авид  оставался духовным сыном  отца  Михаила и  хотел  исповедоваться.
Решалась и наша участь.
   Мы с Митей вышли погулять. Но вскоре вернулись, сели на выступе стены
у раскрытых ворот и стали ждать.
   Наконец они  оба  появились в  воротах.  Игумен  постукивал прутом по
голенищу сапога,  едва прикрытого сверху старым подрясником,- наверно, в
монастыре не нашлось подрясника, достаточно длинного для его роста.
   - Ждете? - улыбался он.
   - Ждем.
   - А чего ждете? - поинтересовался он вежливо.
   - Что вы разрешите нам остаться.
   Он сел на каменный выступ рядом с Митей.
   - И как это вы сюда добрались, паломники?.. Вас там не ищут?
   - Нас некому искать, вся семья здесь.
   - Этого достаточно: "Где двое или трое собраны во имя Мое..."
   - "...там Я посреди них",- не удержался Митя. Мы все улыбнулись.
   Отец Давид тоже смотрел на игумена выжидательно.  Очевидно,  и он еще
не знал, как все решится.
   - Пора к вечерне готовиться...- Игумен поднялся. Постоял напротив нас
в воротах, будто раздумывая. И сказал просто:- Ну что ж, оставайтесь...
   - Слава Богу...-  Все напряжение,  тревога,  ожидание прошли.  Я тоже
невольно  встала,  перекрестилась  на  храм,  засмеялась,  а  на  глазах
выступили слезы. - Слава Богу!
   Рядом с  главным храмом мы  и  не заметили маленькую базилику.  Арчил
открывал ее к службе.
   Строгая,  простая,  совершенных пропорций, она была по-своему хороша.
Светлые каменные плиты под треугольной крышей из того же камня,  никаких
излишеств.  Только орнамент плетенки вдоль портала,  над  ним -  крест в
круге,  да узкий проем окна обведен рельефными линиями в  форме ключа от
рая, украшающего восточные фасады древних грузинских церквей.
   Пока строители возводили высокие стены главного храма, увенчивали его
барабаном, пока живописцы толкли драгоценные камни из княжеской казны на
краски для  Голгофы,  сам  князь  молился в  этой  базилике,  похожей на
часовню.
   Мы с Митей обошли ее вокруг и опять оказались у пристройки над кельей
первого монаха. Дверь была приоткрыта, и Митя заглянул в полутьму.
   - Димитрий,  заходи,-  позвал  оттуда  Венедикт,  -  мы  тебе  сапоги
подберем.
   Мы зашли вместе.
   Пристройка использовалась под  кладовую и  была загромождена шкафами,
ящиками,  корзинами,  грудами  старых  церковных журналов,  кастрюлями и
тазами, разобранными ульями.
   Иеродиакон извлекал на  свет сапоги больших размеров,  все вроде тех,
которые носил сам.
   - А зачем мне сапоги? - осведомился Митя.
   -Это  традиционная монашеская обувь.  А  ты  тоже  будешь  носить все
монастырское, хочешь?
   - Как не хотеть...  - ответил Митя словами отца Давида и обернулся ко
мне, удивленно раскрыв глаза.
   Сапоги  он  выбрал на  взгляд,  наименьшие по  размеру,  хотя  и  тот
оказался сорок вторым.
   - Ничего,  я научу тебя надевать портянки, и будут как раз, - одобрил
Венедикт.
   Из старой одежды, висевшей в шкафу, он извлек рубашку, свитер, рваный
на локтях,  солдатские штаны и,  наконец,  подрясник, очень длинный. Его
шил  для  себя  охотник,   посещавший  монастырь.  Он  не  очень  хорошо
представлял,  как шьются подрясники, и сшил рясу с широкими рукавами, но
с круглым вырезом на шее.
   - Попроси у Арчила скуфью.  Потом возьми всю одежду сразу и подойди к
игумену, чтобы он ее благословил.
   Арчил достал скуфьи.  Пока  Митя примеривал их,  послушник смотрел на
него с блаженной улыбкой, щуря глаза, чтобы скрыть их влажный блеск.
   Скуфью мы выбрали суконную,  четырехгранную,  плотную, как валенок, -
другие были велики.
   С кучей одежды в одной руке и сапогами в другой Митя пошел в храм.
   Игумен вышел из  алтаря.  На  нем  уже была свободная греческая ряса,
прямая,  без талии,  с широкими длинными рукавами.  Голову его -  вместо
черного клобука,  придающего монаху  царственный вид,-  украшала простая
афонская камилавка.
   Митя   переступил  высокий   порог   и   попросил  благословения.   Я
остановилась на пороге.
