рез  несколько  лет,  когда  разрастется и  укрепится
Джвари, отец Михаил хочет уехать на Афон навсегда, в Иверский монастырь.
   - Там  хорошо...  -  говорит  он  задумчиво,  и  лицо  его  принимает
отстраненное выражение, будто он смотрит уже оттуда, из афонской дали.
   Как-то монахи из Иверского монастыря тоже приехали в Грузию. Патриарх
поручил отцу Давиду их встретить, а тот, конечно, повез их в Джвари.
   Есть несколько фотографий,  запечатлевших этот визит. Вот они стоят у
портала Джвари под  резным крестом,  сразу заметные в  большой группе по
камилавкам;  двое старые, но коренастые и крепкие, похожие друг на друга
крупной  лепкой  лица  и  окладистыми  белыми  бородами,  третий  совсем
молодой,  в очках с тонкой оправой и с тонким лицом. А на переднем плане
на корточках сидят Давид и  его брат Георгий.  На другой фотографии отец
Михаил и афонские монахи сидят за столом в нашей трапезной,  только стол
обильно уставлен закусками и бутылками вина.  А из подсвечников, похожих
на чашечки цветов, поднимаются высокие зажженные свечи. И у отца Михаила
то же выражение лица -  отрешенное,  углубленное,- с каким он говорит об
Афоне.
   Митя попросил фотографию на память.
   - Возьмите хоть  все,-  махнул рукой отец Михаил.  Мы  обрадовались и
выбрали несколько. Эту застольную; две групповых; с афонскими монахами и
другую,  с  отцом  Иларионом,  которого  не  видели  никогда,  игуменом,
Венедиктом и  блаженно улыбающимся Арчилом,  которых  хотели  бы  всегда
видеть; и три пейзажных - Джвари ближним и дальним планом.
   В лучшие дни своей жизни я, как за соломинки, хватаюсь за фотографии,
за  всякие мелочи,  которые можно сохранить и  без  которых потом трудно
будет поверить, что эти дни были, хотя и давно прошли.
   - Мы тоже пришлем вам что-нибудь на память, - пообещал Митя.
   - Монахам на память?  Не надо.  - Отец Михаил усмехнулся, взглянул на
меня. - Мы постараемся вас забыть на второй день после вашего отъезда.
   Радость моя  о  Джвари уже  не  была  ясной,  как  в  первые дни.  Ее
затуманивала тревога,  предчувствие, что ничего здесь нельзя откладывать
надолго.  Иногда  я  приходила а  большой  храм,  чтобы  насмотреться на
росписи и запомнить их.
   По наклонным доскам с прибитыми перекладинами я поднималась на нижний
настил у западной стены,  где Ангел с красными крылами преграждал доступ
к раю.  Здесь росписи сохранились плохо, потускнели краски, но еще текла
синяя-синяя река, и невиданные листья давали тень ее берегам.
   Чуть дальше праведный Ной, переживший потоп, стоял в окружении зверей
и птиц под светлой радугой Завета.
   По  росписям можно было  проследить,  как  восходил человек к  Богу в
любви и вере и как нисходил к человеку Бог.  То,  что по неверию утратил
Адам, избранники Божий возвращали безоглядностью веры. Так принял Авраам
зов идти в страну обетованную и пошел,  не зная дороги. Так готов он был
принести в  жертву Богу единственного сына Исаака.  В  громах и  молниях
сходил Господь на  дымящуюся гору Синай,  чтобы дать Моисею заповеди для
потомства Исаака.
   Царь Давид, облаченный в легкие красные одежды, скакал перед ковчегом
Завета,  был приподнят над землей в  пламенном вихре любви,  в  ликующем
гимне хвалы, и его одежды развевались.
   Оттуда,  перешагнув через  провал между концами досок,  я  попадала в
алтарную часть.  Смотрела,  как  Гурам  и  его  помощник Шалва,  обритый
наголо,  снимают кальки с  огромных фигур пророков.  Длинный лист кальки
прикрепляли к  стене  лейкопластырем и  обводили контуры  фигур  цветной
тушью.  То, что было смутным, наполовину осыпавшимся пятном, приобретало
пластичность, графическую четкость.
   Девять  пророков,  мощных  столпов  ветхозаветной веры,  держали свод
абсиды над  престолом.  Исайя,  Иеремия и  Иезекииль стояли со  свитками
своих  откровений  о  Боге  -  Судие  карающем  и  Отце  всепрощающем  и
милосердном,  Огне поядающем и  беспредельной Любви,  Боге,  сокрытом во
мраке и неприступном свете. И все их откровения прообразовали величайшую
тайну боговоплощения, тайну Иисуса Христа - Сына Божия.
