, друг, да ты, часом, не рехнулся? Это  еще  что  за
новости? Ложиться на раненого?!
     Огромной рукой он хватает и встряхивает какое-то тело  и  из-под  него,
пыхтя и бранясь, вытаскивает другое, на котором первое  вытянулось,  как  на
тюфяке; между тем перевязанный карлик, как только  его  оставляют  в  покое,
поднимает руки к голове  и,  ни  слова  не  говоря,  опять  старается  снять
повязку, сжимающую его череп.
     ...Вдруг толкотня, крики; вырисовываясь на светящемся фоне,  во,  мраке
этого  склепа  мечутся  какие-то  тени.  Их  много;  озаренные  свечой,  они
обступили раненого и, бросаясь из стороны в  сторону,  с  трудом  удерживают
его на носилках.  У  него  отрезаны  ступни.  Ноги  туго  перетянуты,  чтобы
остановить кровотечение. Обрубки изошли кровью, и полотняные  бинты  кажутся
красными штанами. У него потное, темное, дьявольское лицо;  он  бредит.  Его
придерживают за плечи и колени; несмотря на то что у него  отрезаны  ступни,
он хочет соскочить с носилок и убежать.
     - Пустите меня! - кричит он хриплым, дрожащим  от  гнева  и  напряжения
басом, в котором неожиданно  прорываются  высокие  ноты,  как  в  трубе,  на
которой хотят играть слишком тихо. -  Черт  подери!  Пустите,  говорят  вам!
У-ух! Да вы что думаете? Я останусь здесь, что ли? Ну, разойдись, или я  вас
всех изобью!
     Он извивается и вытягивается так неистово, что тянет за собой тех,  кто
навалился на него всей своей тяжестью; свеча описывает зигзаги;  ее  держит,
стоя на коленях,  солдат;  другой  рукой  он  сжимает  обезумевшего  калеку;
калека вопит так громко, что  будит  спящих  и  дремлющих.  Со  всех  сторон
оборачиваются, приподнимаются, прислушиваются  к  его  воплям  и  бессвязным
жалобам, но в конце концов он утихает. В ту же минуту  в  другом  углу  двое
раненых, как бы распятые на земле, начинают ссориться, и,  чтобы  прекратить
эту бешеную перебранку, приходится унести одного из них.
     Я отхожу в  угол,  где  дневной  свет  проникает  между  переплетенными
балками, как сквозь  сломанную  решетку.  Я  шагаю  через  бесконечные  ряды
носилок, загромождающие всю эту подземную аллею, где я задыхаюсь. При  свете
блуждающих огней человеческие фигуры,  простертые  на  носилках,  больше  не
двигаются, только глухо стонут и кричат.
     На край носилок присел человек;  он  прислонился  к  стене;  изодранная
куртка расстегнута, и видна белая впалая грудь,  грудь  мученика.  Откинутая
назад голова скрыта в тени, но видно, как бьется сердце.
     Дневной свет каплями просачивается вдали;  он  появился  после  обвала:
несколько снарядов, попавших в одно и то же место, пробили плотный  земляной
покров этого перевязочного пункта.
     На плечах и на складках  серо-голубых  шинелей  белеют  отсветы.  Чтобы
глотнуть  свежего  воздуха,  выбраться  на  минуту  из  этого  кладбища,   у
отверстия теснятся полусонные, полумертвые люди, парализованные слабостью  и
тьмой. На границе мрака этот угол является оазисом:  здесь  можно  постоять,
не сгибаясь, и почувствовать ангельское прикосновение небесного света.
     - Здесь снаряды выпотрошили нескольких парней, -  говорит  мне  солдат,
который ждет очереди при свете проникшего сюда убогого луча.  -  Ну  и  каша
получилась! Погляди, вот поп собирает требуху, что высыпалась из них!
     Старший санитар - толстяк в коричневой мохнатой фуфайке, придающей  ему
вид гориллы,  -  снимает  кишки  и  внутренности,  обвившиеся  вокруг  балок
разрушенного сруба. Для этого он пользуется винтовкой с  примкнутым  штыком:
не нашлось достаточно длинной  палки.  Лысый,  бородатый  великан  пыхтит  и
неловко действует оружием.  У  него  добродушное,  кроткое  и  жалкое  лицо;
стараясь зацепить в углах обрывки кишок, он ошеломленно охает. Его  глаз  не
видно под синими очками;  он  громко  пыхтит,  у  него  маленькая  голова  и
непомерно толстая шея конической формы.
     Он прокалывает и наматывает  на  штык  длинные  ленты  внутренностей  и
собирает куски мяса. Ногами он уперся в землю, между обломков,  разбросанных
в глубине этого закоулка, полного стонов; можно подумать,  что  это  мясник,
занятый какой-то дьявольской работой.
     Я повалился в угол,  закрыв  глаза,  и  теперь  почти  не  вижу  людей,
которые стонут, содрогаются и падают вокруг меня.
     Я смутно  улавливаю  обрывки  фраз.  Солдаты  рассказывают  все  те  же
удручающе однообразные истории о ранах.
     - ...Да, черт их дери! В этом месте казалось, что пули  сталкиваются  в
воздухе...
     - ...У него была пробита голова навылет от виска к  виску.  Можно  было
бы продеть сквозь нее веревку.