   - Бог благословит,- сказал игумен очень серьезно и широко перекрестил
все сразу.  - Я желаю тебе стать монахом. Потому что для меня монашество
- это хорошо.
   Митя тихо пошел переодеваться.
   А  я  осталась в  храме и  через раскрытую дверь смотрела,  как  отец
Венедикт звонит  к  вечерне.  Прямоугольная рама  вмещала  ослепительный
день,  зеленый лес на холме за зеленым двором.  Три колокола,  большой и
два  поменьше,  подвешенные на  балке  между  соснами,  и  старый дом  с
террасой, и колокольный звон - я видела, слышала все с той пронзительной
отчетливостью,  с той чистой радостью, когда впечатления остаются в тебе
на долгие годы.  Когда-нибудь потом они всплывают с  такой же свежестью,
но уже окрашенные печалью.
   Отец  Давид  облачился в  зеленую фелонь  и  вошел  в  алтарь,  чтобы
отслужить свою первую в Джвари вечерню.
   Арчил зажигал лампады - их было всего две - перед образами Богоматери
и  Спасителя.  Без  скуфьи  голова  послушника  с  загорелым  безволосым
теменем,  с  удлиненными,  как на древних восточных рельефах,  глазами и
черной  бородой мне  казалась похожей на  голову ассирийского воина.  Но
вместо меча рука держала лампаду, и выражение глаз было кротким.
   И Венедикт облачился в рясу,  такую же как у игумена,  ее чернота как
будто еще сгустила черноту его бороды и глаз.
   В  проеме  двери  появился  мой  сын  -   в  скуфье,   в  подряснике,
подпоясанном веревкой,  в  сапогах.  Глаза его  сияли.  Такой счастливой
улыбки я у него не видела никогда.
   Игумен, стоя у аналоя рядом с Венедиктом, поднял голову:
   - Ну, смотрите, Димитрий стал совсем как настоящий монах.
   И отец Давид вышел из алтаря посмотреть.  Все заулыбались, заговорили
по-грузински.
   Началась вечерня. Мерным глуховатым голосом игумен читал девятый час.
Храм был как раз достаточен для того,  чтобы пять человек разместились в
нем.  Во время каждения отцу Давиду не нужно было обходить церковь: стоя
перед затворенными царскими вратами, он покадил всех молящихся и все три
стены с  места.  Если чуть сильнее взмахнуть кадилом,  молено достать им
каждого  из  нас  и  даже  коснуться  стен,  поэтому  он  только  слегка
приподнимал и  опускал  руку.  Кадильный дым  уплывал в  открытую дверь,
истаивая на лету,
   Тихо,  сосредоточенно,  с  резкими гортанными звуками непривычной для
моего слуха грузинской речи игумен,  дьякон и послушник запели "Господи,
воззвах...". И древнее трехголосие заполнило малый объем храма.
   - Господи, воззвах к Тебе, услыши мя. Услыши мя. Господи...
   Митя рядом со мной прислонился к стене.  Тонкая шейка белела в вырезе
подрясника.
   В глазах у меня стояли слезы.
   Думала ли я  пять лет назад,  когда узнала,  что есть Бог и  крестила
сына,  что  вся его жизнь,  как и  вся моя,  без остатка,  хлынет в  это
глубокое русло...
   -Да  исправится молитва моя,  яко  кадило пред Тобою.  Воздеяние руку
моею - жертва вечерняя...
   Игумен отвел для нас палатку над обрывом.  Раньше в ней жил Арчил,  а
теперь он переселился в трапезную.
   В палатке есть стол -  широкая доска, прибитая к ящику от улья, и два
ложа -  такие же широкие доски,  прибитые к ящикам от ульев. В монастыре
был  свой пчельник,  но  в  прошлом году все  пчелы погибли от  какой-то
повальной  болезни,   и   теперь  на  их  разрушенных  жилищах  зиждется
монашеский быт.
   Палатка  стояла  сразу  за  сетчатой оградой двора,  светлея в  траве
брезентовым верхом.  В  трех шагах за  ней  земля круто обрывалась вниз.
Чуть дальше,  под дощатым домиком -  кельей отца Венедикта, - спускались
амфитеатром светло-серые пласты обнаженной породы.  Под  ними,  в  узкой
прорези  между  кудрявой  зеленью  склонов,  поблескивала река,  отрезая
монастырь от чужой земли.  Фиолетовые цветы стояли на обрыве. А выше, за
кельей Венедикта, уходил в гору лес.
   Вскоре после  службы отец  Давид подошел проститься.  Взгляд его  был
углублен и печален. Может быть, он сожалел, что остаемся мы, а не он. От
радости мне  казалось,  что мы  и  должны были остаться,  не  могло быть
иначе.