   А  верхняя часть  северной стены вмещала всю  земную жизнь Спасителя.
Здесь  объем храма суживался,  и  неглубокая ниша  была  разрезана двумя
оконными  проемами.   Эти  узкие  плоскости  и  подсказали  вертикальную
композицию фресок. Три из них меня поразили.
   На одной Христос умывает ноги ученикам.  Еще недавно они спорили, кто
будет выше в  Царствии Его.  И  здесь сидят один над другим по  сторонам
вытянутого вверх овала,  каждый на своей высокой деревянной скамеечке. А
Он,  Господь и Учитель,  перед уходом оставляет им образ истинной Любви,
смиряющей себя в служении.  Препоясанный полотенцем,  с кувшином в руке,
Он стоит, склонившись к ногам Петра, - маленькая фигурка в нижнем правом
углу фрески.
   Так увидел живописец тайну снисхождения Бога к человеку.
   Фрески размещались снизу  вверх,  и  рождение в  яслях  было  началом
крестного пути,  восхождения на  Голгофу,  а  Распятие -  его  вершиной.
Потому что вочеловечение и стало самоограничением Вечного, Всемогущего и
Беспредельного -  во временном,  слабом,  плотском.  А дальше все глубже
становилось это  добровольное уничижение,  все тяжелее крест,  страдание
бесконечного в конечном -  до жертвенной смерти, предельной самоотдачи и
последнего страдания.
   "Тайная  Вечеря"  композиционно повторяла тот  же  вертикальный овал:
ученики, сидящие вокруг стола, поясная фигура Христа во главе его-теперь
на  вершине овала.  Спаситель замыкает Собой группу апостолов,  но уже и
приметно  отстранен,  вознесен над  ними.  На  этой  ритуальной трапезе,
древнем  священнодействии,  Он  преломит  и  благословит хлеб,  как  это
делалось и  до  Него.  Но  к  молитвам благодарения добавит слова Нового
завета:  "Примите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите
в Мое воспоминание". И древний ритуал священной трапезы пресуществится в
литургию,  последняя Вечеря,  освященная Его присутствием, станет первой
Евхаристией...
   "Гефсимания" -  третья дивная фреска Страстного цикла. Внизу - спящие
от  тяжелой печали ученики;  они сбились в  тесную группу,  прислонились
спиной к спине,  преклонили головы на плечо или на грудь другому.  А над
ними,    в    условно    обозначенном   Гефсиманском   саду,    одинокий
коленопреклоненный Христос -  маленькая, в рост учеников фигура в темном
хитоне, склоненная до земли голова.
   Христос  написан  в  профиль,  но  глаз,  как  на  древних  восточных
рельефах,  прорисован полностью,  удлиненный, с черным кружком зрачка, -
единственный на  фреске  зрящий глаз...  "Душа  Моя  скорбит смертельно;
побудьте здесь и бодрствуйте со Мной".
   Я уже никуда не могу уйти от этого Его взгляда.
   Но еще не могу и бодрствовать вместе с Ним.
   Мите исполнилось шестнадцать лет.  Утром, поздравляя его, я с грустью
думала, что за эти дни в Джвари, за все, что ему дается в церкви теперь,
рано или поздно он  дорого заплатит на своем крестном пути.  И  все же я
пожелала ему  того,  чего хотел он  сам.-  стать священником.  "А  каким
должно быть духовенство?  - спрашивал один русский архимандрит в лекциях
по пастырскому богословию и отвечал: - Духовенство должно быть духовным,
священство - святым".
   После  утрени Арчил  с  просветленным взором по-грузински прочел Мите
стихотворение,  которое написал сам по случаю его рождения и по щедрости
души. В задачу входило, чтобы Митя стихи перевел,- пока мы поняли только
повторяющееся слово "Илия,  Илия". Наверно, Арчил пожелал Мите стать как
пророк Илия,  который посылал на землю засуху и дождь,  низводил огонь с
неба,  испепеляя чуждых пророков, и на огненной колеснице был вознесен в
небеса. Но скорее как истинный грузин Арчил хотел, чтобы Митя уподобился
Святейшему  и  Блаженнейшему Католикосу -  Патриарху  всея  Грузии  Илии
Второму.  Нам так и не удалось этого выяснить:  Венедикт стал насмешливо
говорить,  что стихи плохие,  глупые,  и рифмы в них нет, и написаны без
благословения игумена,  к  тому же  монахи не празднуют дни рождения,  и
листок отобрал.  Арчил виновато улыбался, но когда Венедикт ушел, принес
Мите  три  отшлифованных можжевеловых пластинки,  из  которых можно было
вырезать кресты,  и безразмерные носки.  Он подарил бы все, что имел, но
больше у него ничего не было.