     Ближе ко мне кто-то в заключение бормочет:
     - Во сне мне все кажется, что я его опять убиваю.
     Среди заживо  погребенных  раненых  жужжат  еще  другие  обрывки  фраз;
словно  постукивают  бесчисленные  колеса  машины,  которые  все   вертятся,
вертятся...
     Кто-то идет, нащупывая стену палкой, как слепой,  и  подходит  ко  мне.
Это Фарфаде! Я его  окликаю.  Он  поворачивается  наугад  в  мою  сторону  и
говорит, что у него поврежден глаз. Другой глаз тоже завязан. Я уступаю  ему
место и усаживаю у стены, придерживая за плечи. Он садится  и  по-чиновничьи
покорно принимается ждать, как в зале ожидания.
     Я повалился немного дальше на свободное место. Рядом лежат  двое  людей
и тихонько беседуют; они так близко от меня, что я  невольно  слышу,  о  чем
они говорят. Это два солдата Иностранного легиона, в касках  и  темно-желтых
шинелях.
     - Не стоит вертеться вокруг да около,  -  с  горькой  усмешкой  говорит
один из них. - На этот раз я пропал. Дело ясное: у меня пробиты кишки.  Будь
я в лазарете, в городе, мне бы сделали  операцию  вовремя,  и,  может  быть,
дело бы пошло на лад. А здесь!.. Я был ранен вчера. Мы в двух-трех часах  от
Бетюнской дороги, правда? А от этой дороги сколько часов  до  лазарета,  где
можно сделать операцию? Да и когда еще  нас  подберут!..  В  этом,  конечно,
никто не виноват, но не надо себя обманывать.  Конечно,  сегодня  я  еще  не
помру. Но долго мне не протянуть: ведь у меня все  кишки  в  дырах.  Тебе-то
лапу вылечат или приделают другую. А я подохну.
     - А-а! - говорит другой, убежденный логикой собеседника.
     Первый продолжает:
     - Послушай, Доминик, ты вел скверную жизнь. Ты здорово пил и  с  пьяных
глаз натворил делов. У тебя большущий список судимостей.
     - Не могу сказать,  что  это  неправда,  раз  это  правда,  -  отвечает
другой. - Но тебе-то что?
     - После войны, само собой, ты опять  примешься  за  старое,  и  у  тебя
пойдут неприятности по делу с бочаром.
     Другой вдруг свирепеет:
     - Заткнись! А тебе какое дело?
     - У меня не больше родных, чем у тебя. Никого, кроме Луизы,  да  и  она
не в счет: ведь мы не регистрировались. За мной  не  числится  никаких  дел,
кроме кой-каких мелочей по службе. У меня имя чистое.
     - Ну так что? Плевать мне на это!
     - Вот что я тебе скажу: возьми мое имя. Возьми, я тебе  его  даю:  ведь
ни у тебя, ни у меня родных нет.
     - Твое имя?
     - Тебя будут звать: Леонар  Карлотти.  Вот  и  все.  Подумаешь,  важное
дело! Не все ли тебе равно? Тебе не придется  отбывать  наказание.  Тебя  не
будут преследовать, и ты сможешь зажить счастливо, как жил бы я, если б  эта
пуля не пробила мне брюхо.
     - А-а! Тьфу ты, черт! Ты это сделаешь? Ну, брат, прямо не верится.
     - Возьми мое имя. Солдатская книжка у меня в шинели. Так вот, бери  мою
книжку, а мне дай свою: я унесу все  это  с  собой.  Ты  сможешь  жить,  где
угодно, кроме тех мест, где меня  немного  знают:  в  Лонгвилле,  в  Тунисе.
Запомни это! Ну, да в книжке все записано. Прочти ее  хорошенько!  Я  никому
не скажу: чтобы такая штука удалась, надо держать язык за зубами!
     Он умолкает и вдруг с дрожью в голосе говорит:
     - Все-таки я, может быть,  расскажу  Луизе:  пусть  она  знает,  как  я
хорошо поступил, и не поминает меня лихом, когда получит от меня  прощальное
письмо.
     Но тут же он спохватывается и с величественным усилием качает головой.
     - Нет, не расскажу. Хоть это и она. Женщины болтливы.
     Доминик смотрит на него и все повторяет:
     - А-а! Тьфу ты, черт!
     Не замеченный ими, я ухожу от  этой  драмы,  разыгрывающейся  в  жалком
углу, среди толчеи и шума.
     Я стараюсь протиснуться к выходу. Вдруг раздается глухой стук  и  целый
хор восклицаний.
     Это упал  старший  санитар.  В  брешь,  которую  он  очищал  от  рыхлых
кровавых останков, влетела пуля  и  пробила  ему  горло.  Он  растянулся  на
земле. Он вращает круглыми, ошеломленными глазами и брызжет пеной.
     Скоро его рот и подбородок покрываются розовыми пузырьками. Под  голову
ему кладут мешок с перевязочными материалами.  Мешок  пропитывается  кровью.
Какой-то санитар  кричит,  чтобы  не  портили  бинты:  они  нужны.  Начинают
искать, что подложить под голову; рана безостановочно  выделяет  красноватую
пену. Находят только круглый хлеб и подсовывают его под затылок, на