   - А я не верил. Вот по вашей вере все и дано вам.
   - Больше дано.  Когда вы  рассказывали о  Джвари,  я  не  могла этого
представить.
   И уже благословив нас и попрощавшись,  он спросил,  знаем ли мы,  что
означает название монастыря.  Мы знали,  что джвари -  крест.  А  полное
название - монастырь Святого и Животворящего Креста Господня.
   Из кучи имущества,  сложенного в трапезной, Венедикт вытащил матрацы.
И  там  же  после  усердных поисков добыл  два  комплекта нового белья в
сиреневый цветочек.
   Постепенно  мы  перенесли  к   себе  Казанскую  икону  Богоматери  из
трапезной,  подсвечник,  фонарь, глиняный кувшин для воды, умывальник со
стерженьком.  Его  Венедикт прибил на  дереве немного ниже палатки,  где
треугольным мысом  кончался склон.  Траву  на  склоне он  предложил Мите
скосить.
   Я  приводила в жилой вид нашу обитель,  надевала свежие пододеяльники
на ватные,  тоже новые, одеяла, тихо радуясь нечаянно обретенному уюту и
чистоте пристанища.
   Потом со склона стал слышен разговор.
   -Что ты тут делаешь? - Это негромкий голос игумена.
   - Кошу траву. - Это мой сын.
   - Ну и как, получается?
   - Не получается.
   - И, ты думаешь, почему?
   - Наверно, потому, что я не умею.
   - А я думаю,  потому,  что ты благословения не взял.  Когда еще через
час  я  вышла,  горы за  ущельем тонули в  мягком полумраке.  За  четким
силуэтом храма догорало закатное небо, опалив края облаков, сгустившихся
и  потемневших.  И  каждая ветка,  каждый лист  дерева были  отчетливы в
контровом теплом свете.
   Игумен и  Митя сидели рядом на склоне,  чуть ниже в нескошенной траве
валялась коса. Отец Михаил обхватил колени руками, и в его позе, как и в
разлитом вокруг вечереющем воздухе, была тишина.
   Мне  тоже хотелось посидеть с  ними.  Но  при моем приближении игумен
неторопливо поднялся, подобрал косу.
   - Устроились?  Идите спать, вы устали сегодня... - И потому что мы не
двинулись с  места,  добавил с тихим удовлетворением:  -  Так мы и живем
здесь, как в скиту...
   Он  благословил нас,  уже не  крестя и  не коснувшись головы,  только
словами и ушел вверх, к своей келье.
   А  мы  с  Митей сидели на  траве,  пока совсем не погасло небо.  Горы
вокруг,  и Джвари,  и все, что случилось в этот переполненный день, было
так нереально,  что я  не могла бы уснуть сразу,  мне надо было к  этому
привыкнуть.
   В  палатке было  совсем  темно,  когда  ударил колокол -  шесть  раз,
бронзовый длинный звук.
   Холодно.  На  хребте горы  за  ущельем -  черные тени деревьев.  И  в
темном, синем клубящемся небе едва голубеют призрачные просветы.
   Тропинку вниз устилает скошенная трава,  мокрая от росы.  Мы так и не
узнали, когда игумен успел скосить ее.
   Мы умываемся холодной водой, туман тянется из ущелья.
   А  в  семь уже звонят к  утрене.  Обычно в храмах вечерню совмещают с
утреней,  а здесь игумен стремится возвратить всему изначальный смысл, и
утреня бывает утром, вечерня - вечером.
   В храме темно,  только теплятся две лампады перед бедным иконостасом.
Привычно  пахнет  ладаном,  переплетами старых  книг,  лампадным маслом,
воском.
   - Раз  вы  не  понимаете языка,  творите про  себя  Иисусову молитву.
Сколько сотниц получится на первой службе,  столько читайте и потом.  Ты
тоже, Димитрий... У тебя есть четки?
   У Мити есть нитка в пятьдесят узелков, подаренная ему недавно.
   Отец Венедикт зажег огарок свечи и  начал читать.  Негромко отозвался
из  алтаря  игумен.  После  пышности и  многолюдья городских церквей эти
тихие   службы  мне   будто  и   посланы  для   того,   чтобы  научиться
сосредоточенной молитве.
   Я передвинула первый узелок на четках:  "Господи Иисусе Христе,  Сыне
Божий,  помилуй мя..."  До  сих  пор  я  больше  читала о  молитве,  чем
молилась,  так же  как только читала о  заповедях,  не  умея ни одной до
конца исполнить.