   А  вскоре на  тропе к  нашей келье появился Георгий.  Он нес дорожную
сумку с пирожными и сладкими пирожками,  испеченными тетей Додо для Мити
с братией.
   Мы  втроем  пили  чай  в  келье.  Георгий  сбрил  бороду,  и  от  его
помолодевшего лица веяло удовлетворенностью.  А когда мы виделись у него
дома, он казался слегка удрученным.
   - Что-нибудь хорошее случилось? - спросила я.
   - Случилось...-  кивнул он.  -  Я ушел работать в патриархию. Вот так
это и делается.  Я пять лет думаю,  говорю об этом, но остаюсь на том же
месте между двумя стульями. Что может женщина в церкви? Разве что петь в
хоре и зажигать свечи. А он неделю назад занимался кинокритикой - теперь
готовился к  экспедиции с другом-историком,  ушедшим в патриархию на год
раньше,  они  объедут все  храмы  и  монастыри в  Грузии,  действующие и
заброшенные,    сфотографируют   их,    составят   подробные   описания.
Путешествовать будут на лошадях с палаткой или на машине,  пешком -  где
как удастся. Мы все вместе порадовались за него.
   Георгий - духовный сын отца Михаила, и эта перемена судьбы произошла,
конечно, с его благословения.
   - Но и ваш приезд не прошел бесследно, - улыбнулся Георгий.
   Еще несколько молодых людей появились с  Георгием в  Джвари,  и  отец
Михаил сидел на траве под сосной у храма,  как апостол в кругу учеников.
Только ученики были  одеты по  сезону и  моде,  а  на  отце Михаиле были
неизменный  подрясник  с  жилетом,  сапоги.  И  та  же  лыжная  шапочка,
сдвинутая набок,  украшала его высокий лоб: климат и быстротекущее время
не имели над игуменом власти.
   А из храма доносились звуки фисгармонии.
   Позавчера Митя пришел поздно,  взволнованный,  и рассказал, как они с
игуменом сидели в  трапезной и  думали,  что можно подарить Патриарху ко
дню его Ангела от монастыря.
   - Венедикт вырезает панагию...  А  что  бы  нам  придумать?  Вот  ты,
Димитрий, хочешь тоже что-нибудь подарить?
   - Я? - засмеялся Митя.- Но у меня ничего подходящего нет.
   - Ты бы мог, например, написать для него музыку?
   - Я не знаю...
   - Тебе понравился Патриарх? - с пристрастием допрашивал игумен, - Как
ты его увидел?
   - Очень понравился, - чистосердечно признался Митя. - Мне показалось,
что я увидел живого святителя.
   - Это хорошо тебе показалось.
   Отец Михаил разыскал в шкафу журнал "Лозовый крест" со стихотворением
одного архиепископа, посвященным Патриарху: "Твоей жизни радуется нация,
потому что ты повел ее по пути Христа".
   - Попробуй написать музыку на эти стихи.  Только надо совсем забыть о
себе,  не  допустить  честолюбивых  помыслов.  Если  ты  будешь  думать:
"Вах-вах,  какой я одаренный мальчик,  сижу, сочиняю гимн... Чем бы всех
удивить?" - то лучше не пиши ничего. Но если услышишь музыку, на которую
ложатся эти слова,  - не знаю, где ты ее слышишь: в сердце, в воздухе, -
пусть она  пройдет через тебя,  как то,  что тебе не  принадлежит...  Мы
должны все  делать для  Бога,  во  славу Его,  жить  самим делом,  а  не
ожиданием плодов.  А уж какой получится плод, кислый или сладкий, это не
от  одних  намерений зависит.  Человек  только  пашет,  сеет,  но  плоды
созревают по Божьей воле.
   Весь  день вчера Митя сидел за  фисгармонией,  оглушая реставраторов,
работавших на верхних ярусах.  И вчерне закончил гимн для шестиголосного
мужского хора.
   Теперь он ждал, когда игумен освободится и послушает.
   К Митиной радости, отец Михаил очень одобрил гимн.
   - Удивительно, что он получился грузинский. Я боялся, что ты сочинишь
что-нибудь  такое...   помпезно  итальянское.   Когда   это   ты   успел
почувствовать грузинский дух в музыке?