   - Сколько насчитали?  -  спрашивает игумен,  присев на низкую дощатую
скамью перед трапезной.
   - Три сотни.
   - Почему так мало? Ну-ка, как вы это произносите? Я произнесла.
   - А почему вы опускаете слово "грешную"?  -  Он чуть наклонил голову,
вслушиваясь.
   - Но  все  уже  сказано словом  "помилуй"...  в  нем  подразумевается
сознание вины.
   - Нет,  нет,  вы мне объясните,  что это вы там подразумеваете... Что
вообще такое грех, грехопадение?
   Он  снял  жилет,  шапочку,  не  глядя  положил их  рядом,  как  будто
приготовившись  долго  слушать.   Волосы  его,  мелко  вьющиеся,  гладко
зачесаны назад,  открывают большой лоб и запавшие виски,  а под затылком
стянуты в  узелок.  Худое  лицо  с  зеленоватыми,  близко  поставленными
глазами,  с  тонким у переносицы и расширяющимся книзу длинноватым носом
никак  нельзя  назвать красивым.  Но  эти  черты  одушевляет интенсивная
внутренняя жизнь.
   Солнце уже припекает, искрится в траве роса.
   Как я это себе представляю - грехопадение?
   Адам ходил в  раю пред Богом.  Он еще не сотворил зла и был прозрачен
для  воли Господней.  А  это означает всеведение и  совершенную радость.
Адам  ходил в  райском саду и  давал имена деревьям,  зверям и  птицам -
потому что он прозревал их суть,  а  имя запечатлевало ее.  Он держал на
большой ладони семя и знал, как оно расцветет, и знал вкус плода. Он мог
отвечать птицам.  Язык всякой твари был понятен ему, и всю тварь вмещало
его любящее сердце.
   Дерево жизни росло посреди рая,  его  плоды питали Адама соками жизни
вечной.  И дерево познания добра и зла стояло рядом, но Бог заповедал не
вкушать его плодов. Это была первая заповедь, предостережение: "...ибо в
день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь".
   Бог  дал  Адаму жену,  подобную ему.  Адам и  Ева были совершенны,  и
райская   их    любовь   была   блаженной   и    полной   жизнью   духа,
взаимопроникающего, отражающегося в другом.
   Но  искуситель,  еще  в  начале  времен  отпавший от  этой  полноты и
блаженства,  сказал себе:  "Они не  знают,  что такое смерть,  и  потому
ничего не боятся. Пойду и разлучу их с Богом".
   Он стал приходить к Еве,  потому что она была женщина и была ' совсем
молода, и беседовал с ней наедине.
   - Бог обманул вас,-  говорил он.-  Есть Ангелы, знающие добро, и есть
силы  тьмы,  служащие злу,-  они  ограничены и  несвободны.  Но  человек
превыше всей твари, превыше сил небесных и преисподних. Только он, как и
Бог,  наделен  высшим  свойством существ  духовных -  свободой,  свобода
делает его богоподобным.  Но  какая вам польза от  обладания этим даром,
если вы не знаете его вкуса?  Вот плод,  прекрасный на вид и  ароматный.
Может быть,  все плоды рая не сравнятся с ним?  Совсем не одно и то же -
знать Бога и  самому быть богом.  Бог  обманул вас,  потому что ревнив и
хочет  оставаться единственным властелином вселенной.  Но  вкусите  -  и
будете как боги, знающие добро и зло.
   Еве нравились его речи,  потому что он обещал ей то, чего не мог дать
Адам. Еве льстили его речи.
   "Почему я должна творить волю Бога,  если у меня есть своя?" - думала
Ева,  впервые уравняв мысленно себя с  Ним  и  отделив свою волю от  Его
воли.
   Она ласкала взглядом золотистый плод,  касалась его Ладонью,  губами,
предчувствуя жгучую  тайну,  и  все  плоды  рая  стали  ей  пресны.  Она
прокусила кожуру:  вкус был необычайный -  сладкий,  и горький вместе, и
терпкий...
   Ева дала плод Адаму, и он вкусил.
   И они увидели, что наги,
   "Плоть ее  притягательна для  меня и  вожделенна не  меньше,  чем эти
яблоки",- думал Адам.
   - Адам, где ты? - позвал любящий голос Бога.
   Адам устыдился своей наготы и  вожделения,  которого не  знал раньше,
пока  был  целомудрен -  целостно  мудрствовал и  целостно любил.  И  он
спрятался от глаз Божьих.