   В  первые дни после приезда мы  раз пять были на патриарших службах в
кафедральном соборе -  никогда раньше не приходилось нам слышать ничего,
подобного  мужскому  сионскому  хору,   исполнявшему  древние  церковные
песнопения.  Их  нельзя  спутать ни  с  какими  другими,  им  невозможно
подражать.
   Патриарха должны  были  поздравить на  вечерней  воскресной службе  в
соборе; еще оставалась ночь, чтобы переписать ноты.
   До  поздней трапезы с  гостями и  после нее Венедикт с  Митей усердно
писали,  разложив на столе нотные листы. Венедикт написал текст красивым
округлым шрифтом, а на обложке нарисовал тушью древний болнисский крест.

   Всенощную начали в десятом часу, проводив всех гостей. Митя не поехал
с  ними,  потому что  утром мы  собирались причаститься.  До  сих пор мы
обычно причащались вместе.
   Как преображается наша маленькая базилика на всенощной...  Всю неделю
ты ждешь этих минут,  когда в  проеме над низкими картонными,  как будто
бутафорскими,  царскими вратами  сначала появится голова  отца  Михаила,
потом  раскроются створки врат  и  ты  увидишь алтарь в  его  бедности и
сиянии.
   За  высоким  оконцем  с  отбитым  углом  стекла  уже  ночь.   Игумен,
облаченный в потертую фелонь и епитрахиль,  крестообразно кадит престол.
Голубоватый, белесый жертвенный дымок клубится, разливает по храму запах
ладана.  Алтарь такой тесный,  что фигура игумена в  широкой фелони едва
умещается между вратами и  престолом.  Но  вот он отходит на шаг,  чтобы
покадить жертвенник, и тебе открывается престол.
   Горнего места нет совсем,  а  престолом служит каменный выступ стены,
одетый  красным  покровом  с  серебряным  шитьем.  Зажжен  семисвечник с
желтыми лампадами,  еще две высокие свечи горят по краям -  в полутемном
храме это сияние в алтаре кажется очень ярким, - лежат два напрестольных
креста и между ними Новый завет в тисненом переплете.
   - Слава Святей,  Единосущной,  Животворящей и Нераздельней Троице...-
негромко подаст игумен начальный возглас.
   Монастырский хор  -  отец Венедикт,  как  в  черную тогу завернутый в
старую рясу, Арчил и Митя в подрясниках - отзовется от аналоя.
   - Приидите,  поклонимся Цареви нашему Богу.  Придадите,  поклонимся и
припадем Христу, Цареви нашему Богу.
   Митя  прочтет  на  хуцури  предначинательный псалом,  благословляющий
Господа,   сотворившего  Своею  Премудростью  этот  дивный  мир.   Врата
затворятся,  как двери рая. Хор откликнется на великую ектению покаянным
"Господи,  помилуй...".  И  вот на вечернем входе со свечой поют одну из
самых прекрасных и древних молитв:
   - Свете  тихий  святыя славы  Бессмертнаго Отца  Небеснаго,  Святаго,
Блаженнаго,  Иисусе  Христе!  Пришедше на  запад  солнца,  видевше  свет
вечерний, Поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога...
   Служба идет на грузинском языке, но все знакомо и узнаваемо. Иногда я
слежу за ней по церковнославянскому или русскому тексту,  и слова молитв
и Псалмов отзываются в глубине сердца, как будто рождаются его биением.
   Потом утреня, покаянное шестопсалмие с приглушенным светом:
   - Боже!  Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я; Тебя жаждет душа моя,
по Тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной...
   Теперь я знаю,  зачем Ты создал нашу душу такой беспредельной,  такой
глубокой,  что ничем на земле ее нельзя заполнить,  и за всякой радостью
есть желание радости более чистой,  за  всякой любовью -  желание высшей
любви.  В нашей неутоленности, неутолимости - тоска о Тебе, нескончаемой
Радости и вечной Любви,  и всякое наше желание в последнем его пределе -
это желание Бога.
   Всенощная кончается ко  второму часу ночи,  а  исповедуемся мы  после
нее. Сначала выхожу из храма я, и Митя закрывает изнутри тяжелую дверь.
   Я сижу в темноте на выступе стены,  прислонившись к шершавому Теплому
камню,  и смотрю,  как горит надо мной несметное множество свечек-звезд.
Там продолжается всенощная, и хоры Ангелов поют великое славословие:
   - Слаба в  Вышних Богу,  и  на земли мир,  в  человецех благоволение.
Хвалим Тя,  благословим Тя,  кланяемтися, славословим Тя, благодарим Тя,
великий ради славы Твоея...  Ради этой великой Его  славы завтра взойдет
солнце,  раскроются чашечки цветов, запоют птицы. И день раскроется, как
новая страница Книги Бытия, книги об Абсолютном, написанной на доступном
нам языке относительного.
   Вневременный словарь этой Книги несравненно богаче нашего.  Не только
краски,  запахи, звуки, То, что мы воспринимаем чувством, сами чувства и
мысли,  движение их и перемены,  но и человек,  зверь,  дерево,  звезда,
гора,  дождь - это живые слова живого Бога, сказанные для нас. Что такое
сам по  себе какой-нибудь цветок мака или василек с  его синим венчиком?
Трава полевая,  которая сегодня есть,  а завтра увянет,  как и мы все. И
весь мир,  принятый сам по себе -  преходящий,  текущий, умирающий, - Не
больше чем прах,  возметаемый ветром. Но вот ты примешь цветок как слово
Бога,  обращенное к  тебе,  как  знак любви,  ты  примешь мир  как  дар,
незаслуженный и  великий,  и  сердце исполнится благодарности и ответной
любви:  "Хвалите Его,  солнце и  луна,  хвалите Его,  вся звезды и свет.
Хвалите Его,  небеса небес и  вода яже превыше небес.  Да  восхвалят Имя
Господне:
   яко Той рече, и быша: Той повеле, и создашася..."
   А что такое грех?
   То, что отделяет нас от Бога.
   Наша вина перед Его любовью.
   Запретный плод,  съеденный ради  него самого,  не  насыщает.  Любовь,
отдельная от Бога,  не выдержит нагрузки непомерных ожиданий,  не утолит
нескончаемой жажды.
   С какой тоской я припадала к любому источнику раньше,  сначала каждый
раз  надеясь,  со  временем заранее зная,  что это как утоление жажды во
сне,  после  которого просыпаешься с  пересохшей гортанью.  Об  этом  Он
говорил самарянке: "...Пьющий воду сию возжаждет опять, а кто будет пить
воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек".
   Но "жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром"
- так кончается Откровение.
   Одна свеча горит,  освещая Евангелие, крест на аналое и отца Михаила,
сидящего перед ним.  Я останавливаюсь рядом,  прислонившись к стене, и у
меня перехватывает дыхание, как всегда перед первыми словами исповеди.
   - Что вы все волнуетесь,  дышите тяжело, будто вам шестнадцать лет? -
говорит он, полуобернувшись ко мне с выжидательной и грустной усмешкой.-
Все надеетесь справиться с собой своими силами?  Надо спокойно предстать
перед Богом с сознанием,  что сам ты ничего не можешь, и молиться, чтобы
Он помог. А для Бога нет невозможного. "Возверзи печаль свою на Господа,
и Той тя препитает".
   Он  по-грузински читает  молитвы,  Христос  невидимо  стоит,  приемля
исповедание мое.  Я наклоняюсь над аналоем, положив голову на Евангелие.
Игумен  накрывает мне  голову  епитрахилью и  кладет  поверх  епитрахили
тяжелую ладонь.
   Потом  мы  говорили о  монашестве,  о  Йоге,  о  любви.  Мое  сердце,
раскрывшееся  на   исповеди,   оттаивало,   порывалось  к   еще  большей
Открытости,   к  очищению,  просвещению  благодатью.  Я  рассказывала  о
детстве,  о матери и отце,  ненависти и лжи между ними,  первыми людьми,
которых я  разучилась любить.  Об этом раннем страдании из-за отсутствия
любви и  неутоленной за всю последующую жизнь тоске по ней.  Как ждала я
пробуждений душевной жизни...  Не было Бога,  не было и понятия о грехе,
все искреннее казалось дозволенным и желанным.  Разве я могла знать, что
духовная и душевная жизнь противоположны,  вытесняют одна другую?  Что и
греховные желания  в  нас  искренни,  и  всякая  влюбленность,  нежность
преходящи по своей природе,  что это и  есть "скоромимоидущая красота" и
"прелесть".
   - Какая влюбленность,  какая нежность...  -  отзывался отец Михаил со
вздохом.  -  Это  безумие.  Есть  точное название для  этих  поэтических
состояний: блудная страсть.
   - А  теперь душа не принимает ничего временного,  я  стараюсь обрести
абсолютное и  в о