   - За  то,  что  ты  не  послушал Меня,  проклята земля,-  сказал Бог,
печально глядя на лучшее из своих творений. - Со скорбью будешь добывать
хлеб,  пока не возвратишься в прах, ибо из праха ты был Мною создан. Что
случилось со  слухом  Адама?  Он  больше  не  понимал голосов птиц.  Что
случилось с его большим сердцем?  Раньше оно вмещало всю тварь, а теперь
опустело, и он забыл имена, которые дал зверям и рыбам, цветам и травам.
И  вместо радости было  только желание радости,  вместо любви -  желание
любви.  Что  случилось  с  глазами  Адама?  Он  перестал  видеть  живой,
благодатный свет, разлитый в воздухе райского сада, пронизывающий каждый
лист и плод.
   Лукавый обещал дать больше Бога, чтобы отнять все.
   И  выслал Господь Адама и  жену его из Эдема.  А на востоке у Входа в
рай поставил Херувима с огненным мечом,  стерегущего Дерево жизни, чтобы
перестал вкушать от него Адам и грех его не стал вечным.
   И  познал  Адам  Еву.  И  в  этом  познании была  сладость и  горечь,
неутоленность и предчувствие пресыщения.
   - Господи, Ты слышишь меня? - заплакал Адам.
   Но никто ему не ответил.
   Тогда он узнал вкус свободы. Он узнал страх и узнал смерть.
   - Все это литература,- неодобрительно покачал головой игумен. - Мы не
можем знать,  как было в раю. И не надо развешивать в райском саду сухие
плоды своей фантазии. Сейчас стало модно растаскивать Библию и Евангелие
на  притчи.  Великие тайны религиозной жизни низводятся до литературного
сюжета, до уровня наших умствований.
   Грехопадение -  тоже одна из  тайн.  Но  с  тех  пор,  как пал первый
человек,  каждое новое поколение продолжает этот  путь  вниз.  Обратного
движения пока не было. Так называемый прогресс в том и состоит, что люди
все больше погрязают в  материи,  обращаются не внутрь себя,  к Богу,  а
вовне. Но "дух животворит, плоть же не пользует нимало".
   Святые отцы так определяли состав человека:  дух,  душа,  плоть.  Дух
Адама питался от Бога,  душа -  от духа, плоть - от души. Теперь человек
перевернут вниз головой:  его дух питается от души,  душа -  от плоти, а
плоть - от материи. Повреждены основы, и вся система порочна.
   Мы рождаемся и  растем вместе с семенем греха,  он в наших желаниях и
страстях.  Мы  пришли  к  вере  и  начали  это  понимать.  Но  из  нашей
собственной жизни большая часть прошла без Бога. Сколько мы совершили за
это время зла?  И  куда,  вы думаете,  оно исчезло?  Оно в нашей плоти и
крови,  как  и  первородный грех.  Каленым железом его надо выжигать всю
оставшуюся жизнь.  И  чем ближе человек к Богу.  тем больше ощущает свою
греховность. А вы опускаете "грешную"...
   - Святые  отцы  по-разному говорили:  "...помилуй мя,  грешного" -  и
просто "помилуй мя".
   - Ох!  -  взрывается он вдруг. - Они были святые отцы! И те говорили:
"...пришедый в мир грешныя спасти,  от них же первый есмь аз".  И это не
риторика!  Они уходили в  пустыни,  ночи простаивали в  покаянном плаче.
Одного праведного старца спрашивали:  "Как  же  ты  считаешь себя  самым
грешным, если больше всех молишься, постишься, делаешь добрых дел?" А уж
не могу вам объяснить -  как, он им отвечает, только наверняка знаю, что
я самый грешный.  Афонский старец Силуан,  один из последних святых, жил
уже в нашем веке,  ни одного блудного помысла не принял за тридцать пять
лет в  монастыре,-  и  тот говорил:  "Скоро я умру,  и окаянная моя душа
снидет во ад..." А вы под-ра-зу-ме-ва-е-те...
   Он  даже  в  воздухе произвел такой  легкомысленный жест,  выражающий
несерьезность моего слова.  И  Митя,  устроившийся на  скамеечке рядом с
отцом Михаилом, засмеялся.
   - Плач  должен быть,  покаянный вопль:  "грешную"!  Путь христианской
жизни -  покаяние,  средства -  покаяние и цель -  покаяние.  А все, кто
стремится к высоким духовным состояниям -  их нельзя искать самому,  тем
более без покаяния,  до очищения от страстей,- они в прелести. Вы потому
и  "подразумеваете",  что не чувствуете по-настоящему своей греховности.
Потому и начинаете от Адама, это проще, чем увидеть себя.
   Я села рядом на скамью, отодвинув к стене кувшин.
   - Себя  я  чувствую сейчас так:  все  прежнее,  что  наполняло